Булгакова и Эрдмана объединили в одном списке как сатириков, опасных для советской власти, рапповские критики. Один из наиболее «неистовых ревнителей» драматург В. Вишневский каннибальски заявлял о своем стремлении «давить глотку Эрдмана и Булгакова, бить в ярости» за то, что они, по его мнению, стояли «поперек пути» пролетариата [178, с. 17]. Оба писателя были близки творчески и человечески (Булгаков в 1938 г. обращался с письмом к Сталину о смягчении участи Эрдмана, сосланного в Томск).
Николай Эрдман, которого в зарубежной печати называли «величайшим сатириком XX века», начинал как автор фельетонов, стихов, интермедий. Известность ему принесли комедии «Мандат» (шла в театре Мейерхольда в 1925—1931 годах), и «Самоубийца», написанная в 1928 году и подвергшаяся запрету на стадии генеральной репетиции в 1932 г. Пьесы полвека находились под запретом и появились в печати только в 1987 году.
Уже само название комедии Эрдмана «Мандат» говорит о наступлении времени невиданного бюрократизма, когда решающее значение для человека приобретали документы, казенные «бумаги». В отличие от многих тогдашних сатириков, обличавших бюрократические проявления, Эрдман, как и Булгаков, через изображение бюрократизма стремился показать антигуманную сущность нового советского уклада жизни. Павел Гулячкин, один из персонажей пьесы, сын владелицы (бывшей) гастронома решает приобщиться к пролетариату и выписывает себе мандат члена компартии. Мандат, хотя и фальшивый, сразу дает ему, простому преддомкома, огромную власть над людьми. Теперь он может выдать сестру Варвару за богатого коммерсанта Валериана Сметанича, семья которого хочет иметь в качестве приданного «собственного коммуниста». Гулячкин начинает куражиться над людьми, унижает их и угрожает им карами. «Держите меня, мамаша, — в упоении кричит он, — или иначе я с этой бумажкой всю Россию переарестую!» На какой-то миг, ощущая себя «народным трибуном», он разоблачает кухарку, которая хотела выдать себя за великую княжну Анастасию. Однако потом Гулячкин не выдерживает и сам заявляет о подлоге, боясь разоблачения. Другие персонажи также ведут двойную жизнь. Всячески показывая свою лояльность советской власти, они с нетерпением ждут ее конца. Весьма показателен для них следующий диалог. На вопрос: «Молодой человек, вы в Бога верите?» следует ответ: «Дома верю, на службе нет».
Официальная критика трактовала пьесу как «антимещанский памфлет», чтобы принизить ее социальное и художественное значение, ослабить воздействие ее подтекста. Ведь за фарсовыми, буффонадными эскападами Гулячкина и людей его круга, за их острыми, рискованными словесными пикировками ощутимо вставал другой мир, который и определял нелепые поступки персонажей пьесы. Эрдман разоблачал и высмеивал «тупую и бездушную репрессивно-бюрократическую систему, воцарившуюся в государстве», но не Гулячкина и «прочих обломков прежней жизни» [179, с. 92]. Именно эта система с невиданным бюрократизмом, двойным стандартом в поведении и морали, постоянным страхом перед репрессивными мерами принуждала людей унижаться, изворачиваться, терять свое человеческое достоинство, чтобы выжить и уцелеть.
Комедия «Самоубийца» продолжает и развивает основные мотивы пьесы «Мандат». «Страх усилился в «Самоубийце», — отмечает А. Свободин, — он заполняет собой все поры действия... И усилился в пьесе карнавал мнимостей» [180, с. 16]. В основе сюжета пьесы несуразно-комический бунт Семена Семеновича Подсекальникова, который от безысходности своей судьбы решил покончить жизнь самоубийством. Окружающие просят изобразить самоубийство как протест против советской власти, на что Подсекальников соглашается. Его начинают считать героем, устраивают шумные «проводы» в ресторане. Гротескно-фантасмагорические картины разгулов, прощаний, похорон, «воскресение» вполне можно принять за изображение и осмеяние «нэпманского безумия», обывательского «шабаша ведьм», что и делали многие исследователи, представляя Эрдмана обличителем мещанства [97, с. 125]. «Самоубийство» Подсекальникова и связанные с ним происшествия и факты, комически-бессмысленные и нелепые, вскрывали трагедию миллионов людей, живущих в условиях почти сложившейся тоталитарной системы, при которой «человека разжаловали», не оставив ему даже «права на шепот». Только считая себя уже мертвецом, Подсекальников смело высказывает то, что «может подумать живой», осуждает вождей, управляющих массами и не замечающих отдельного, маленького человека, дерзко звонит в Кремль, объявляя о своем несогласии с учением Маркса, которым руководствуется власть. Протест против «разжалования человека», защита гуманистических ценностей составляет пафос пьесы «Самоубийца».
Сочувствие и сострадание к человеку, отстаивание общечеловеческих нравственных ценностей сближает Булгакова и Эрдмана. Общее в художественной манере писателей обусловлено и тем, что в своих комедиях они продолжали традиции Гоголя, сказавшиеся в показе мира мнимостей, в эксцентричности и гиперболическом заострении образов, гротескных поворотах сюжета, фарсовых и буффонадных эпизодах. Писатели показывали в своих произведениях проявления бюрократизма в его крайней, губительной для простого человека степени, разоблачали двойной стандарт, который становился привычным в советском быту, говорили об антигуманности всей системы власти. Некоторое сходство имели и обличительные приемы. Булгаков в комедиях искусно обыгрывал рискованные аналогии и реплики, Эрдман вкладывал реплики, содержащие отрицательные оценки, в уста персонажей, наивных, недалеких, нарочито просто, чудаковато судящих о действительности. Гулячкин колеблется, вступать ли ему в партию, и советуется с матерью: «ПАВЕЛ СЕРГЕЕВИЧ. Ах, вдруг, мамаша, меня не примут?
НАДЕЖДА ПЕТРОВНА. Ну что ты, Павлуша, туда всякую шваль принимают» («Мандат»).
Диалоги в комедиях Эрдмана приобретают вид реприз.
После ареста и ссылки Эрдман отходит от сатиры на современную тематику.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |