После Октябрьской революции 1917 года многие деятели литературы и искусства, поддержавшие большевиков, вместе с ликвидацией прежнего государственного строя собирались уничтожить и многовековую русскую и мировую культуру, чтобы начать творить новое общество и нового человека «с чистого листа». Так, пролеткультовец Владимир Кириллов в стихотворении «Мы» провозглашал:
Мы несметные, грозные легионы Труда,
Мы победили пространство морей, океанов и суши,
Светом искусственных солнц мы зажгли города,
Пожаром восстаний горят наши гордые души.Мы во власти мятежного, страстного хмеля;
Пусть кричат нам: «вы палачи красоты»,
Во имя нашего Завтра — сегодня сожжем Рафаэля,
Разрушим музеи, растопчем искусства цветы.Мы сбросили тяжесть наследья гнетущего,
Обескровленной мудрости мы отвергли химеры;
Девушки в светлом царстве Грядущего
Будут прекрасней Милосской Венеры...Слезы иссякли в очах наших, нежность убита,
Позабыли мы запахи трав и весенних цветов.
Полюбили мы силу паров и мощь динамита,
Пенье сирен и движенье колес и валов.О поэты-эстеты, кляните Великого Хама,
Целуйте обломки былого под нашей пятой,
Омойте слезами руины разбитого храма —
Мы вольны, мы смелы, мы дышим иной красотой.Мускулы рук наших жаждут гигантской работы,
Творческой мукой горит коллективная грудь,
Медом чудесным наполним мы доверху соты,
Нашей планете найдем мы иной, ослепительный путь.Любим мы жизнь, ее буйный восторг опьяняющий,
Грозной борьбою, страданьем наш дух закален.
Все — мы, во всем — мы, мы пламень и свет побеждающий,
Сами себе Божество и Судья, и Закон.
А вот второе столь же популярное «ниспровергательное» стихотворение, принадлежащее футуристу Владимиру Маяковскому. Оно называется «Радоваться рано»:
Будущее ищем.
Исходили версты торцов.
А сами
Расселились кладбищем.
Придавлены плитами дворцов.
Белогвардейца Найдете — и к стенке.
А Рафаэля забыли?
Забыли Расстрелли вы?
Время
Пулями
По стенам музеев тренькать.
Стодюймовками глоток старье расстреливай!
Сеете смерть во вражьем стане,
Не попадись капитала наймиты.
А царь Александр
На Площади Восстаний Стоит.
Туда динамиты!
Выстроили пушки по опушке.
Глухи к белогвардейской ласке,
А почему
Не атакован Пушкин?
А прочие
Генералы классики?
Старье охраняем искусства именем.
Или
Зуб революций ступился о короны?
Скорее!
Дым развейте над Зимним
— фабрики макаронной!
Попалили денек другой из ружей
И думаем
— старому нос утрем.
Это что! —
Пиджак сменить снаружи
Мало, товарищи!
Выворачивайтесь нутром!
Обычно цитируют лишь отдельные строчки из этих программных стихотворений: «Во имя нашего Завтра — сегодня сожжем Рафаэля, Разрушим музеи, растопчем искусства цветы»; и «А Рафаэля забыли? Забыли Расстрелли вы? Время пулями по стенам музеев тренькать. Стодюймовками глоток старье расстреливай!» При этом как-то выпадают картины чаемого технократического грядущего, царства стали, бетона, света искусственных электрических солнц (над одним таким солнцем будет издеваться Андрей Платонов в прогневавшей Сталина повести «Впрок»). Надеялись на всемирную пролетарскую революцию, благодаря которой крестьянской России в одночасье станут доступны передовые достижения западной технической цивилизации. Надежды оказались утопией. «Догнать и перегнать» удалось лишь в нескольких отраслях, преимущественно связанных с вооружениями и боевой техникой.
До конца Гражданской войны такую позицию, агитировавшую за разрушение старого мира, советская власть, в общем-то, приветствовала. На другой, белой стороне стояли за защиту Пушкина и Чайковского, Тургенева и Римского-Корсакова, Достоевского и Дягилева, Брюллова и Репина... В этих условиях противопоставлять Пушкина Маяковскому и даже Блоку большевикам было совсем не с руки. А вот когда Гражданская война кончилась и сторонники Ленина поняли, что непосредственной угрозы их власти больше нет, они начали решать проблему, но до конца так и не решили — вплоть до 1991 года. Она заключалась в следующем: что из прежней культуры можно взять для нужд социализма и коммунизма и как сочетать в современной культуре произведения «правоверных марксистов», тех деятелей дореволюционной культуры, которые встали на сторону новой власти, и деятелей нейтральных, новую власть принявших, но петь осанну ей отказывающихся. С одной стороны, пролеткультовцы, большинство которых было членами партии, пользовались значительным кредитом как «идейно близкие». С другой стороны, не хотелось терять поддержку и тех сравнительно немногих старых мастеров, которые готовы были работать с большевиками, но, в отличие от Валерия Брюсова, в партию вступать пока отказывались. При этом возникла роковая дилемма: отпускать «попутчиков» за границу или нет. Отпустишь — есть опасность, что они предпочтут остаться на Западе, не без влияния своих друзей из числа эмигрантов. А это будет иметь очень негативный международный эффект. Что же это за страна — надежда человечества, из которой бегут писатели, художники, артисты, прежде радостно приветствовавшие революцию, да и с большевиками проработавшие не один год. Не отпустишь — почувствуют недоверие и могут отказаться в дальнейшем агитировать за революцию. Тоже весьма неприятно, хотя и не столь болезненно для международного престижа. Как быть? В случае с Александром Блоком, дружно проклинаемым русской эмиграцией за «Двенадцать», подобные колебания привели к трагическим последствиям. Первоначальный отказ в выезде за границу, наряду с прочим, усугубил душевную депрессию, ставшую одной из причин смерти поэта.
8 июля 1921 года, за месяц с небольшим до смерти Александра Блока, нарком просвещения А.В. Луначарский писал в Наркоминдел: «Особенно трагично повернулось дело с Александром Блоком, несомненно, самым талантливым и наиболее нам симпатизирующим из известных русских поэтов. Я предпринимал все зависящие от меня шаги, как в смысле разрешения Блоку отпуска за границу, так и в смысле его устройства в сколько-нибудь удовлетворительных условиях здесь. В результате Блок сейчас серьезно болен цингой и серьезно психически расстроен, так что боятся тяжелого психического заболевания.
Мы в буквальном смысле слова не отпускаем поэта и, не давая ему вместе с тем необходимых удовлетворительных условий, замучили его. Само собой разумеется, это будет соответственно использовано нашими врагами. Моей вины тут нет потому, что я никогда не отказывал ни на одно ходатайство как Блока, так и других писателей такого же типа, поддерживал всячески их просьбы, но со стороны Петроградских продовольственных и советских учреждений, равно как и со стороны Особого отдела я наталкивался либо на прямой отказ, либо на систематическое неисполнение принимаемых на себя обязательств (например, с академическим пайком). Между тем перед общественным мнением России и Европы я являюсь в первую голову ответственным за подобные явления. Поэтому я еще раз в самой энергичной форме протестую против невнимательного отношения ведомств к нуждам крупнейших русских писателей и с той же энергией ходатайствую о немедленном разрешении Блоку выехать в Финляндию для лечения».
11 июля 1921 года Анатолий Васильевич обратился непосредственно в ЦК РКП(б) с уже опоздавшим ходатайством за автора «Двенадцати»: «Поэт Александр Блок, в течение всех этих четырех лет державшийся вполне лояльно по отношению к Советской власти и написавший ряд сочинений, учтенных за границей как явно симпатизирующих Октябрьской революции, в настоящее время тяжко заболел нервным расстройством. По мнению врачей и друзей, единственной возможностью поправить его является временный отпуск в Финляндию. Я лично и т. Горький об этом ходатайствуем. Бумаги находятся в Особом отделе, просим ЦК повлиять на т. Менжинского в благоприятном для Блока смысле».
Против отпуска Блока за границу категорически восстал второй человек в ВЧК — В.Р. Менжинский. В тот же день, 11 июля 1921 года, он писал Ленину: «Блок натура поэтическая; произведет на него дурное впечатление какая-нибудь история, и он совершенно естественно будет писать стихи против нас. По-моему, выпускать не стоит, а устроить Блоку хорошие условия где-нибудь в санатории». И на следующий день Политбюро постановило Блока за границу не пускать, а «поручить наркомпроду улучшение продовольственного положения Блока».
Тогда Горький обратился лично к Ленину: «Честный писатель, не способный на хвалу и клевету по адресу Совправительства, А.А. Блок умирает от цинги и астмы, его необходимо выпустить в Финляндию, в санаторию. Его — не выпускают, но, в то же время, выпустили за границу трех литераторов, которые будут хулить и клеветать (Горький имел в виду Константина Бальмонта, Михаила Арцыбашева и Федора Сологуба, последний, однако, за границу решил не ехать, а потому «хулить и клеветать» ему не пришлось. — Б.С.). Я знаю, что Соввласть от этого не пострадает, я желал бы, чтоб за границу выпустили всех, кто туда стремится, но я не понимаю такой странной политики: она кажется мне подозрительной, нарочитой».
16 июля 1921 года Луначарский разразился гневным письмом в ЦК: «Сообщенные мне решения ЦК РКП по поводу Блока и Сологуба кажутся мне плодом явного недоразумения. Трудно представить себе решение, нерациональность которого в такой огромной мере бросалась бы в глаза. Кто такой Сологуб? Старый писатель, не возбуждающий более никаких надежд, самым злостным и ядовитым образом настроенный против Советской России, везущий с собой за границу злобную сатиру под названием «Китайская Республика равных». И этого человека, относительно которого я никогда не настаивал, за которого я как народный комиссар просвещения ни разу не ручался (да и было бы бессовестно), о котором я говорил только, что я поставлен в тяжелое положение, ибо ВЧК не отпускает его, а Наркомпрод и Наркомфин не дают мне средств его содержать, этого человека Вы отпускаете. Кто такой Блок? Поэт молодой, возбуждающий огромные надежды, вместе с Брюсовым и Горьким главное украшение всей нашей литературы, так сказать, вчерашнего дня. Человек, о котором газета «Таймс» недавно написала большую статью, называя его самым выдающимся поэтом России и указывая на то, что он признает и восхваляет Октябрьскую революцию.
В то время как Сологуб попросту подголадывает, имея, впрочем, большой заработок (который в эпоху «военного коммунизма» и строго нормирования всего и вся не стоил почти ничего. — Б.С.), Блок заболел тяжелой ипохондрией, и выезд его за границу признан единственным средством спасти его от смерти. Но Вы его не отпускаете. При этом, накануне получения Вашего решения, я говорил об этом факте с В.И. Лениным, который просил меня послать соответственную просьбу в ЦК, а копию ему, обещая всячески поддержать отпуск Блока в Финляндию.
Но ЦК вовсе не считает нужным запросить у народного комиссара по просвещению его мотивы, рассматривает эти мотивы заглазно и, конечно, совершает грубую ошибку. Могу Вам заранее сказать результат, который получится вследствие Вашего решения. Высоко даровитый Блок умрет недели через две, а Федор Кузьмич Сологуб напишет по этому поводу отчаянную, полную брани и проклятий статью, против которой мы будем беззащитны, так как основание этой статьи, т. е. тот факт, что мы уморили талантливейшего поэта России, не будет подлежать никакому сомнению и никакому опровержению.
Копию этого письма я посылаю В.И. Ленину, заинтересовавшемуся судьбой Блока, и тов. Горькому, чтобы лучшие писатели России знали, что я в этом (пусть ЦК простит мне это выражение) легкомысленном решении нисколько не повинен».
Милейший Анатолий Васильевич не знал, что «самым злостным и ядовитым образом настроенный против Советской России» Сологуб никуда не поедет, даже имея на руках чаемое разрешение на выезд. Устав ждать, когда их наконец выпустят из «красной клетки», жена Сологуба Анастасия Чеботаревская покончила с собой, и Федору Кузьмичу уже никакая заграница была не нужна.
Насчет Блока же Луначарский невольно признал, что болел он не цингой, а ипохондрией, которую вызвала у него безрадостная советская действительность. Современники Блока вспоминают, что последние месяцы жизни он почти не мог принимать пищу именно из-за своего психического состояния. Трудно допустить, что Луначарский на самом деле не смог добиться для Блока академического пайка. Дело в другом: без внутренней свободы Блоку никакая еда в горло не лезла.
Луначарский все-таки убедил Ленина сжалиться над Блоком. 23 июля Лев Каменев писал Молотову: «Я и Ленин предлагаем: пересмотреть вопрос о поездке за границу А.А. Блока. На прошлом ПБ «за» голосовали Троцкий и я, «против» — Ленин, Зиновьев, Молотов (Сталин по какой-то причине не участвовал в голосовании. — Б.С.). Теперь Ленин переходит к нам...» И в тот же день Политбюро при одном воздержавшемся (Молотов) решило «разрешить выезд А.А. Блоку за границу». Но Александру Александровичу это уже не могло помочь. Он был слишком слаб, чтобы куда-нибудь ехать. И 8 августа скончался.
Незадолго до смерти Блок писал в статье «О назначении поэта», вроде бы посвятив ее Пушкину, но на самом деле имея в виду прежде всего самого себя: «Пушкина... убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. С ним умирала его культура... Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю, тайную свободу... И поэт умирает потому, что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл». Блока убило отсутствие творческого воздуха в Советской России.
Между прочим, в позиции Менжинского и других чекистов была своя логика. Одно дело, если, выехав за границу, филиппики на большевиков обрушит Сологуб, о котором и так было хорошо известно, что он не питает никаких симпатий к Октябрьской революции. И совсем иное дело, если бы какой-либо очередной чекистский эксцесс подвигнул бы находящегося в рубежной поездке Блока на разрыв с Советами — поэта, ранее искренне принявшего революцию и написавшего «Двенадцать» — самое известное к тому времени произведение об Октябрьской революции, дружно проклинаемое всей белой эмиграцией. Не случайно имя Блока активно использовалось большевистской пропагандой. Его переход не то что в противоположный лагерь (это вряд ли было возможно в принципе), а хотя бы осуждение отдельных действий большевистского правительства и переход от поддержки революции к политической нейтральности стали бы сильным ударом для Ленина и товарищей.
Сразу после завершения Гражданской войны большевики озаботились созданием новой культуры силами новых художников, чье творчество было непосредственно связано с революцией и послереволюционными событиями. Их предполагалось подкрепить силами лояльных старых мастеров. 30 июня 1922 года Лев Троцкий подал в Политбюро записку «О молодых писателях, художниках и пр.», где, в частности, предлагал: «Ввести серьезный и внимательный учет поэтам, писателям, художниках и пр. Учет этот сосредоточить при Главном Цензурном Управлении в Москве и Петрограде. Каждый поэт должен иметь свое досье, где собраны биографические сведения о нем, его нынешние связи, литературные, политические и др.». Эти данные требовались для того, чтобы «ориентировать цензуру при пропуске надлежащих произведений», а также дать «ценные» указания партийным литературным критикам. Кроме того, Троцкий рассчитывал «на основании этих данных... принимать те или другие меры материальной поддержки молодых писателей». Он хотел «уже сейчас выделить небольшой список несомненно даровитых и несомненно сочувствующих нам писателей, которые борьбой за заработок толкаются в сторону буржуазии и могут завтра оказаться во враждебном или полувраждебном нам лагере, подобно Пильняку». Глава Реввоенсовета предлагал «дать редакциям важнейших партийных изданий (газет, журналов) указание в том смысле, чтобы отзывы об этих молодых писателях писались более «утилитарно», т. е. с целью добиться определенного воздействия и влияния на данного молодого литератора. С этой целью критик должен предварительно ознакомиться со всеми данными о писателе, дабы яснее представлять себе линию его развития. Очень важно также установить (через посредство редакций или другими путями) личные связи между отдельными партийными товарищами, интересующимися вопросами литературы, и этими молодыми поэтами и пр.».
Идеи Троцкого в основном поддержал его злейший враг Сталин. Иосиф Виссарионович считал досье на литераторов делом очень полезным, только сосредоточил он их в дальнейшем не в цензуре, а в куда более солидном органе — НКВД. Пока же Сталин считал, что пристегивать молодых писателей к органам цензуры нецелесообразно, так как это может только напугать ценные кадры. И для объединения нужных для советской власти писателей предлагал создать специальную культурную организацию. В связи с этим 3 июля 1922 года он писал в Политбюро: «Возбужденный тов. Троцким вопрос о завоевании близких к нам молодых поэтов путем материальной и моральной их поддержки является, на мой взгляд, вполне своевременным. Я думаю, что формирование советской культуры (в узком смысле слова), о которой так много писали и говорили одно время некоторые «пролетарские идеологи» (Богданов и другие), теперь только началось. Культура эта, по-видимому, должна вырасти в ходе борьбы тяготеющих к Советам молодых поэтов и литераторов с многообразными контрреволюционными течениями и группами на новом поприще. Сплотить советски настроенных поэтов в одно ядро и всячески поддерживать их в этой борьбе — в этом задача. Я думаю, что наиболее целесообразной формой этого сплочения молодых литераторов была бы организация самостоятельного, скажем, «Общества развития русской культуры» или чего-нибудь в этом роде. Пытаться пристегнуть молодых писателей к цензурному комитету или к какому-нибудь «казенному» учреждению значит оттолкнуть молодых поэтов от себя и расстроить дело. Было бы хорошо во главе такого общества поставить обязательно беспартийного, но советски настроенного, вроде, скажем, Всеволода Иванова. Материальная поддержка вплоть до субсидий, облеченных в ту или иную приемлемую форму, абсолютно необходима».
К своей записке Сталин приложил докладную записку заместителя заведующего отделом агитации и пропаганды ЦК РКП(б) Я.А. Яковлева о настроениях в писательской среде. Там утверждалось: «В настоящее время уже выделился ряд писателей всех групп и литературных направлений, стоящих четко и определенно на нашей позиции. 21-й год оказался годом бурного литературного расцвета, выдвинувшего десятки новых крупных литературных имен из молодежи. В настоящий момент борьба между нами и контрреволюцией за завоевание значительной части этих литературных сил. (Вся эмигрантская печать стремится «купить» нашу литературную молодежь; «Утренники», журнал Питерского дома литераторов, орган откровенной контрреволюции, принужден оперировать теми же литературными именами, что и мы.) Основные организационные литературные центры — в руках белых (скрытых или явных) — Питерский дом литераторов, Всероссийский союз писателей. Наши организационные центры бездеятельны, немощны, не умеют привлечь нового писателя-революционера, советского человека, но не члена РКП...
Основные группы, политически нам близкие в настоящий момент:
A) старые писатели, примкнувшие к нам в первый период революции, — Валерий Брюсов, Сергей Городецкий, Горький и т. д.;
Б) пролетарские писатели, Пролеткульт (питерский и московский), насчитывающий ряд несомненно талантливых людей;
B) футуристы — Маяковский, Асеев, Бобров и т. д.;
Г) имажинисты — Мариенгоф, Есенин, Шершеневич, Кусиков и т. д.;
Д) Серапионовы братья — Всеволод Иванов, Шагинян, Н. Никитин, Н. Тихонов, Полонская и т. д.; ряд колеблющихся, политически неоформленных, за души которых идет настоящая война между лагерями эмиграции и нами (Борис Пильняк, Зощенко и т. д.);
Е) идущие к нам через сменовеховство — Алексей Толстой, Эренбург, Дроздов и т. д.
Оформить настроение сочувствия нам, привлечь на свою сторону колеблющихся можно путем создания единого центра, объединяющего эти группы писателей. Объединение должно быть безусловно беспартийным. Коммунистическое меньшинство должно отрешиться от недопустимого, ничем не оправдываемого коммунистического чванства, мешающего коммунистическому влиянию на беспартийных, но политически или социально близких нам писателей, особенно из молодежи.
Таким организационным центром может стать Всероссийский Союз Писателей, имеющий некоторую материальную базу и который при некоторой работе (достаточно тактичной и осторожной) завоевать можно...
Можно пойти и иным путем — путем организации «Общества развития русской культуры» — как беспартийного общества, объединяющего прежде всего литературную молодежь и имеющего некоторую материальную базу.
Можно пойти комбинированным путем — путем создания «Общества» с более строго ограниченным составом и одновременного завоевания Всероссийского Союза Писателей, рамки которого могли быть в этом случае более широкими».
И уже 6 июля 1922 года Политбюро приняло в целом предложения Троцкого «О молодых писателях и художниках», но добавила важный пункт: «В качестве формы организации и поддержки молодых поэтов наметить в предварительном порядке создание художественного издательства (при государственной субсидии), которое в общем и целом находилось бы под контролем Госиздата, но имело бы беспартийный характер и давало бы вполне достаточный простор для всяких художественных тенденций и школ, развивающихся в общесоветском направлении».
Постепенно партия все крепче накладывала на творцов нетленных ценностей свою железную руку. И 18 июня 1925 года Политбюро издало постановление «О политике партии в области художественной литературы», где, в частности, отмечалось: «...Руководство в области литературы принадлежит рабочему классу в целом, со всеми его материальными и идеологическими ресурсами. Гегемонии пролетарских писателей еще нет, и партия должна помочь этим писателям заработать себе историческое право на эту гегемонию. Крестьянские писатели должны встречать дружественный прием и пользоваться нашей безусловной поддержкой. Задача состоит в том, чтобы переводить их растущие кадры на рельсы пролетарской идеологии, отнюдь, однако, не вытравляя из их творчества крестьянских литературно-художественных образов, которые и являются необходимой предпосылкой для влияния на крестьянство.
По отношению к «попутчикам» необходимо иметь в виду:
1) их дифференцированность; 2) значение многих из них как квалифицированных «специалистов» литературной техники; 3) наличность колебаний среди этого слоя писателей. Общей директивой здесь должна быть директива тактичного и бережного отношения к ним, т. е. такого подхода, который обеспечивал бы все условия для возможно более быстрого их перехода на сторону коммунистической идеологии. Отсеивая антипролетарские и анти-революционные элементы (теперь крайне незначительные), борясь с формирующейся идеологией новой буржуазии среди части «попутчиков» сменовеховского толка, партия должна терпимо относиться к промежуточным идеологическим формам, терпеливо помогая эти неизбежно многочисленные формы изживать в процессе все более тесного товарищеского сотрудничества с культурными силами коммунизма.
По отношению к пролетарским писателям партия должна занять такую позицию: всячески помогая их росту и поддерживая их и их организации, партия должна предупреждать всеми средствами проявление комчванства среди них как самого губительного явления. Партия именно потому, что она видит в них будущих идейных руководителей советской литературы, должна всячески бороться против легкомысленного и пренебрежительного отношения к старому культурному наследству, а равно и к специалистам художественного слова. Против капитулянства, с одной стороны, и против комчванства с другой — таков должен быть лозунг партии. Партия должна также бороться против попыток чисто оранжерейной «пролетарской» литературы; широкий охват явлений во всей их сложности; не замыкаться в рамках одного завода; быть литературой не цеха, а борющегося великого класса, ведущего за собой миллионы крестьян, — таковы должны быть рамки содержания пролетарской литературы...
Распознавая безошибочно общественно-классовое содержание литературных течений, партия в целом отнюдь не может связать себя приверженностью к какому-либо направлению в области литературной формы. Руководя литературой в целом, партия так же мало может поддерживать какую-либо одну фракцию литературы (классифицируя эти фракции по различию взглядов на форму и стиль), как мало она может решать резолюциями вопросы о форме семьи, хотя в общем она, несомненно, руководит строительством нового быта. Все заставляет предполагать, что стиль, соответствующий эпохе, будет создан, но он будет создан другими методами, и решение этого вопроса еще не наметилось. Всякие попытки связать партию в этом направлении в данную фазу культурного развития страны должны быть отвергнуты.
Поэтому партия должна высказываться за свободное соревнование различных группировок и течений в данной области. Всякое иное решение вопроса было бы казенно-бюрократическим псевдорешением. Точно так же недопустима декретом или партийным постановлением легализованная монополия на литературно-издательское дело какой-либо группы или литературной организации. Поддерживая материально и морально пролетарскую и пролетарско-крестьянскую литературу, помогая «попутчикам» и т. д., партия не может предоставить монополии какой-либо из групп, даже самой пролетарской по своему идейному содержанию: это значило бы загубить пролетарскую литературу прежде всего».
Но подобный эстетический плюрализм компартия сохраняла лишь до тех пор, пока внутри нее существовали фракции и шли жаркие дискуссии о путях дальнейшего развития страны. К концу 20-х годов, с ликвидацией фракций в партии и группировок в литературе и искусстве, в культурной жизни установилось единомыслие. Возобладал «реалистический монизм» и актуализация тематики. Самыми «хлебными» темами стали победа большевиков в революции и Гражданской войне и строительство нового общества.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |