Введение

Конец 20-х годов XX столетия. Сталин становится единоличным диктатором обширной советской страны. «Великий кормчий» видит себя демиургом не только нового общества, но и новой культуры. Безусловно, в этой связке «Сталин и советская культура» курс указывала рука Иосифа Виссарионовича. Но, в свою очередь, произведения новой послеоктябрьской культуры и личности их творцов также влияли на Сталина и порой подсказывали ему те или иные ходы во внешней и внутренней политике.

Сталин так или иначе, по телефону, лично либо путем взаимной переписки общался со многими представителями советской культуры — Максимом Горьким и Демьяном Бедным, Михаилом Булгаковым и Михаилом Зощенко, Борисом Пильняком и Борисом Пастернаком. Иосиф Виссарионович так или иначе повлиял на трагические судьбы Исаака Бабеля, Всеволода Мейерхольда, Михаила Кольцова... Но еще более существенно он повлиял на судьбу советской культуры вплоть до начала 50-х годов, постепенно приведя ее к монументально мертвому стилю и в литературе, и в живописи, и в архитектуре, и в музыке. Вождь лично вершил судьбы не только авторов, но и их произведений и целых культурных явлений. Сталин верил, что великой коммунистической империи должна соответствовать великая культура, которой предстоит стать мировой. Притязая на статус всемирной пролетарской культуры, эта строго государственная советская культура, больше всего напоминающая классицизм Российской империи XVIII века, в своем законченном варианте существовала лишь в последнее десятилетие жизни Сталина. Затем она все больше отходила от канона «борьбы хорошего с отличным» и от классической завершенности псевдореалистических форм, где точность деталей прикрывала жизненную неправду.

Я пытаюсь также показать, почему были репрессированы одни писатели и деятели искусства, а других чаша сия миновала, и в каких случаях вопрос о том, репрессировать человека или нет, решал сам Сталин.

Приведение деятелей культуры к «единому идеологическому знаменателю» шло бок о бок с политическими репрессиями. Но известных писателей, артистов, художников, режиссеров сажали и расстреливали значительно реже, чем политиков или военных. И чаще всего поводом для репрессий служила не их творческая деятельность сама по себе, а близость к кому-то из впавших в опалу политических функционеров. В некоторых случаях, как, например, с Бабелем и Кольцовым, политика и культура оказывались тесно переплетены между собой.

В целом же роль, которую в отношении политиков и военных, а также «классово чуждых» элементов играли репрессии, в отношении деятелей культуры играли цензурные запреты и идеологические проработочные кампании против тех или иных писателей, композиторов, режиссеров. Их достаточно было отлучить от читателя или зрителя. «Изъятие» же международно признанных мастеров культуры оказывало весьма негативное влияние на левонастроенную зарубежную интеллигенцию, и на это шли только в крайнем случае. Ведь для громких процессов они не годились. И отнюдь не потому, что проявляли необыкновенную стойкость в застенках. Скорее наоборот — для творческих, ранимых натур часто даже не физические пытки, а сама мысль о них была мощнейшим стимулом к тому, чтобы согласиться со всеми зловещими фантазиями следователей. Особенно это касалось тех, кто еще на воле был достаточно хорошо осведомлен, какими методами добывают признания в НКВД. Главной причиной, почему не было ни одного процесса с участием писателей или артистов, композиторов и художников, было то, что подобное судилище могло иметь лишь негативный для Сталина и коммунистической власти эффект. В случае с Троцким, Бухариным, Зиновьевым, Тухачевским и другими политиками и военными все их мнимые заговоры и даже столь же мнимую шпионскую деятельность как обыватель, так и интеллигент — что в СССР, что на Западе — мог объяснить банальным стремлением к власти. А вот зачем писатель или режиссер, вроде бы принявший, и порой с энтузиазмом, советскую власть, вдруг решил против нее бороться, толково объяснить широкой публике не было никакой возможности. Получилось бы, что советская власть действительно стесняет свободу творчества, раз творцы восстают против нее. Сталин был достаточно умен, чтобы не разрушать подобными процессами положительный имидж страны Советов.

В данной книге я не даю полной картины советской культурной политики в сталинскую эпоху. Книга сознательно построена фрагментарно. Отдельные документы, трагические судьбы призваны показать, какой страшный выбор стоял тогда перед художниками — приспособиться или погибнуть. Отказ от приспособленчества часто вел к физической гибели, особенно если человек не обладал широкой известностью или не вызвал, по каким-то необъяснимым порой причинам, личной симпатии со стороны Сталина. Личная же ненависть вождя была почти стопроцентной гарантией гибели. Но и те, кто приспособился, чаще всего тоже платили за это смертью — не физической, духовной.

И еще замечу, что проведению сталинской политики в искусстве очень помогала зависть одних деятелей культуры к другим, их соперничество за доступ к государственной кормушке. Этот дух передает фрагмент из донесения Секретно-политического отдела ГУГБ НКВД от 3 июня 1937 года о реакции артистов Большого театра на награждение орденами и присвоение почетных званий: «Мелик-Пашаев, дирижер ГАБТа, заслуженный деятель искусств: «Нет границ моему счастью. Я передать свой восторг не в состоянии. Я счастлив еще потому, что Небольсин (дирижер ГАБТа) получил меньше моего». А.Ш. Мелик-Пашаев, кроме звания заслуженного деятеля искусств РСФСР, получил орден Трудового Красного Знамени, а В.В. Небольсин — только орден Знак почета.

Я хочу принести мою искреннюю благодарность Н.В. Корниенко, А.В. Мартынову и Н.Е. Руденскому, предоставившим материалы для книги.