1. Волшебная сказка или «правдивый рассказ»?
Размышляя над текстом булгаковского романа, мы то и дело приходим к выводу, что в романе мы не можем найти однозначные ответы на конкретные вопросы о реальных событиях московского нарратива.
Так, например, невозможно ответить на вопрос о времени и месте смерти Берлиоза, мастера и Маргариты, а такие ключевые «адреса», по которым развивается сказочное действие в художественном пространстве романа, как клиника Стравинского, театр Варьете, «нехорошая квартира», имеют ярко выраженную двойственную метафорическую природу.
Вся повествовательная ткань о судьбах современных Булгакову персонажей — в зияющих дырах, причем устранить эти погрешности своего рассказа писатель принципиально не в состоянии. И все-таки его «правдивый рассказ» действительно правдив. И правда заключается в том, что иначе указать на исчезающую реальность невозможно.
В искусстве повествовательных жанров есть две возможности для имитации или моделирования документальной точности в обрисовке и передаче событий, которые заявляются автором как действительно произошедшие.
Первый способ — вести повествование от имени добросовестного наблюдателя-хроникера, который точно регистрирует происходящее на его глазах событие, причем этим наблюдателем очень часто является сам автор. К этой имитации непосредственного наблюдения прибегает Гоголь. Можно вспомнить, как он сам гениально обозначил свой метод при создании портрета Манилова: «...и вообще тут придется далеко углублять уже изощренный в науке выпытывания взгляд». Этим «изощренным в науке выпытывания взглядом» в высшей степени обладал Булгаков, но, имея дело с советской реальностью, этот особый взгляд, даже «далеко углубленный», не видел ничего, проваливался в черный колодец без дна.
Второй способ — это предоставление слова самим участникам события, а также свидетелям и очевидцам, которые по своей собственной доброй воле хотят рассказать историю, чтобы мир ее узнал из первых рук, то есть мотивация подобного рассказа — желание сохранить и засвидетельствовать правду. Мы условно подобный метод называем белкинским, в честь Ивана Петровича Белкина, автора «Повестей», записавшего невымышленные истории, услышанные им от свидетелей, участников и очевидцев1.
Булгаков косвенно показывает, что белкинский способ неприменим, потому что бесполезно интервьюировать участников фантастических событий о том, что же с ними в действительности происходило. После того, как они побывали на допросах в «известном учреждении» и подписали протоколы этих допросов, а может быть, и обязательство о неразглашении тайны следствия, они навсегда онемели или превратились в «не отбрасывающего тени Варенуху», чей рассказ Римскому о Степе Лиходееве — это «вранье от первого до последнего слова».
Это означает, что свободный рассказ ни участника, ни очевидца не может быть источником правды в эпоху Булгакова, потому что он вообще невозможен, как невозможна и гоголевская позиция внешнего наблюдателя, цепким взглядом художника «выпытывающего» и создающего достоверный портрет действительности.
Достаточно просто взглянуть на людей, попавших в руки квалифицированных «кадров» из «известного учреждения». «Их напугали эти негодяи», — глумливо и лицемерно оценит работу своих коллег «один из лучших следователей Москвы». «Его хорошо отделали», — сдержанно похвалит работу своих карательных спецслужб сам хозяин. Мастер, Бенгальский, Степа Лиходеев, Римский, Варенуха, Семплеяров, Босой, Николай Иванович и др. — все они жертвы темного трансцендентного сюжета о провале сквозь землю прямо в преисподнюю Лубянки. Все они, если говорить на научном медицинском языке, пережили шок и продолжают жить с непоправимо травмированной психикой. Эта психическая травма неизживаема, ее невозможно осознать и осмыслить, опыт, полученный в преисподней, нельзя высказать, облечь в слово. Тайна преисподней надежно запечатана немотой там побывавших.
Примечание: Современница Булгакова, Лидия Корнеевна Чуковская — писатель, принадлежащий к традиции классического реализма, свидетельствует: «Реальность моему описанию не поддавалась». Еще она отмечает, что в ее записях эпохи террора «воспроизводятся полностью одни только сны». «Полностью», то есть последовательно, связно, без разрывов. Лидии Чуковской, не просто классическому реалисту, а реалисту с пафосом документальности, в ее стремлении к точности и правде удалось то, что дается только таланту художника-метафизика — выразить фантастику человеческого существования в свою эпоху. С ясновидением Кассандры она увидела невидимое, дала этому невидимому имя «застенок», превратила понятие в образ, наделив его одушевленностью, особенной абсурдной телеологичностью и жаждой власти. И этот метафизический «образ» — великая художественная удача, прорыв в понимании эпохи, которую реалистично описать было невозможно. Можно было только «угадать». Вот он, этот образ: «Застенок, поглотивший материально целые кварталы города, а духовно — наши помыслы во сне и наяву, застенок, выкрикивавший собственную ремесленносработанную ложь с каждой газетной полосы, из каждого радиорупора, требовал от нас в то же время, чтобы мы не поминали имени его всуе даже в четырех стенах один на один. Мы были ослушниками, мы постоянно его поминали, смутно подозревая при этом, что и тогда, когда мы одни, — мы не одни, что кто-то не спускает с нас глаз или, точнее, ушей. Окруженный немотою, застенок желал оставаться и всевластным и несуществующим зараз; он не хотел допустить, чтобы чье бы то ни было слово вызывало его из всемогущего небытия; он был рядом, рукой подать, а в то же время его как бы и не было...»2.
Это фантастическое существо — «застенок» — невидимое чудовище, демон-великан с огромной ненасытной пастью, «поглотивший» всю жизнь ее современников, именно потому не поддается описанию и наблюдению, что вся жизнь находится внутри его утробы. Парадокс существования в «застенке», «окруженном немотой», в «застенке», который — власть и сила ровно до тех пор, пока чье-нибудь «слово» не лишит его «всемогущего небытия», обозначен Чуковской необыкновенно ярко, пронзительно точно. Булгаков эту нерешаемую задачу — «описать реальность застенка» — гениально решил: ему удалось поймать в фокус и отразить это как бы несуществующее и одновременно всемогущее нечто.
Способ задокументировать эпохальный сюжет, став наблюдателем-хроникером, невозможен, в силу специфики объекта наблюдения. Чтобы вести репортаж из бездны, нужно туда провалиться, но в преисподней нет места для объективного наблюдателя: там можно пребывать либо в качестве жертвы, либо в качестве палача.
Из самой специфики устройства жизни при тоталитарном режиме следует, что миметическое искусство, условно называемое реализмом, в принципе в эпоху Булгакова было невозможно. Все дело было в том, что реальность отсутствовала, она исчезла, но не из непосредственного восприятия, а из сознания живущих как феномен «картины мира». Образ реальности, или картина мира, оказался разрушен вместе с механизмами фиксации и регистрации реальности. В сознании людей зияли огромные черные дыры, о которых не только говорить, но и думать было нельзя. Реальность — это то, что здравый смысл человека обозначает фразеологизмом «на самом деле». Но именно неразрешимой проблемой стала загадка того, что же на самом деле происходит, и притом не где-то далеко, а именно в непосредственной близости от самого себя.
В этой связи имеет смысл напомнить сюжет ночного явления Варенухи финдиректору Римскому, этот сюжет стал последним звеном в цепи загадочных событий, начиная от исчезновения директора Лиходеева, телеграмм из «Ялты», сеанса «черной магии», отключенных телефонов в театре и прочей чертовщины. Все эти события удар за ударом разрушали «картину мира» в сознании финдиректора, который при всем желании не может понять, что на самом деле происходит в управляемом им театре.
Роман Булгакова именно про загадку этого «самого дела». Что же на самом деле произошло на Патриарших прудах, в квартире Лиходеева — Берлиоза? Кто слал загадочные телеграммы из Ялты и зачем? Зачем был избит Варенуха? Зачем Варенуха явился Римскому ночью и оклеветал Степу Лиходеева — и еще десятки подобных вопросов, и среди них не последний — вопрос о том, как же все-таки на самом деле ушли из жизни мастер и его подруга?
Внешне, с высоты птичьего полета мир выглядел вполне нормально. Нам кажется, что сюжет полета Маргариты-ведьмы дал возможность Булгакову нарисовать Москву с точки зрения самого хозяина, который, правя огромной страной, свободно, легко и быстро перемещает свой взгляд по глобусу, рассматривая очередную, устроенную им катастрофу и кровопролитие с безопасной для себя лично дистанции. Эта картина мира с высоты полета имитирует образы, которые продуцирует кинематограф, самое востребованное Сталиным искусство. В самом деле, потоки машин, троллейбусов, реки кепок, огни окон и уличной рекламы ничем не отличают Москву от других цивилизованных городов. В таком волшебном образе мира, который дано увидеть Маргарите в полете, постоянное исчезновение отдельных людей никак не может нарушить общую картину3.
Итак, поскольку метод так называемого «реализма» для изображения сталинской действительности принципиально невозможен, то автор вообще никак не мотивирует свое знание о происходящих событиях. Он пишет так, как будто он сам был очевидцем беседы Воланда с Берлиозом, присутствовал в морге и на великом балу у сатаны, а также на милой приватной пирушке, где сожженная рукопись восстала из пепла. Автор также присутствует при тайном разговоре Ивана с мастером в доме скорби, но мало этого: автор знает, какие сны снятся его героям, какие тайные мысли приходят им в голову. По отношению к миру, о котором повествует автор, он однозначно занимает божественную точку зрения абсолютного всеведения. Это возможно потому, что наш автор — сочинитель, а весь построенный им мир — это сказочная версия, и только она, единственная, может «слепить в единый ком» «все разносторонние и путаные события, происшедшие в разных местах Москвы».
Но можно ли считать эту волшебную сказку «враньем от первого до последнего слова»?
Сказка, рассказанная Булгаковым, исходит из того, что «нечистая сила» существует. Это как бы аксиома, на которой выстраивается весь связный рассказ. Эта сказка о проделках чертей комически конкурирует с легендой о гипнотизерах, которую «слепило» следствие. Обратим внимание на глагол «лепить — слепить». У этого глагола есть жаргонное значение, используемое в уголовной среде. На «блатной фене» «лепить» — значит «обманывать». Но тайно, то есть необъявленно, повествование Булгакова фиксирует контуры бесконечных зияний в ткани жизни, поврежденной играми чертей. Читателю дано самому увидеть и осознать неизбывный трагический абсурд, творящийся повсеместно: от возможности похоронить тело без головы до возможности не допустить на похороны родственников усопшего, от внезапного бесследного исчезновения любовников, соседей, коллег по работе до иллюзорной природы советских дензнаков. Если это можно считать реализмом, то нужно признать, что никакого другого реализма в ту эпоху не было и быть не могло, как никогда в истории человечества не было государства, подобного сталинскому.
Кроме того, сочиненная «от первого до последнего слова» сказка — это удивительное зеркало, «щит Персея», способный отразить нам голову самой горгоны Медузы. И это отражение не является ее фотографическим портретом, но это точный слепок с содержимого этой головы. Каждый читатель этого романа с безопасного расстояния может понять, как эта «горгона» видит нас самих, как она нас, обезумевших от ужаса, загоняет в мышеловку, как она нами манипулирует.
Как она нас шантажирует, как унижает, как презирает, как отнимает у нас достоинство, разум и веру.
В целом можно сказать, что в романе Булгакова исследованы, зафиксированы и предъявлены точнейшие образы технологий тоталитарной власти, и поэтому автор имел право назвать свое повествование «правдивым рассказом».
2. Технологии деморализации жертвы: «факт» как улика
В «Десятой главе» мы размышляли о том, что слова «факт» и «истина» совпадают по значению в ответе Иешуа Пилату: «Истина в том, что у тебя болит голова». Бесчисленные факты человеческой жестокости не могут поколебать знания Иешуа той истины, что «все люди добрые». Значит, его знание об истинной природе человека нельзя разрушить фактами. Для Иешуа человеческая ненависть, злоба, жестокость — это только признаки несчастья и трансформация боли и страдания, превратившаяся в душевную болезнь, которая нуждается в исцелении. На наших глазах происходит исцеление Пилата: нам дано увидеть сам механизм восстановления в Пилате целостности его подлинного «я», воскрешение в нем способности любить и доверять. Эта способность была сознательно подавлена и изжита Пилатом, человеком власти, и поэтому жизнь его стала «скудна». Полюбив бродягу-философа, став против воли его палачом, Пилат возненавидел свою должность, а вместе с ней и свою власть, которую прежде он почитал как свое достижение и заслугу, как образ собственной личной значимости и своего достоинства. Надо ли удивляться, что Воланд — персонифицированная идея ценности ничем не ограниченной личной власти — ненавидит логику любви, воплощенной в личности доброго человека.
Вот, например, прием, которым Воланд испытывает Маргариту, чтобы ему было проще заключить с ней договор о сотрудничестве.
Уловка Воланда — его вопрос, адресованный Маргарите: «Вы, судя по всему, человек исключительной доброты? Высокоморальный человек?», на который следует ожидаемый дьяволом ответ:
— Нет, — с силой ответила Маргарита...» (ММ-2. С. 734—735).
Редко кто, даже из действительно честных, добрых и милосердных людей, отвечает на такой вопрос утвердительно. В самом деле, как самого себя назвать «высокоморальным человеком исключительной доброты»?! Именно доброму человеку свойственно смирение, совестливость, целомудрие, не позволяющие ему быть самодовольным и гордым собой. По-настоящему добрый и милосердный человек никогда сам про себя просто не может сказать: «Я добрый!» Поэтому Воланд ничем не рискует, задавая Маргарите свой заковыристый вопрос. И дьявол не ошибся: Маргарита ответила: «Нет».
Отказываясь называть себя добрым, испытуемый дьяволом человек косвенно соглашается с мнением о человеке самого дьявола. Дьявол добивается от человека формального отрицания самим человеком высокой божественной версии о духовных возможностях человека. Мнение сатаны о человеке, венце творения, весьма невысоко. Удовольствие для беса — видеть человека униженным, смешным, жалким.
Именно эти истории слабости, унижения, грехов и преступлений собираются, документируются, складываются «органами» до поры в досье и в нужный момент предъявляются в качестве «фактов», которые, как мы уже знаем, — «самая упрямая вещь» с точки зрения власти.
То есть слово «факт» становится в контексте языка, на котором советское государство разговаривает в кабинете следователя или в милицейском участке с гражданином, синонимом «улики».
Фабрикация «фактов», например подброшенные доллары в вентиляцию, сбор информации о частной жизни, например о супружеских изменах, провокации, подобные денежному дождю и дамскому магазину, испытания советских людей Торгсином, рестораном «У Грибоедова», жизнью в коммунальных квартирах — все это сюжеты тотальной, организованной самим государством провокации: можно предъявлять «факты» любому — «высокоморальным человеком исключительной доброты» не окажется никто.
Отрицая, что он сам добр, человек тем самым, с точки зрения сатаны Воланда, соглашается, что учение Иешуа — это утопия, не имеющая отношения к жизни. Но этого мало: отказываясь именоваться добрым человеком, Маргарита, испытуемая сатаной, как бы по умолчанию, отрекается от мастера и предает своего возлюбленного — писателя, вдохновленного образом Иешуа, проповедовавшего учение о добром человеке, и вместе с ним, естественно, предает и саму себя.
С тем, кто вроде бы добровольно сам признался, что не может считать себя добрым, дьяволу легче вступить в договор.
В средневековой мифологии договор о продаже своей души черту пишется и подписывается кровью. Когда приходит срок расплаты, этот собственноручно подписанный договор предъявляется подписавшему, чтобы тот не мог отпереться от своего слова. Так предъявляется преступнику на суде факт, безоговорочно его уличающий, однозначно доказывающий его вину.
Нам кажется очень важным и принципиальным моментом то, что договор с дьяволом государства не накладывает на самого дьявола никакой ответственности, что объясняет самую суть персонажа по имени Воланд, речь которого всегда двусмысленна. Его невозможно поймать на слове, уличить во лжи, а принимать за чистую монету его слова — верный путь к потере разума. Чтобы не возвращаться к уже проанализированным примерам дьявольских двусмыслиц, рассмотрим другой пример блистательного дьявольского провокационного словоупотребления.
Когда Жорж Бенгальский осмелился потребовать разоблачения фокуса с денежным дождем, он сказал, обращаясь к публике: «Сейчас, граждане, вы увидите, как эти, якобы денежные, бумажки исчезнут так же внезапно, как и появились»... Публике речь Бенгальского не понравилась. Наступило полное молчание, которое было прервано клетчатым Фаготом.
— Это опять-таки случай так называемого вранья, — объявил он громким козлиным тенором, — бумажки, граждане, настоящие!» (ММ-2. С. 626).
Коровьев вроде бы не солгал, он формально абсолютно честен и прав: то, что упало с потолка, — это именно «бумажки», а не железки, или вата, или камушки. Он сыграл на страстном желании людей иметь деньги, которое ослепляет их, заставляет поверить в иллюзию. Обманывает ли «артист» публику, утверждая, что «бумажки настоящие»? Нет никаких сомнений, что он сознательно вводит народ в заблуждение, но при этом поймать его на слове невозможно. Вся вина лежит на людях, которые хотят обмануться, позволяя провокатору спровоцировать себя, поймать себя в расставленные им сети. Формально же черт чист и «честен». Зато каждая пойманная зрителем денежная бумажка, обнаруженная при аресте, станет «фактом» — уликой, доказывающей если не преступление, то, по крайней мере, аморальность и низменные побуждения, то есть вину.
На наш взгляд, сцена в театре Варьете обнажает важнейший принцип взаимодействия тоталитарной власти с подвластным ему населением. Главная задача власти — сначала спровоцировать человека к совершению преступления, разжечь страсти, а затем, «поймав его за руку», продемонстрировать ему его человеческие грехи, слабости, его мерзость и его вину. Глобальный принцип технологии властных манипуляций — внушение постоянного чувства вины.
Сотни «разоблаченных» людей в нижнем белье были арестованы после «сеанса черной магии», множество людей было арестовано за попытку расплатиться фальшивыми деньгами. Жертвы «шайки» перед лицом дознавателей сразу предстают униженными и деморализованными: на какую сделку со следствием они пойдут и что подпишут, мы не знаем. Важно, что они заранее знают о своей виновности. Любому из них невозможно ответить на вопрос, предложенный Воландом Маргарите: «...вы высокоморальный человек?», утвердительно. В этом и смысл «сеанса с полным разоблачением».
Аркадий Аполлонович Семплеяров — жертва публичного разоблачения — конечно, мелкий негодяй, однако он, как и конферансье Бенгальский, открыто вступил в конфликт с «шайкой», полагая, что он вправе требовать удовлетворительного ответа о явно преступных фокусах этих «артистов». Каким бы грешным человеком он ни был, но согласимся: он пытался отстоять разум и здравый смысл от творящегося на его глазах агрессивного абсурда. Он разговаривает с «артистами» как человек, уважающий себя, его осанка — это осанка человека с чувством собственного достоинства, опирающегося на свой разум. На наших глазах произойдет превращение «гордого человека» в опозоренного человека, полностью деморализованного, униженного, уничтоженного, скомпрометированного публичным семейным скандалом. Читателю кажется, что черти наказывают негодяя, и в этом смысл сатирического действа. Но нам кажется, что, кроме этого очевидного смысла, не менее очевиден механизм использования «разоблаченного негодяя» «известным учреждением», куда он после публичного позора вызван на допрос. На допрос в «известное учреждение» явится уже не прежний гордый Аркадий Аполлонович, а человек, переживший тяжелейшую психическую травму, который будет добровольно сотрудничать со следствием: он подпишет, как свидетель, любую легенду следствия. Мы видим технологию власти, важнейшим инструментом которой является унижение человека собранным на него компроматом.
На этом принципе психологической обработки, деморализующей неготового к сопротивлению обывателя, строится работа «органов» по вербовке «добровольных» помощников: всевозможных «сексотов», «агентов», стукачей. Этот прием состоит в том, чтобы предъявить «обрабатываемому» некий компромат, то есть факты, разоблачающие его «высокоморальный» облик. Сеанс «разоблачения» произведен с Семплеяровым, Лиходеевым, буфетчиком Соковым, Алоизием Могарычем, и даже с самой королевой бала Маргаритой. Вспомним, что на балу Коровьев, как бы между прочим, вдруг проявил свою осведомленность о тайне личной жизни Маргариты и заявил: «Ведь бывает же так, королева, чтобы надоел муж» (ММ-2. С. 723). «Нечистая сила» владеет информацией о частной жизни человека, о его тайных грехах и слабостях: о любовных связях, азартных играх, пьянстве и пр. В этом один из секретов власти «органов». Поэтому мы считаем, что не нужно обсуждать, за какие грехи и справедливо ли наказан тот или иной персонаж романа Булгакова. Мы видим всесилие власти, которой не может противостоять советский обыватель, потому что у него последовательно отнимается внутренняя опора — его высокая версия о себе самом, то есть о том, что он может быть добрым, — единственный прочный фундамент личностного сопротивления злу. Отнимается, конечно, если есть что отнимать.
Если у человека есть высокое представление о себе, то с «фактами» в руках власть доказывает ему, что он... — вспомним бессмертного Хармса — «г-о». (См. приведенный нами пример в главе пятой «Случай № 15».)
Кроме психологической обработки человека, о которой шла речь выше, конечно, нельзя упускать из виду и повсеместно применявшееся палачами «известного учреждения» так называемое «физическое воздействие», образы которого представлены в романе «Мастер и Маргарита» в зверском избиении Варенухи в уборной, в удушении Аннушки железными руками Азазелло, в изрезанной голове буфетчика Сокова, в «спущенном с лестницы» Поплавском.
Согласно мифологическим представлениям об отношениях черта и человека, сатана — буквалист и формалист, он ловит человека на слове. Дьявол стремится заключить с человеком договор, скрепить его кровью в знак нерушимости договора. Ему нужен документ как знак и доказательство своей власти над душой человека, которым он как последним аргументом уничтожает естественное сопротивление человека, все-таки всегда стремящегося сохранить свою драгоценную душу. Эта договорная основа отношений, отбирающая у человека свободу, прямо противоположна любви и свободе, которые связывают человека с Богом, конечно, в христианском понимании этого предмета.
3. Тема документа
Если «факт» нужно понимать как феномен эмпирической действительности, засвидетельствованный, зарегистрированный, задокументированный, то сам «документ» — это «образ факта», отражение факта существования действительности, например, в государственных бумагах, из совокупности которых складывается бюрократическая картина мира.
О том, что между живой жизнью и ее отражением в государственных документах есть существенный зазор, русская литература догадалась еще в девятнадцатом веке, а у Гоголя призрачная демоническая природа государства предъявлена в комических сюжетах «Ревизора» и «Мертвых душ» и в трагических сюжетах «Шинели» и «Записок сумасшедшего». Весь призрачный бизнес Чичикова построен именно на том, что в «ревизских сказках» количество «душ» не совпадает с реальным положением вещей. Эта классическая тема мистической фиктивной природы бюрократического государства продолжена в двадцатом веке Михаилом Булгаковым.
Тема «документа» — важнейшая тема в сюжетах и московских, и ершалаимских глав.
Начнем ее рассмотрение с ершалаимского сюжета. Пилат ведет допрос Иешуа, секретарь записывает, то есть ведет протокол. Допрос государственных преступников — дело государственной важности. Фигура секретаря малозаметная, но значимость ее колоссальна. Какой бы огромной ни была в Иудее власть наместника римского императора, но все государственные дела он ведет под протокол, на него незримо, но вполне ощутимо направлено «государево око». У Пилата нет власти, чтобы изменить хоть одну букву в записях секретаря. Формально секретарь — полное ничтожество: он не герой, не политик, не человек благородного происхождения. Он «писака», канцелярская крыса, Пилат может с ним не здороваться и не знать его имени. Но неформально его власть огромна: именно этот ничтожный винтик в механизме империи обладает возможностью уничтожить Пилата. Все зависит от того, что он напишет в своем протоколе. Он официальный осведомитель кесаря. Он формирует картину мира в голове императора, и величественный Пилат смертельно боится своего секретаря.
И когда Воланд заявил, что был при допросе Иешуа, только тайно, «инкогнито», то, следуя логике нашего понимания булгаковского текста, единственной персоной, в которой может опознать себя Воланд будет безымянный секретарь, стенографирующий допрос Иешуа. Воланд — маска генерального секретаря Сталина, секрет властной карьеры которого в его «секретарстве». (См. об этом в главе «Должность, личность и образ Сталина».)
Обратим внимание на тот момент во время допроса, когда секретарь перестает писать, ошеломленный развитием событий. А значит, даже если он усердный и честный стенограф, то изготовленный им документ будет содержать в себе огромную зияющую дыру. Булгаков педантично указывает на неминуемый разрыв между официальной бумагой и реальностью. Вся бесконечно важная для истории человечества часть беседы Иешуа с Пилатом оказалась вообще незафиксированной в протоколе в силу, в принципе, своей непригодности для того, чтобы стать государственным документом. Секретарь засвидетельствовать то, что произошло между Пилатом и Иешуа, не может: здесь государство бессильно, здесь пробел, который может восполнить только художник-пророк, которому дано «угадать» истину, проникнуться таинственным ходом Истории. Сделаем вывод: «истина» — это таинственная реальность, которую фатально невозможно задокументировать, даже если при ее явлении присутствует секретарь-стенограф, добросовестно выполняющий свои обязанности.
Про записи, которые ведет Левий Матвей, мы уже имели возможность порассуждать в главе «Переводы с немецкого». Важно то, что между тем, что говорил Иешуа, и тем, что понял и записал Левий Матвей, разверзлась пропасть. Рукопись Левия Матвея сам Иешуа посоветовал ему сжечь, однозначно оценив достоверность этого исторического «документа».
Итак, явление «доброго человека Иешуа Га-Ноцри» на земле — событие мирового значения, не ставшее фактом, не подкрепленное достоверными документами с государственными печатями. Тем не менее, его явление — это неоспоримая истина, уже два тысячелетия его существование определяет жизнь людей, в сознании которых пребывает Образ Иисуса, самым непосредственным образом влияющий на жизненный выбор человека, на его волю, его поступки, то есть Иисус существует в сознании людей и в их добрых делах. Так понимаемая реальность Христа может быть засвидетельствована подвигом святого, праведной жизнью Христа ради, поступками милосердия, высоким Искусством. Однако государству не дано задокументировать реальность существования Христа, так как у государства нет инструмента, способного эту реальность уловить и зарегистрировать: веки Вия опущены.
Можно также обратить внимание и на тот «факт», что выдача денег Иуде из Кириафа за предательство не была зарегистрирована первосвященником в храме и им отрицалась. Свои тайные политические преступления власть, естественно, избегает документировать, старается скрыть, замести следы. «Заметание следов» порождает желание создать «легенду прикрытия» и по возможности задокументировать эту псевдореальность фальшивыми документами.
И только в СССР тотальная фальсификация реальности в государственных документах стала системой государственного управления страной. Ни одной официальной цифре верить нельзя, ни одному отчету о проделанной работе, ни одному газетному репортажу, ни одному судебному процессу. И чем радикальнее зазор между жизнью и отражающей ее бумагой, тем выше уровень сакрализации советского документа, тем грознее требование к обывателю — уважать документ!
Примечание: В интернет-издании «Ежедневный журнал» от 24.06.2011 опубликована статья известного политолога и социолога Дмитрия Орешкина «Не об истории пишем». Она именно о масштабах «наглого вранья» сталинского государства, о тотальной фальсификации всех данных: статистических, экономических. Эта статья о том, что государственное вранье при Сталине было такого колоссального масштаба, что, оно может быть адекватно описано только Воландом: «Интереснее всего в этом вранье то..., что оно — вранье от первого до последнего слова», и именно этот масштаб вранья мешал и мешает поверить населению в то, что картина мира, зафиксированная в официальных документах того времени, вообще не имела отношения к действительности.
Отношение к документу советских граждан радикально отличается от отношения к этому предмету самой «нечистой силы». Для демонов из свиты Воланда любой документ от паспорта до денежной купюры — это «бумажки настоящие», то есть весело фабрикуемая ими реальность. Обманная природа официальной советской бумаги проявляется через готовность чертей сляпать любую бумажку. Оптика булгаковского романа позволяет заглянуть в святая святых бюрократической кухни. Черти сами все эти бумажки печатают, выдают, подписывают, ставят печати и уничтожают, когда версию о реальности нужно изменить, — короче говоря, фабрикуют, что, кстати, свидетельствует об их чрезвычайно высоком государственном статусе. У них естественно нет никакого пиетета к плодам собственного веселого «труда».
Советский человек приучен властью документ не просто уважать, но фетишизировать. Сакрализация советских документов таких, как «партбилет», паспорт с пропиской, членский билет союза писателей и пр., общеизвестна. Человек без документов с точки зрения власти как бы не наделен бытием, он находится вне списков, незарегистрированный, непрописанный, он обладает опасной степенью свободы, ибо власть ничего не знает о его существовании, не может прийти к нему с обыском, не может заставить его работать на стройках социализма. Человек без документов отлавливается как преступник и его бюрократическое небытие легко превращается в реальное бесследное исчезновение: он проваливается в преисподнюю «известного учреждения».
Коровьевская шутка: «Нет документа — нет и человека», сопровождающая акт сожжения истории болезни безымянного душевнобольного, нравится читателю. Ведь читателю кажется, что Коровьев совершает благодеяние, освобождающее мастера от скорбной участи быть вечным пациентом сумасшедшего дома. Но это вовсе не шутка — это подлинный государственный подход к реальности существования человека.
Поэтому с точки зрения государства потерять документ — это очень тяжкая оплошность, чреватая большими неприятностями. Зато «нечистая сила» к документам относится без всякого пиетета: она сама их фабрикует, выдает, аннулирует и уничтожает.
Связь документа с реальностью при сталинском режиме полностью и радикально разорвана. Даже паспорт, удостоверяющий личность, в любой момент государство может не выдать или отобрать (см. фарсовый абсурдистский сюжет с дядей Берлиоза, паспорт которого рассматривает кот Бегемот), и в мгновение ока человек оказывается вне государства, его бытие, будучи незарегистрированным, отменяется, логическим следствием чего вполне может стать внезапное исчезновение. Государственная машина вся заточена не на документирование факта, а на его тотальную фабрикацию или фальсификацию. Государство как бы становится машиной по продуцированию фиктивной реальности. Это положение вещей становится предметом булгаковской сатиры: можно вспомнить пассаж о членском билете МАССОЛИТа, заостряющий внимание читателя на том, что писателем в советской стране становится «счастливый обладатель» членского билета, а не человек творческий и владеющий пером.
Никак иначе невозможно понять игру в телеграммы из ялтинского уголовного розыска, которые буквально представляли собой «задокументированную» фантастическую легенду о переброшенном в два счета из Москвы в Ялту директора Варьете Степу Лиходеева. Не случайно эти телеграммы, сыграв свою роль в сценарии исчезновения директора, бесследно пропали, так и не попав в руки следствия. Исчезли все «документы» злополучного «сеанса черной магии»: афиши, контракты, бухгалтерские проводки, договор о найме квартиры № 50 — короче говоря, все, что было «состряпано» в качестве документов для одноразового использования.
Состояние невменяемости настигает человека, когда он обнаруживает свою собственноручно поставленную подпись, под документом, которого он никогда в глаза не видал. Так оказывается полностью деморализован Степан Богданович Лиходеев, которому был предъявлен контракт с Воландом за его собственной подписью. Обратим внимание на то, что подписанный документ предъявляется Воландом как самое последнее и неопровержимое доказательство «факта» никогда не бывшего события. Показывая Степе документ, то есть бумажку, Воланд доказывает факт существования несуществующего.
В частности, подписанный обеими сторонами контракт с юридической точки зрения является доказательством события состоявшегося договора. Ужас, который охватывает Степу, — это ужас буквального провала в преисподнюю, когда земля уходит из-под ног и опереться не на что, потому что человек твердо стоит на ногах только тогда, когда картина мира в его голове совпадает с картиной мира перед его глазами. Когда в этой картине мира нет черных дыр и провалов. В ситуации, когда подписанный им самим собственноручно документ фиксирует поступки, которых Степа не совершал, в его сознании образуется зияние:
«Да, вчерашний день лепился из кусочков, но все-таки тревога не покидала директора Варьете. Дело в том, в этом вчерашнем дне зияла преогромная черная дыра. Вот этого самого незнакомца в берете, воля ваша, Степа в своем кабинете вчера никак не видал» (ММ-2. С. 596).
Реальность бесследно исчезает, в ткани жизни обнаруживается дыра. Степе особенно тяжело, ибо он человек пьющий запоем, уличенный в этой своей слабости, а следовательно, наделенный комплексом вины: он не сможет противостоять абсурду.
А вот Никанор Иванович Босой, председатель жилищного товарищества, не пьет запоем, но вынужден пережить крайне неприятный момент, когда в своем собственном портфеле обнаруживает письмо от товарища Лиходеева с просьбой прописать в своей квартире иностранца, надо думать, что под письмом стояла подпись самого Степы. Провал в памяти товарищу Босому был тут же объяснен чертом Коровьевым рассеянностью и повышенным кровяным давлением. Сыграв на жадном желании товарища Босого получить деньги, Коровьев получил подпись председателя под контрактом, за которой он охотился. Сам же Никанор Иванович тут же стал жертвой доноса и провокации. Абсолютно деморализованный фактом обнаруженных у него долларов в вентиляции, доказать свою непричастность к которым у него нет ни малейшей возможности, Никанор Иванович сходит с ума. Действительность исчезает, оставляя в сознании потерпевшего зияющую дыру.
Мотив «личной подписи» выделен Булгаковым отдельной рамочкой специального микросюжета, рассказывающего о присланной якобы из ялтинского угрозыска фотограмме для опознания подписи Лиходеева. Феномен личной подписи — существеннейшая реалия сталинского режима. Попробуем вникнуть в ее — эмпирический, метафизический, онтологический, гносеологический и экзистенциальный — смыслы.
«Процессы» 30-х годов названы бывшим высокопоставленным чекистом А. Орловым в его книге аналитических воспоминаний о сталинской карательной системе «мистическими»4 потому, что во время открытых судебных заседаний не было предъявлено ни одного документа, ни клочка бумаги, ни одной улики, кроме «добровольных» «откровенных» признательных показаний. Следствию не пришлось доказывать фактов вредительства, шпионажа, готовящихся убийств. Обвиняемые, по виду абсолютно здоровые и крепкие люди, с готовностью отвечали на все вопросы прокуроров, возводя на себя самые абсурдные и страшные обвинения.
Булгаков был современником этого кошмарного сталинского балагана. Эти постановочные зрелища делали явными, по крайней мере, две тайные сферы бытия: во-первых, картину мира в уме тирана, воплощенную в саму жизнь, ставшую «фактом», подтвержденным признательными показаниями обвиняемых; во-вторых, изощренную методику обработки человека в советском застенке, наводящую поистине мистический ужас. Процессы должны были наглядно показать, что репрессивный режим оправдан невиданной злобой и коварством врагов лично товарища Сталина. Во время процессов должен был обнаружиться со всей убедительностью этот вопиющий «факт». И этот «факт» не был подтвержден ни одним документом! Только добровольными признательными показаниями самих обвиняемых, под протоколом которых стояла их личная подпись. Орлов объясняет отсутствие улик, вещдоков и документов публичностью процессов и присутствием на них западных гостей. Сталин, полагает Орлов, не решился сфабриковать фальшивые документы-улики, боясь скандального разоблачения. Этот феномен ярко демонстрирует, насколько власть Сталина в принципе не нуждалась в прямом достоверном документировании реальности. По-видимому, лично сам вождь документам не доверял, ибо еще по опыту революционного подполья, уголовного прошлого и службы осведомителем в охранке знал, как фабрикуются любые документы: от фальшивого паспорта до ложного доноса. Сам документам не доверял, но силу документа как доказательства «факта» оценивал адекватно. Единственное, что неукоснительно требовалось вождем от карательных органов, — это добыть собственноручную подпись арестованного под признательными показаниями. Эта подпись была великой ценностью, она никогда не подделывалась. Сошлемся на материал, использованный в статье М. Алленова «Квартирный вопрос».
«В сравнительно недавних публикациях (Владимира Лефевра) было обращено внимание на знаменательный факт: «В 1930-х годах в многочисленных тюрьмах Советского Союза было все: и ложные обвинения, и преднамеренные нарушения закона, и ложные свидетельства. Единственная вещь, которая никогда не подделывалась, была подпись обвиняемого под признанием. Следователи применяли страшные пытки только для того, чтобы заполучить эту подпись. По-видимому, эта подпись была подлинной целью всего процесса. Во время подписания личность переходила в другую категорию: герой превращался в обывателя, готового к унизительному сотрудничеству. «Гордые люди», не шедшие на компромисс, истреблялись. Главной целью было не физическое уничтожение, а скорее трансформация личности: превращение героя в конформиста... этого можно было достичь ценой снижения личной самооценки, ценой деградации личности»...».
Размер и размах государственного вранья были невообразимы: поистине это было «вранье от первого до последнего слова», но все-таки власть диктатора держалась на единственной опоре — личной подписи арестанта. Любое самое фантастическое обвинение, удостоверенное личной подписью обвиняемого, становилось «фактом» и признавалось «фактом»: такова была ее волшебная сила. Эта подпись наделяла реальным бытием любую, самую абсурдную легенду. Так дурная «сказка», родившись в больной голове диктатора-параноика, «становилась былью» застенка и казни для его подданных.
Документ с подписью под признательными показаниями был нужен только для приговора (либо к лагерному сроку, либо к расстрелу) или для государственного шантажа советского человека5.
Магическая сила фальшивого документа с личной подписью проявляется, например, в сцене предъявления Степе Лиходееву контракта с Воландом, под которым стоит его собственная Степина подпись. Степа точно знает, что никакого контракта с иностранным артистом он не заключал. Но перед ним доказательство в виде документа, этот «факт» зафиксировавшего. Степа видит сфабрикованную самой государственной властью фальшивку, причем эту фальшивку ему предъявляют, когда он находится в состоянии тяжелого похмелья в собственной постели.
Степа пойман Воландом в момент самого унизительного и смешного, ни для чьих глаз не предназначенного состояния, да еще в собственной постели, мистическая сущность которой в ту эпоху педантично обозначена автором, ибо кровать вовсе не Степина, а «ювелиршина». Да и вовсе это не кровать, а смертный одр, откуда человек прямиком проваливается неизвестно куда, короче, исчезает. Иллюзорная природа «собственной квартиры», «собственной кровати», захваченной государством личной собственности, обозначается в тот момент, когда Степа деморализован самим фактом устремленного на него постороннего взгляда, материализовавшегося в личном пространстве его собственного дома. Кстати, кроме «нечистой силы», кто еще может так по-хозяйски войти в любую квартиру? Только представители «известного учреждения», именно для них нет запертых дверей.
На контракте, предъявляемом Степе, уже стоит его собственноручная подпись, чудесным образом полученная чертями. Но это в сказочном нарративе. А в массовых трагических сюжетах, организуемых репрессивным режимом, то есть в реалистической фабуле жизни современников той эпохи, собственноручная подпись — это единственное, что никогда не подделывалось. Это было то, за что разворачивалась упорная борьба. От подследственного требовалась подпись под протоколом его признательных показаний. Ее добивались, ее выбивали, она была конечной целью допросов с применением «физического воздействия». И конечно, реалистический сюжет смещения с должности и внезапного исчезновения директора театра в ту эпоху выглядел бы как набор тех же реалий, но связанных между собой в другой последовательности. Очевидно, в такой: внезапное вторжение в квартиру, взятие под арест человека прямо из постели, полуодетого, предъявление абсурдных обвинений о связях с иностранными шпионами, например, под видом театральных контрактов о гастролях, психическое и физическое воздействие, которое приводит человека в состояние, подобное тяжелейшему похмелью, когда уже все равно, расстреляют тебя или нет. И только потом под протоколом появится собственноручная подпись, а в финале — расстрел или «перебрасывание» в места не столь отдаленные. Это обобщенный эпохальный сюжет-схема, ставший участью миллионов.
И нам кажется отнюдь не случайным то, что глава с описанием Степиного похмелья, точнейшим с медицинской точки зрения, начинается так, что на короткое мгновение читатель предвосхищает появление совершенно не комического, а жуткого эпохального — пыточно-расстрельного — сюжета с пока еще неизвестным ему персонажем по имени Степа.
«Если бы в следующее утро Степе Лиходееву сказали бы так: «Степа! Тебя расстреляют, если ты сию же минуту не встанешь!» — Степа ответил бы томным, чуть слышным голосом: «Расстреливайте, делайте со мною, что хотите, но я не встану».
Не то что встать, — ему казалось, что он не может открыть глаз, потому что, если он только это сделает, сверкнет молния и голову его тут же разнесет на куски» (ММ-2. С. 592).
В сказочном нарративе про пьющего запоем директора театра, легкомысленного и безответственного Степу, «в два счета» переброшенного в Ялту, трагизм общего убран в глубь изображения и прикрыт ярким комическим и сатирическим сюжетом. И все-таки стоит чуть внимательнее приглядеться к этой феерически смешной сцене, как неотвратимо наступает узнавание все того же сюжета — вовсе не смешного тотального насилия власти. Набор реалий этого сюжета бесконечно однообразен: вторжение в пространство частной жизни, иллюзорность «халтурных стен», нисколько не защищающих от вторжения «чертей», разбитость, растерзанность, измученность, невменяемость жертвы насилия, предъявление сфабрикованной «улики», шантаж собственной подписью и мгновенное устранение гражданина с занимаемой им жилплощади, то есть «исчезновение» еще одного человека.
Любопытно, что обозначение времени, которым маркирован сюжет пробуждения Степы, — «в следующее утро», — вставлен автором в окончательный вариант текста и привносит некоторую неясность и двусмысленность.
В «Пятой редакции романа «Мастер и Маргарита» (1937—1938) «Глава VII» начиналась так: «Если бы Степе Лиходееву сказали бы так:...» (ММ-1. С. 546).
В окончательном варианте «Шестая глава» заканчивается наступлением утра нового дня для поэта Рюхина, пережившего трудную ночь: вот ее последняя фраза: «На поэта неудержимо наваливался день». А первая фраза «Седьмой главы» начинается так: «Если бы в следующее утро Степе...» (ММ-2. С. 592), причем в «Шестой редакции...» уточняющее обстоятельство времени «то есть утро четверга» (ММ-2. С. 195) вычеркнуто. Значит, Булгакова устраивала именно неясность и двусмысленность в обозначении времени. Ведь возникает резонный вопрос: почему «в следующее», а не в «это» утро? Ведь следующее утро после этого «навалившегося дня» (четверга) — это было бы уже утро пятницы, в которое, согласно официальной версии, Степа находился в мифической ялтинской «уголовке».
Так что, вполне может быть, это похмельное утро и следующее утро «в гостях» у специалистов из «известного учреждения» были отмечены одинаково тяжелым физическим и психическим состоянием Степы. Как бы то ни было, но, проводя последнюю правку, Булгаков счел нужным ввести это странное обозначение времени — «в следующее утро», — позволяющее представить себе состояние Степы Лиходеева «в следующее утро» по отношению к утру этого дня. Воланд умел растянуть праздничную ночь, раздвинуть пространство московской квартиры до масштабов кремлевских дворцовых залов, похоже, что и «похмельное утро» Степы оказалось растянуто на два-три дня.
Примечания
1. Поэтике «Повестей Белкина» нами было посвящено специальное исследование, которое в виде отдельных статей полностью опубликовано в ежегодных сборниках Пушкинской комиссии, в выпусках I, II, III, IV, V, VI, VII, XI, а также в серии «Пушкин в XXI веке» в «Сборнике в честь Валентина Семеновича Непомнящего» (М.: ИМЛИ РАН, 2006).
2. Нева. 1989. № 6. С. 4.
3. Интересная статья на эту тему, но без поворота к общей проблематике романа: Брансон М. Полет над Москвой: вид с воздуха и репрезентация пространства в «Мастере и Маргарите» // НЛО. 2005. № 76.
4. См.: Орлов А. Мистические процессы // Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. М., 1991.
5. Алленов цитирует по статье: Шредер Ю.А. Человеческая рефлексия и две системы этического сознания // Вопросы философии. 1990. № 7. С. 40.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |