3.3. Качественные характеристики объекта

С первых страниц романа «Мастер и Маргарита» мы сталкиваемся с описанием ситуации, связанной некоторым образом с едой. Это сцена у будочки с надписью «Пиво и воды». Действие происходит «в час жаркого весеннего заката». Два деятеля культуры М.А. Берлиоз, «редактор толстого художественного журнала... и председатель... Массолита», и поэт И.Н. Понырьев, «пишущий под псевдонимом Бездомный», «...бросились к пестро окрашенной будочке с надписью «Пиво и воды» в надежде выпить хоть глоток холодной воды» (1, с. 272).

Обратим внимание на надпись: «Пиво и воды».

Во французском переводе эта надпись представлена в несколько искаженном виде: «...Bière, Eaux minérales» (1, p. 25), что означает «Пиво и минеральные воды». Значение русского слова «воды» в переводе сужается только до значения «минеральная вода». И это может быть объяснено тем, что, переводчик стремится очень внимательно относиться к тексту оригинала. Если обратиться к словарю «Русского языка в 4-ех томах, 1981 г., то там можно найти следующее определение слову «воды» (во множественном числе) — «минеральные источники».

Подтверждение этому мы находим и в художественной литературе: «Доктор говорит, что здесь моя болезнь может усилиться: он советует ехать на воды за границу» (И. Гончаров, Обыкновенная история).

Но у французского читателя в этом случае складывается совсем иная картина, отличная от той, которую в действительности создал Булгаков, и которая иначе понимается русским читателем. Дело в том, что в понимании русского современного человека слово «воды», если речь идет о воде как напитке, обозначает не столько минеральную, сколько любую питьевую, как правило, газированную воду.

И еще один интересный момент, связанный с переводом напитков. Название газированной воды «Абрикосовая» переведено следующим образом «du jus d'abricot», что означает «абрикосовый сок». С чем же связана эта неточность перевода? Можно предположить, что среди французских напитков отсутствуют воды, сделанные из абрикосов, груш, яблок, вишни и других фруктов. Существующая во Франции фруктовая вода обычно готовится из цитрусовых. В России же фруктовые газированные напитки на базе фруктовых сиропов очень распространены. Они были весьма популярны и в 20—30 годы нашего века, когда продавались они в основном в разлив, на улице, в маленьких киосках.

Фраза «Абрикосовая дала обильную желтую пену» (1, 273), еще раз возвращающая к этому напитку, переводится следующим образом: «En coulant dans le verre, le jus d'abricot fournit une abondante mousse jaune...» (1, p. 25). Если перевести обратно, получается «...выливаясь в стаканы, абрикосовый сок дал обильную желтую пену». Возникает некоторый парадокс: как сок, тем более абрикосовый, обычно очень плотный и густой, мог дать обильную пену? Но переводчик по неизвестной причине не замечает этого несоответствия.

3.3.1. Имя собственное как знак, характеризующий качество

Имя собственное, присваиваемое традиционно самым различным напиткам, нередко связывается в общественном сознании народа с определенным качеством и может характеризовать иногда уровень жизни или манеру поведения того, кто употребляет тот или иной продукт.

Если говорить о винах, то уже видовое различие внутри класса содержит определенные семы, способные охарактеризовать персонаж. Так, «шампанское», в отличие от обычного вина считается более престижным и дорогим напитком, связанным, прежде всего, с праздничным застольем, торжеством. Шампанское — это символ торжества, победы, праздника. Но внутри вида различаются более дробные категории, обозначаемые именами собственными и дающие дополнительные сведения о качестве, стоимости и престижности продукта.

В период, описываемый Булгаковым, в России самым дорогим и высококачественным российским вином считалось «Абрау Дюрсо».

М. Булгаков пишет о нем так: «В окнах магазинов... орлами и печатями темно сверкали бутылки прекрасного шампанского вина «Абрау»» (4, с. 480).

Во французском переводе определение «прекрасный» переносится с вина на бутылки: «fameuses bouteilles de champagne «Abrau»» (4, p. 72).

Фраза, которую мы находим в одной из глав «Мастера и Маргариты» «В углу допивала какая-то компания, и в центре ее суетился какой-то конферансье в тюбетейке и бокалом Абрау в руке» (1, с. 388), заменяется переводчиком нейтральным словом «шампанское». И поэтому оно не в состоянии передать того смысла, который заложен в этой фразе и который хотел донести до читателей Булгаков. Дело в том, что Абрау — это советское шампанское высшего класса, достаточно дорогое, чтобы его могли себе позволить все.

Употребляя не просто слово «шампанское», а именно «Абрау», Булгаков хочет показать, во-первых, то, что ресторан «Дома литераторов» являлся одним из самых престижных мест в Москве, где подавались самые изысканные блюда и напитки. Это косвенно показывает отношение власти к официальным литераторам, на которых эта власть возлагала задачу своего прославления. Во-вторых, данная сцена характеризует определенный уровень культуры данного слоя людей, их желание получить от жизни как можно больше материальных благ, и чтобы эти блага были высшего качества. Во французском же тексте происходит некоторая нейтрализация, стирается та изысканность, которую хочет передать Булгаков. Это связано с тем, что имя собственное заменяется словом с родовым значением.

Со словосочетанием «Абрау Дюрсо» мы встречаемся в произведениях Булгакова неоднократно. Так, в «Собачьем сердце» мы находим фразу: «Я теперь председатель, и сколько ни накраду — все на женское тело, на раковые шейки, на Абрау Дюрсо» (2, с. 349). Переводчик не может сохранить в тексте имя собственное «Абрау Дюрсо», так как оно вряд ли могло что-то сказать французскому читателю о престижности данного сорта шампанского. Для переводчика оказывается даже неважным, что речь идет о шампанском. Он использует генерализацию второй степени (Абрау — шампанское — хорошее вино) и передает конкретно: Абрау словосочетанием «le bon vin»: «Maintenant, mon heure est venue; je suis Président et tout ce que je peux voler, c'est pour les corps de femme, les queues d'écrevisse et le bon vin» (2, p. 8).

Однако генерализация, предпринятая переводчиком, вполне удачна, так как в выражении «le bon vin» сохраняется понятное французам уважительное отношение к качественному вину.

Более точным было бы использование словосочетания «grand vin», т. е. «изысканное, высококачественное вино». Что же касается нейтрализации видового признака, то эту потерю можно считать допустимой. Характеристика персонажа передается достаточно полно и через французское родовое понятие «le bon vin». Однако с точки зрения культурологической потеря представляется более существенной, так как переводная, фраза не может показать отношение именно к шампанскому как к символу красивой жизни в представлении «новых русских» того времени.

Следующий пример демонстрирует то же явление переводческой генерализации. Название «Старка», которое обозначает определенную разновидность водки, передается во французском переводе родовым названием «водка».

«Блуждая глазами, Иван Савельевич заявлял, что днем в четверг он у себя в кабинете в Варьете в одиночку напился пьяным, после чего куда-то пошел, а куда — не помнит, где-то еще пил старку, а где — не помнит...» (1, с. 641).

«Le regard incertain, Ivan Savelievitch Varienoukha déclara que le jeudi après-midi, dans son cabinet des Variétés, il s'était soûlé tout seul, puis qu'il était allé quelque part — mais où? Il ne s'en souvenait plus, — puis qu'il avait encore bu de la vodka quelque part — mais où?» (1, p. 455).

Генерализация приводит к утрате семы видового различия внутри родового понятия «водка». Для того чтобы понять существенной или нет является потеря, нужно попытаться определить, что скрывается за фразой оригинала, то есть почему Булгаков использует именно это название. Русское слово «старка» означает «сорт выдержанной крепкой водки» (СРЯ, т. 4, с. 250).

По своему цвету, а также по вкусовым качествам «старка» немного напоминает коньяк. Поэтому можно предположить, что Булгаков, выбрав именно это слово, хотел подчеркнуть, что его персонаж, администратор Варьете, со страху пил уже что попало и где попало, в том числе и старку, которую можно пить без закуски.

Последний пример генерализации, заключающейся в замене имени собственного с определенной коннотацией, именем нарицательным, обозначающим родовое понятие, представляет особый интерес, так как имеет совершенно иные культурологические основания.

В биографическом романе «Жизнь господина де Мольера» описывается, как шла кочевая жизнь бродячих комедиантов.

«В 1647 году комедианты пришли в город Бордо, провинцию Гиень. Тут на родине прекрасных бордоских вин, солнце впервые улыбнулось отощавшим комедиантам» (3, с. 45).

Булгаков употребляет для характеристики района словосочетание «родина бордоских вин». «Бордоские вина» — разновидность красного вина, производимого во Франции в районе города Бордо. В сознании русского читателя устойчивой связи между названием города, Бордо, и названием сорта вина, видимо, нет. Именно поэтому Булгаков и называет провинцию Гиень «родиной бордоских вин». У французского читателя, напротив, есть устойчивая связь между названием города и названием сорта вина. Поэтому переводчик устраняет избыточность, которая могла бы возникнуть при более точном переводе, и заменяет название сорта вина словом, обозначающим качество вина «sublimes» («великолепный»).

«Sur cette terre aux vins sublimes, le soleil sourit pour la première fois aux comédiens étiques» (3, p. 69).

Таким образом, мы видим, что в трех разных случаях переводчики заменяют более конкретное название более общим. Это вполне соответствует, во-первых, представлениям об абстрактном характере французской лексики по сравнению с русской, и, во-вторых, о том, что генерализация является одним из распространенных переводческих преобразований, когда речь заходит о так называемых реалиях.

В то же время с точки зрения сравнительной культурологии данные преобразования имеют совершенно различные значения и могут быть оценены по-разному. В первых двух случаях ценность перевода как источника знаний о чужой культуре снижается, так как нейтрализуется ряд сем, существенных для понимания особенностей русской культуры того времени. В последнем случае этого не происходит, так как Булгаков описывает французскую действительность, хорошо знакомую читателям перевода. Для французов значимым окажется не соотношение названия города с названием сорта вина, а отношение автора как представителя иной культуры к этому вину. В словосочетании «прекрасные бордоские вина» наиболее значимым оказывается определение «прекрасный», что и передает переводчик словом «sublime».

3.3.2. Внутренняя структура объекта

Расхождения в обозначении категории качества еще более отчетливо проявляются в сценах, где описываются различные блюда, их структура, состав, способ приготовления. Анализ расхождений мы начнем с примера, демонстрирующего межъязыковые расхождения в лексике, заимствованной русским языком из французского. По всей вероятности, эти имена были заимствованы для обозначения денотатов, которые также первоначально принадлежали французской кулинарной культуре, но затем, попав в иную культурную среду, изменили свою внутреннюю структуру. В примере подробно описывается приготовление одного из типичных русских блюд — котлет.

«Острым и узким ножом она отрубала беспомощным рябчикам головы и лапки, затем, как яростный палач, с костей сдирала мякоть, из кур вырывала внутренности, что-то вертела в мясорубке. Шарик в это время терзал рябчикову голову. Из миски с молоком Дарья Петровна вытаскивала куски размокшей булки, смешивала их на доске с мясной кашицей, заливала все это сливками, посыпала солью и на доске лепила котлеты» (2, с. 377).

«A l'aide d'un couteau à la lame étroite et tranchante, elle coupait la tête et les pattes de malheureuses gelinottes sans défense, puis bourreau impitoyable, détachait la chaire des os, vidait les volatilles, et passait quelque chose au hachoir. Boule s'acharnait sur une tête de gélinotte. Daria Petrovna retirait d'une jatte de lait des morceaux de pain détrempés, les mélangeait sur la table à une bouillie de viande, ajoutait du sel, arrosait de crème et commençait à préparer les croquettes sur la table» (1, p. 52).

В финальной части высказывания, последовательно описывающей ситуацию стряпни, возникает название того блюда, которое готовила кухарка — она «лепила котлеты». Во французском переводе русское «лепить», имеющее сему способа создания чего-либо из вязкого мягкого материала, заменяется широкозначным глаголом «préparer», что вполне соответствует общим правилам использования лексических форм во французской речи. Слово же «котлеты» заменяется французским «croquettes», также обозначающим некое блюдо, но уже французской кухни.

Иначе говоря, переводчик осуществляет так называемую адаптацию реалии, то есть замену чужой реалии своей. Французское слово «croquettes» обозначает «шарики, в том числе и из фарша, которые жарят во фритюре» (Boulette de pâte, de hachis qu'on fait frire dans l'huile après l'avoir trempée dans un jaune d'oeuf et enrobée de farine ou de chapelure. Croquettes de pommes de terre, de volaille [PR, p. 386]).

Русская «котлета» отличается от французского блюда «croquettes», во-первых, размером (она, разумеется, больше), а главное, способом завершающей стадии приготовления: она жарится на сковороде, приготовить ее в кипящем масле вряд ли возможно ввиду ее большого размера. Французским «croquettes» в большей степени могли бы соответствовать такие русские блюда, как «фрикадельки» (если из мяса) или «клецки» (если из муки с яйцами).

Русское же слово «крокет» — сухое печенье, не имеет отношения к французскому «croquette», так как является заимствованием другого французского слова «croquet» — «регионального обозначения тонкого сухого печенья с миндалем». Оба французских слова восходят к глаголу «croquer», обозначающего «издавать хруст при еде».

Несмотря на очевидное различие русского и французского блюд, действия переводчика представляются вполне оправданными. Описанная Булгаковым ситуация прежде всего значима именно как процесс приготовления блюда, состоящий из ряда последовательных операций и с соответствующими ингредиентами. Последняя фаза этого процесса, в которой отмечаются наибольшие расхождения между французской и русской реалиями, не описана, она не значима для главного персонажа — Шарика, наблюдающего за действиями кухарки. Маловажен и результат процесса, ведь в дальнейшем котлеты, приготовленные Дарьей Петровной, никак не фигурируют в тексте.

В то же время процесс приготовления французского блюда «croquette» покрывает некую гамму предметов и операций, аналогичных приготовлению котлет.

Эта аналогия с очевидностью проявляется при сравнении русского текста оригинала с французским переводом и со словарной дефиницией слова «croquette». В этих текстах мы выделили аналогичные фрагменты жирным шрифтом.

В то же время сравнение данных описаний показывает и интересные расхождения в последовательности действий, представленной автором оригинала и переводчиком. Эти расхождения имеют культурологические основания. В самом деле, в русском тексте Дарья Петровна 1) вытаскивала из миски с молоком куски размокшей булки, 2) смешивала их на доске с мясной кашицей, 3) заливала все это сливками, 4) посыпала солью и 5) на доске лепила котлеты. Во французской версии она 1) retirait d'une jatte de lait des morceaux de pain détrempés, 2) les mélangeait sur la table à une bouillie de viande, 3) ajoutait du sel, 4) arrosait de crème et 5) commençait à préparer les croquettes sur la table. Русская кухарка в последнюю очередь солит приготовленный фарш. Французская — в последнюю очередь смачивает фарш сливками. Данное расхождение представляется не случайным и отражает различие в логической последовательности действий. Во французской кухне сливки используются значительно шире, чем в русской. Они служат для того, чтобы придать блюду особую нежность, и добавляются на последнем этапе. В русской кухне последними добавляются обычно вкусовые присадки — соль, перец и пр. после чего полуготовое блюдо пробуется и доводится до окончательной готовности.

Интересен и дальнейший ход рассуждений переводчика, наглядно показывающий его стремление к логичности повествования.

Только что представленная сцена описывала действия кухарки днем, переводчик, следуя здравому смыслу, предполагает, что все готовится к ужину. Однако перед ужином Шарик определяет:

«...На ужин, надо полагать, телячьи отбивные» (2, с. 378).

То есть Булгаков не вспоминает о действиях кухарки днем и вводит новое блюдо, приготовленное совсем из другого мяса (котлеты готовились из птицы) и совершенно иным способом. Но переводчик помнит, что готовилось днем и переводит «телячьи отбивные» как «boulettes de veau»: «Aujourd'hui, il doit y avoir des boulettes de veau» (2, p. 53).

«Boulette» можно рассматривать как гипероним по отношению к слову «croquette» («Petite boule de viande hachée, de pâte. V. Croquette» [PR, p. 185]), то есть это тоже маленькие мясные шарики.

Переводчик стремится установить логическое соответствие между тем, что готовилось днем, и тем, что должны подать на стол вечером. Поэтому «croquettes», которые готовила повариха днем, логически превращаются в «boulettes» — синонимичное обозначение того же самого блюда.

Однако у Булгакова в данном случае речь идет о совершенно разных блюдах. Днем — лепили котлеты, а на ужин будут подавать отбивные. Булгакову, подробно описавшему процесс приготовления пищи, увиденный Шариком, уже не важно, что получилось в результате. Он никак не связывает процесс дневной стряпни с тем, что подается на ужин.

Переводчик мог попасть в заблуждение в связи с тем, что в русском языке слово «котлета», заимствованное из французского, обозначает, прежде всего «кушанье из рубленного или молотого мяса или рыбы в виде лепешки круглой или продолговатой формы» (СРЯ, т. 2, с. 115).

Французское «côtelette», от которого заимствовано анализируемое русское слово, соответствует в современном русском языке существительному «отбивная», которое мы и встречаем в тексте. Русское слово «отбивная» возникло как усеченная форма словосочетания «отбивная котлета», которое через уточняющее прилагательное (отбивная) первоначально обозначало «блюдо, приготовленное из цельного куска мяса и размягченное ударами».

Прилагательное служило для различения двух популярных в русской кухне блюд: «котлеты» (из рубленого мяса) и «отбивной котлеты» (из цельного куска).

Затем для полного устранения омонимии, а также, видимо, в результате закона речевой экономии, словосочетание «отбивная котлета» сократилось лишь до прилагательного «отбивная», которое и обладало дифференциальным признаком и в результате транспозиции в категорию существительных стало обозначением соответствующего блюда.

Французское слово «côtelette» обозначает «кусок мяса, вырезанный из определенного места туши животного небольшого размера» (côtelette de porc, d'agneau и т. д.).

Таким образом, переводчик вполне мог в тексте «телячью отбивную передать как «côtelette de veau», что было бы более точным, но не логичным с точки зрения повествования. Переводчик предпочитает исправить автора и внести в текст кажущиеся ему необходимыми поправки.

Эта же тенденция усматривается и в следующем примере, когда переводчик стремится соответствовать логике повествования.

Воланд приносит Лиходееву водку и закуску, в том числе и кастрюльку с сосисками:

«Открыли кастрюльку — в ней оказались сосиски в томате» (1, с. 393).

«La cassolette, une fois ouverte, révéla des saucisses chaudes à la sauce tomate» (1, p. 121).

Французский переводчик уточняет и эту картину. Не вызывает никаких возражений добавление «соус» для перевода русского «в томате» так как русское слово «томат» во втором значении это именно «паста, соус из помидоров» (ср. «кильки в томате»). Однако добавление определения «горячие» к слову сосиски вызывает уже вопросы культурологического порядка.

В русской культуре сосиски не могут быть холодными, как бы они не готовились. Французские сосиски также подаются либо вареными, либо подогретыми. Однако переводчик вносит уточнение «горячий», видимо, чтобы предать блюду более аппетитный вид. Возможно и другое объяснение данного примера. Блюдо, появившееся у Лиходеева, возникло из неоткуда, неизвестно, где его готовили и почему оно горячее. У Булгакова картина кажется более естественной. Воланд мог принести кастрюльку с собой и потом блюдо могло постепенно остывать или оставаться горячим. В зависимости от свойств посуды. Булгаков на это счет никаких разъяснений не дает, переводчик же, уточняя, что сосиски остаются горячими, подчеркивает их чудесное происхождение.

Еще одним примером, демонстрирующим стремление переводчика к уточнению и конкретизации понятий, является следующее описание сцены, где речь идет о селедке с луком:

«Супруга его принесла из кухни аккуратно нарезанную селедочку, густо посыпанную зеленым луком» (1, с. 367).

«Son épouse apporta de la cuisine de filets de harengs découpés avec soin et abondamment parsemés de ciboulette» (1, p. 149).

В русской фразе в очередной раз Булгаков подчеркивает исключительно положительное отношение к продукту с помощью уменьшительно-ласкательного суффикса -очк- у слова «селедка», так как селедка излюбленная закуска людей со средним и небольшим достатком. Среди приправ к селедке, естественно, на первом месте оказывается зеленый лук, наиболее доступная в России зелень, которая появляется как раз в мае и оказывается особенно вкусной в этот период после долгого зимнего перерыва. Поэтому вся картина селедочки именно усыпанной зеленым луком предстает как нечто очень вкусное и желаемое, тем более, что рядом с ней находится неизменный лафитничек.

Во французской фразе эмоциональная окраска русского высказывания нейтрализуется не только за счет отсутствия специальных форм оценочной положительной коннотации, но и потому, что селедка занимает далеко не первое место в рационе среднего француза. Более того, во Франции селедка, главным образом, употребляется в пищу не в соленом, а в копченом виде.

Интересно и само представление этого продукта. По-русски оказывается одного выражения «аккуратно нарезанная селедочка», то есть рыба представляется снятой с кости и нарезанной на ровные небольшие куски, во французском языке для снятой с кости части рыбы используется особое слово «filet» (филе), избыточное в русском языке.

То есть французское представление картины оказывается более конкретизированным, чем в оригинале в силу того, что во французской традиции селедка используется только в виде филе.

Некоторые выражения со словом «селедка» показывают непосредственную связь с голландским языком и, соответственно, с голландской культурой (ср.: «hareng: fortune de la Hollande» — «селедка — богатство Голландии», писал G. Flaubert в словаре заимствованных мыслей) [Mots en bouch la gastronomie, 1988, p. 259]: «hareng saur» — «копченая селедка; «hareng pec» — «свежесоленая селедка».

Необходимо отметить, в русскую культуру «сельдь» также пришла с севера, точнее с северо-запада, так как слово «сельдь» считается заимствованием из древнеисландского языка (sild).

Во Франции селедка известна как рыба Северной Атлантики, не имеющей непосредственного соприкосновения с Францией. Интересно, что при столь различном отношении к предмету у обоих народов сложилась близкая фразеология. Так, в русском языке можно найти аналог французского выражения «être sec (maigre) comme un hareng [saur]» — «быть сухим, тощим, как [копченая] селедка». А русскому фразеологическому выражению «как сельди в бочке» соответствует французское «être serrés comme des harengs». Видимо, и в русский и во французский язык эти выражения пришли как кальки фразеологических оборотов нидерландского языка. Однако не менее важно, что во французской речи выражение «être serrés comme des harengs» коррелирует с выражением «être serrés comme des sardines» (en boîte), которое представляется более распространенным, так как его внутренняя форма более прозрачна: современному француза легче представить себе сардины в банке, чем сельди в бочке.

Рассматриваемая сцена демонстрирует также различия в использовании в кулинарии и для украшения блюд съедобных растений одного семейства.

«Супруга его принесла из кухни аккуратно нарезанную селедочку, густо посыпанную зеленым луком» (1, с. 367). В русском языке используется родовое имя «лук» для обозначения «огородного растения семейства лилейных», когда речь идет о его трубчатых листьях и когда речь идет о луковице (ср.: «зеленый лук» — «репчатый лук»).

В русской культуре «лук» — понятие целостное: из репки можно вырастить перья, если лук пророс, и, напротив, можно получить репку, если зеленый лук перерос. Но во всех случаях речь идет (на бытовом, а не на профессиональном уровне) об одном и том же луке.

Во французской же культуре, а соответственно во французском языке четко различаются разновидности внутри семейства лилейных (liliacées): «oignon» и «ciboulette».

В первом случае речь идет о «репке», а во втором — о зеленых перьях. То есть во французском языке четко различаются подвиды внутри одного вида, причем на бытовом, а не на специальном уровне. Следует отметить, что русские эквиваленты французских «ciboule» — «лук-татарка», «ciboulette» — «лук-скорода», являются при этом ботаническими, то есть специальными названиями. Переводчик последовательно употребляет для обозначения «зелёного лука» французское слово «ciboulette» [ср.: «разбрасывание зеленого лука» (1, с. 422) — «éparpiller des poignées de ciboulette» (1, p. 220)].

Таким образом, устанавливается следующая асимметрия в обозначении растений, употребляемых в пищу в качестве приправы:

Французские имена, обозначающие разные виды растений одного семейства и не связанные между собой каким-либо родовым словом, соотносятся с гипонимами русского языка, восходящими к одному гиперониму. В тех ситуациях, когда русский гипероним обозначает одну из разновидностей без конкретизации понятия, французскому переводчику придется выбирать одно из независимых обозначений, соответствующее описываемому денотату.

Иногда, не находя во французском языке возможностей для точного обозначения того или иного блюда, переводчик прибегает к транскрипции с последующим уточнением содержания понятия в сноске. В качестве примера такого элемента можно привести слово «брынза»:

«Я, почтеннейший, проходил вчера мимо вашей стойки и до сих пор не могу забыть ни осетрины, ни брынзы. Драгоценный мой! Брынза не бывает зеленого цвета, это вас кто-то обманул! Ей полагается быть белой» (1, с. 474).

«Hier, très honoré monsieur, je suis passé près de votre comptoir et jamais je ne pourrai oublier ni votre esturgeon, ni votre brynza! Ah! Mon très cher! Quelqu'un vous a induit en erreur: la brynza n'est jamais verte! Elle est normalement blanche» (1, p. 286).

Переводчик дает в качестве эквивалента слова «брынза» транскрипцию «brynza» с последующей сноской «овечий сыр, белый, с крепким вкусом». При этом, следуя русскому языку, он придает этому слову категорию женского рода, что довольно странно, так как родовое имя «сыр» во французском языке мужского рода. Таким образом, он выводит «брынзу» за пределы родового понятия сыра, придавая ему излишнюю экзотичность, в связи с тем, что во французской кухне имеется не мало сыров, напоминающих по вкусу и по способу приготовления брынзу. Например, brébis.

В следующей сцене, извлеченной из «Собачьего сердца» и, следовательно, переведенного другим переводчиком, также можно обнаружить стремление к уточнению в передаче структуры блюд. Сравним русский текст и перевод:

«Шариков длинно вздохнул и стал ловить куски осетрины в густом соусе» (2, с. 408).

«Boulle poussa un profond soupir et commença à tremper des morceaux d'esturgeon dans la sauce epaisse» (2, p. 101) («смачивать куски осетрины»).

Булгаков не уточняет, как приготовлено это блюдо. Мы видим только, что персонаж (Шариков) вылавливает осетрину из густого соуса, но мы не знаем, что представляет собой это блюдо: была ли осетрина залита соусом изначально или Шариков налил на нее столько соуса, что ему пришлось ее вылавливать. Во всяком случае, сцена показывает, что один предмет находится в другом. Французский же переводчик, стараясь сделать эту сцену более понятной вводит противоположную актантную структуру: один предмет уже не находится в другом и затем вылавливается оттуда, а наоборот — один предмет окунается в другой. Таким образом, переводчик стремится представить сцену с позиций представителя другой культуры, где, по всей вероятности, куски рыбы не должны плавать в соусе. Адаптируя ситуацию, описанную в оригинальном тексте ситуацией, свойственной культуре языка перевода, переводчик нейтрализует экспрессивность, которая могла потенциально возникнуть от экзотичности картины при более точном переводе.

3.3.2.1. Асимметрия знаков и понятий

Дифференциация понятия происходит в переводе следующего русского высказывания: «...белые маринованные грибы на тарелочке...» («Степа, тараща глаза, увидел, что на маленьком столике сервирован поднос, на коем имеется нарезанный белый хлеб, паюсная икра в вазочке, белые маринованные грибы на тарелочке, что-то в кастрюльке и, наконец, водка в объемистом ювилиршином графинчике» (1, с. 345).

На французский язык имя «белый гриб» переводится как «bolet». Толковый словарь французского языка толкует слово «bolet» как «мясистый гриб с центральной ножкой» [Champignon charnu, à pied central (PR, p. 176)]. При этом уточняется, что слово восходит к латинскому boletus и имеет в качестве синонима слово «cèpe». Латинское слово boletus означает «боровик», «белый гриб» или «шампиньон». Французско-русский словарь в качестве эквивалента слову «bolet» называет «губчатый гриб (напр., белый, подосиновик, подберезовик), а слову «cèpe» — «белый гриб» [с. 125 и 177]. Русско-французский словарь переводит «белый гриб» двумя формами «bolet» и «cèpe» (с. 131).

Таким образом, переводчик для передачи значения имени «белый гриб» оказывается перед выбором из двух форм «bolet» и «cèpe». В русской культуре «белый гриб», безусловно, выделяется среди других губчатых грибов своим качеством, являясь как бы наилучшим из этих грибов. Он является деликатесом, который подают в ресторанах, обычно соленым или маринованным, а когда они подаются целиком — это высший деликатес. Следует отметить, что белые грибы небольшого размера, которые едят целиком, также являются знаком русской культуры. Монахи Печерского монастыря, питавшиеся в определенные периоды растительной пищей, среди которой грибы составляли один из главных компонентов, принимали грибы от сборщиков, используя специальную посуду, напоминающую рюмку. Шляпка белого гриба должна свободно входить в эту рюмку, а грибы же большего размера забраковывались.

Во французском переводе эта сема превосходства «белого гриба» над другими утрачивается в силу того, что во французской культуре, видимо, белый гриб не является самым дорогим и самым деликатесным. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на цены грибов в магазинах: белые грибы далеко не самые дорогие. Тем самым, генерализация понятия, допущенная в переводе, и устраняющая оценочны компонент ситуации, опять же объясняется расхождением культур. Остается решить вопрос, почему переводчик предпочел из двух возможных вариантов не слово «cèpe», а слово «bolet». Возможно, он пошел по пути наименьшего сопротивления и использовал эквивалент, стоящий на первом месте в русско-французском словаре. Но возможно и иное объяснение. Причина может быть в том, что слово «cèpe» имеет отчетливо выраженную национальную французскую привязку: так как восходит к гасконскому регионализму «сер». Этот гриб ассоциируется с определенным районом Франции (ср.: cèpe de Bordeaux [Larousse, p. 192 hors texte] — наиболее распространенный сорт гриба, cèpe à la bordelaise [PR, p. 246] — «грибы по-бордосски» — региональное блюдо.

Таким образом, межъязыковая асимметрия выглядит следующим образом:

Иногда генерализация охватывает не только само название продукта, показывающее его качественную характеристику, но и количество, заключенное в сочетающемся с ним словосочетании, например, «немного икры» — «un peu de caviar».

Фраза «Прожевывая кусок икры, Степа выдавил из себя слова...» (1, с. 345) переводится как «après avoir mastiqué un peu de caviar, Stepan accoucha de ces mots...» (1, p. 122).

В этой фразе в оригинальном тексте речь идет именно о паюсной икре, которая имеет довольно плотную консистенцию и может быть нарезана на куски. Причем значительной величины («кусок икры», а не «кусочек») и это кусок можно действительно прожевывать. То есть долго жевать.

Во французском тексте описывается икра («caviar»), которая считается самым изысканным и дорогим деликатесом, поэтому едят ее понемногу. Во французском переводе мы встречаем следующее высказывание («un peu de caviar», что в переводе означает «немного, чуть-чуть икры»). От менее известного французам «caviar pressé» автор в этой картине отказывается, что еще больше изменяет картину, так как в период 30-х годов и далее черная паюсная икра не была чем-то чрезмерно дорогим, ее могли позволить себе есть большими кусками функционеры ранга Лиходеева.

3.3.2.2. Межъязыковая омонимия

Под межъязыковой омонимией мы понимаем явление, свойственное лексическим системам языков, оказывающихся в контакте в переводе, когда имена, имеющие внешнее подобие и родственное происхождение, различаются своими значениями или употреблениями (см.: Гарбовский, 1988, с. 56). Обычно межъязыковые омонимы относят к разряду «ложных друзей переводчика». В нашем исследовании мы столкнулись, однако, с интересным явлением омонимии, не имеющим межъязыкового характера, но повлекшего за собой переводческую ошибку.

Рассмотрим следующий пример.

«Что они там вытворяют в нормальном питании, уму собачьему непостижимо! Ведь они же, мерзавцы, из вонючей солонины щи варят, а те, бедняги, ничего и не знают! Бегут, жрут, лакают!» (2, с. 348).

«Ce qu'ils peuvent fabriquer là-dedans, ça dépasse l'entendement canin; ces salauds-là préparent la soupe au chou avec du lard avarié; et les pauvres diables ne se rendent compte de rien: ils arrivent, ils mangent, ils en redemanderaient» (2, p. 7).

Особый интерес вызывает перевод слова «солонина», обозначающего «засоленное впрок мясо преимущественно говядину» (СРЯ, т. 4, с. 192). Солонина может быть «вонючей» не потому, что она протухла, а потому, что приготовлена таким образом. В переводе же возникает «испорченное свиное сало» («avec du lard avarié»). Переводчик, видимо, поддался внешнему подобию слов «сало» и «солонина». Хотя в русском языке эти слова трудно назвать омонимами или даже паронимами, некоторое сходство формы у них есть. Более того, оба слова обозначают мясные продукты. Это и предопределило переводческую ошибку.

Слово «щи» переводчик традиционно передает словосочетанием «soupe au chou», где возникает лексема, имеющая внешнеподобный аналог в русском языке («капустный суп»).

В другом описании, а именно, в сцене трапезы профессора Преображенского с Борменталем мы встречаем высказывание: «...с интересом отозвался тяпнутый, розовея от супа и вина» (2, с. 369).

Во французском тексте слово «суп», заимствованное из французского, не переводится своим этимоном — «la soupe», а передается словом «le potage», которое обозначает обычно «протертый овощной суп»: «...le potage et le vin lui avaient donné des couleurs» (2, p. 41). Сопоставление этих двух примеров показывает интересное явление межъязыковой эквивалентности, установившееся в современных русском и французском языках. Словосочетание «soupe au chou» исторически обозначает русские «щи» по аналогии с неким французским жидким кушаньем из вареной капусты. Значение слова «soupe», как кусочка хлеба, который окунали в бульон или отвар, устарело и в современном языке генерализировалось до значения супа с гренками, то есть с кусочками хлеба. Кроме того, это слово функционирует в устойчивых сочетаниях типа «soupe au chou» (ср.: la soupe à l'oignon, la soupe au thym [cuisine flamande] etc). Иначе говоря, оно служит для обозначения некоторых конкретных разновидностей жидких горячих кушаний, приготовленных на основе бульонов и отваров. Слово «le potage», восходя этимологически к «блюду, подаваемому в горшке», напротив, вошло в употребление для обозначения более широкого понятия жидкого блюда на основе бульона.

Таким образом, устанавливается межъязыковая асимметрия на уровне обозначений, имеющих сходную фонетическую форму и этимологически родственных:

В этом же примере русское слово «вино», напротив, передается буквальным эквивалентом «le vin». Однако в русской культуре, особенно в обыденной речи, словом «вино» называется и вино и водка. Например, традиционная Смирновская водка — это белое вино № 21. Во французской же культуре словом «vin» обозначается только вино. Все спиртные напитки типа водки имеют другие наименования: alcool, l'eau-de-vie, vodka etc.

Персонажи данной сцены, как мы знаем, пили и закусывали именно водку. Таким образом, традиционная русская сцена застолья опять передается на французский манер: сначала они в качестве аперитива могли выпить водки, а потом, во время обеда пили вино. Поэтому специфика русского застолья, проявляющаяся в данной сцене, оказывается несколько затушеванной, а фрейм принимает явно французские очертания.