Оценочная позиция автора по отношению к Воланду не выражается эксплицитно, она характеризуется неоднозначностью и формируется постепенно в сложной полисубъектной структуре повествования1, в соотношении модальных планов автора-повествователя и персонажей в процессе композиционно-речевого развёртывания текста (Стойкова 2001). Целесообразно рассмотреть указанный аспект авторской модальности в разных типах речи (имеется в виду традиционная типология речи: повествование, описание, рассуждение), изображающих персонаж: в повествовании, авторских ремарках (разновидность повествования) и в описании.
Наблюдения над выражением авторской оценки в повествовании первых глав московского сюжета особенно важны, так как здесь появляется Воланд, знакомится с Берлиозом и Бездомным, и в их беседе завязывается главный идеологический конфликт — вопрос об истинности одной из двух систем знаний, одной из двух систем мироустройства, — разрешаемый всем дальнейшим художественным развитием событий. Присутствие автора в повествовании от третьего лица, когда впервые появляется Воланд, очевидно: на это указывают обороты откровенно говоря, приходится признать. Автор-повествователь иронизирует над учреждениями, желающими установить точный портрет героя: Впоследствии, когда, откровенно говоря, было уже поздно, разные учреждения представши свои сводки с описанием этого человека. Сличение их не может не вызвать изумления /.../ Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится [10]. Введение в текст голоса автора, «заявившего о своём присутствии и своём стремлении комментировать происходящие в романе события» (Козлов 1987, 66), не проясняет авторской оценки персонажа. Авторская позиция формируется на основе взаимодействия проявленного в речи оценочного отношения автора-повествователя к литераторам, Воланда к литераторам и литераторов к Воланду.
Отношение повествователя к редактору и поэту определяет ирония. Повествование ещё до появления Воланда-иностранца выдержано в ироничном тоне. Речевым средством иронии служит смысловой и стилистический контраст. Так, смысловой контраст возникает из столкновения высокой философской темы (религиозные мифы о существовании богов, Иисуса Христа), которая составляет предмет «учёной» беседы Берлиоза с Бездомным, и натурализма повторяющейся бытовой детали, снижающий образ литераторов: Напившись, литераторы немедленно начали икать [8]; Поэт, для которого всё, сообщаемое редактором, являлось новостью, внимательно слушал Михаила Александровича, уставив на него свои бойкие зелёные глаза, и лишь изредка икал, шепотом ругая абрикосовую воду [9—10]; Бездомный сделал попытку прекратить замучившую его икоту, задержав дыхание, отчего икнул мучительнее и громче, и в этот же момент Берлиоз прервал свою речь [11]. Стилистический контраст создаётся столкновением книжных оборотов и лексики публицистического, делового стилей с элементами разговорной речи: с одной стороны, очертить главное действующее лицо поэмы, подчеркнуть основную ошибку, изобразительная сила таланта, обнаруживать солидную эрудицию, указывать на блестящее образованного Иосифа Флавия [9]; с другой — вытаращить глаза [8], уставив бойкие глаза, забираться в дебри, рискуя свернуть себе шею [10].
Воланд, как и повествователь, иронизирует над литераторами, разыгрывая их. Активно включившись в разговор о религии и вере, иностранец узнает, что его собеседники — атеисты и что, по словам Берлиоза, большинство /.../ населения сознательно и давно перестало верить сказкам о Боге [12]. Включение оценочной лексики официальной пропаганды в высказывание Берлиоза контрастирует с реальным присутствием представителя иного, неземного мира, тем самым опровергая истинность этого высказывания. На этом контрасте возникает авторская ирония. Насмешливо-ироничное отношение Воланда к литераторам проявляется также в контрасте серьёзной темы и карикатурного поведения, ёрничанья Воланда, авторское описание которого выдержано в разговорной манере: воровски оглянувшись, сделал испуганные глаза, привизгнув от любопытства; завертел головой, глядя то на одного, то на другого литератора [12]. Несоответствие между подобным поведением и речью иностранца, в основе подчёркнуто вежливой, насыщенной этикетными формулами (разрешите мне присесть, простите мою навязчивость [12]; позвольте вас поблагодарить, позвольте вас спросить [13]) создаёт эффект игры и иронии, которая направлена на литераторов и поддерживается столкновением в ближайшем контексте разностилевых речевых единиц. Ср. контекст, отражающий реакцию Воланда на информацию об атеистических взглядах населения: Тут иностранец отколол такую штуку: встал и пожал изумленному редактору руку, произнеся при этом такие слова:
— Позвольте вас поблагодарить от всей души! [13]. Разговорно-сниженный фразеологизм отколоть штуку «сделать что-нибудь неожиданное или неуместное» (простореч., фам., неодобрит.) (ТСУ 2, 932) содержит фамильярно-неодобрительную коннотацию, которая выражает оценку речевого действия персонажа в восприятии литераторов, контрастируя с «высокой» этикетной формулой словесного выражения благодарности.
Единство ироничного отношения автора-повествователя и Воланда к литераторам иллюстрирует следующий контекст: Важное сведение, по-видимому, действительно произвело на путешественника сильное впечатление, потому что он испуганно обвёл глазами дома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту [13]. Гипотетическая модальность (по-видимому) указывает на субъектно-модальный план повествователя-наблюдателя, который описывает разыгрываемый Воландом испуг, подхватывает его игру, передавая её оборотом как бы опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту. Вместе с тем авторское повествование о путешественнике до беседы его с литераторами, вне его реакции на их убеждения, не отмечено иронической окраской: А иностранец окинул взглядом высокие дома, квадратом окаймляющие пруд, причем заметно стало, что видит это место он впервые и что оно его заинтересовало. Он остановил взор на верхних этажах /.../ чему-то снисходительно усмехнулся, прищурился, руки положил на набалдашник, а подбородок на руки [11]. Присутствие повествователя-наблюдателя и его нейтральную позицию отражает безличный оборот заметно стало и местоимённое слово со значением неопределённости чему-то (усмехнулся). Поза Воланда передаёт состояние спокойного созерцательного раздумья, а мимика (чему-то снисходительно усмехнулся) — покровительственного превосходства.
Чем же вызвана и чем мотивирована ирония и повествователя, и Воланда, выражающая отрицательную оценку персонажей — невежественного, как явствует из повествования, поэта и начитанного [9], очень образованного [10] редактора? Тема затеянного Берлиозом разговора и высказывания обоих, по существу, обнажают основы их мировоззрения и уровень сознания. Невежество одного и образованность другого равным образом выражают вульгарный материализм мышления, насаждаемый в умах тоталитарной2 государственной системой 20—30-х годов. Из повествования очевидно, что Воланд иронизирует над убеждениями литераторов. С первых страниц романа редактор и поэт становятся объектом ироничного изображения автора. Ироничное отношение дистанцирует автора от персонажей, свидетельствуя о том, что он не разделяет их идеологическую позицию, и позволяет предположить, что оценочное отношение литераторов к незнакомцу не может отражать отношения к нему автора.
Суждения Воланда, основанные на абсолютном вневременном знании и не скованные рамками конкретно-исторической эпохи и социума, иллюстрируют качественно иное сознание и не могут быть восприняты ограниченным сознанием его собеседников. Это мотивирует негативные оценочные реакции литераторов, проявленные сначала во внутренней прямой речи. Так, на сообщение Воланда о том, что он завтракал с Кантом, Берлиоз выпучил глаза: За завтраком... Канту?.. Что это он плетет? [14]. А при утверждении Воландом предсказуемости смертного часа человека Берлиоз подумал: Какая-то нелепая постановка вопроса... [16]. Неодобрительная оценка суждений Воланда передаётся семантикой прилагательного нелепый «лишенный здравого смысла, бессмысленный» (ТСУ 2, 516) и разговорно-сниженного глагола плести «говорить что-н. глупое, несуразное (ТСУ 3, 297). Контексты авторского повествования, «подхватывающие» подобную оценку, характеризуются двухсубъектностью: оценка соотносится только с субъектным планом персонажа — Берлиоза. В этом случае авторская речь включает лексические элементы несобственно-прямой речи редактора, несущие негативную оценочную характеристику: осведомился Берлиоз, вовлекаясь в какой-то действительно нелепый разговор [16]. Ср. также: заговорил Берлиоз, поглядывая на мелющего чепуху иностранца [17]. Сниженный фразеологизм молоть чепуху «говорить вздор, глупости» является синонимом к глаголу плести (в приведённой выше внутренней речи Берлиоза).
Итак, суждения Воланда квалифицируются Берлиозом как глупый вздор, так как не вмещаются в рамки здравого смысла обыденного сознания. То, что говорит Воланд, не находит никакой опоры в картине мира его собеседников.
Непонимание и острота диалогического конфликта нарастают. И сообщение Воланда, явно противоречащее здравому смыслу, о том, что он лично присутствовал на балконе и в саду у Понтия Пилата и слышал его беседу с Иешуа, провоцирует приговор о сумасшествии. Идея сумасшествия Воланда, «авторство» которой принадлежит литераторам, выражается сначала в прямой внутренней речи Берлиоза: Вот тебе всё и объяснилось! — подумал Берлиоз в смятении, — приехал сумасшедший немец или только что спятил на Патриарших. Вот так история! [44—45] — и сопровождается неодобрительно-пренебрежительной оценкой, передаваемой экспрессивной семантикой разговорного глагола спятить. Идея безумия Воланда далее развивается в двусубъектных контекстах авторского повествования с элементами несобственно-прямой речи Берлиоза: Да, действительно, объяснилось всё: и страннейший завтрак у покойного философа Канта, и дурацкие речи про подсолнечное мало и Аннушку /.../ и всё прочее, — профессор был сумасшедший [45]. Лексические вкрапления страннейший завтрак, дурацкие речи ориентированы на субъектно-речевой план Берлиоза. Утверждение о сумасшествии иностранца и неодобрительная оценка, выраженная словами страннейший, дурацкие соотносятся с модальным планом Берлиоза, представляя его мнение, оценочную точку зрения, но не отражают оценочную позицию автора в отношении Воланда. Ср. другой контекст авторского повествования, включающий развёрнутую несобственно-прямую речь Берлиоза: План Берлиоза следует признать правильным: нужно было добежать до ближайшего телефона-автомата и сообщить в бюро иностранцев о том, что вот, мол, приезжий из-за границы консультант сидит на Патриарших прудах в состоянии явно ненормальном. Так вот, необходимо принять меры, а то получается какая-то неприятная чепуха [46].
Соединение авторского и персонажного субъектных планов не означает слияния оценочных позиций. Модальный план персонажа, Берлиоза, содержит эксплицитно выраженную негативную оценку Воланда (в состоянии явно ненормальном, неприятная чепуха), которая, учитывая авторскую ироничность в отношении самого Берлиоза, не может разделяться автором. Ср. также контекст авторской речи, включающий модальный план Бездомного с аналогичной оценкой: — Хорошо, хорошо, — фальшиво-ласково говорил Берлиоз и, подмигнув расстроенному поэту, которому вовсе не улыбалась мысль караулить сумасшедшего немца, устремился к тому выходу с Патриарших [46].
Действительно, соединение субъектно-речевых планов автора и персонажа, столь свойственное, как отмечает Т.Г. Винокур, в разнообразных формах прозе М.А. Булгакова, таит огромные выразительные возможности (Винокур 1979, 54). Стилистический анализ контекстов авторского повествования показывает, что эстетическая значимость приёма соединения, наложения субъектно-речевых сфер проявляется в том, что авторская оценка Воланда подменяется, замещается оценками персонажей. Возможно, автор уклоняется от оценки, он ведет тонкую игру с читателем, который не заметил многослойности повествования и поверил, что автор разделяет, одобряет оценки и точку зрения Берлиоза и Бездомного. Ср., например, контекст План Берлиоза следует признать правильным /.../.
Таким образом, полисубъектная структура текста со свободным скольжением субъектных планов — от автора к персонажу — усложняет интерпретацию авторского отношения к Воланду. Выявление авторской модальности затрудняется в связи с тем, что Воланд изображается через восприятие и оценку других персонажей.
Примечания
1. Отмечаемая исследователями «повествовательная расслоенность», многоликость образа повествователя «отражает принципиальную установку писателя на диссоциацию всякого цельного и окончательного суждения о мире» (Химич 2003, 161—162). Разнообразие ролевых масок повествователя и многообразие форм соединения субъектных планов автора-повествователя и персонажей обеспечивают неокончательность авторских суждений и неоднозначность авторских оценок.
2. См. о понятии тоталитаризм (тоталитарный): Глава 2; 1. Отражение атеизма и тоталитаризма в речевом поведении Ивана Бездомного.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |