Булгакова и Замятина связывали дружеские отношения, о чем можно судить по мемуарам и переписке, продолжавшейся вплоть до отъезда Замятина за границу (1931). Замятин, уже авторитетный писатель, сочувственно отметил повесть Булгакова «Дьяволиада». Много было общего во взглядах писателей на литературу и роль писателя в обществе. Они были единодушны в осуждении тех деятелей культуры, которые строили литературу и искусство на «ненависти — классовой ненависти, ее сложных соединяющих, ее суррогатах». Е. Замятин в статье «Я боюсь» (1921) резко осудил литературную политику советского государства, которое стремилось превратить писателей в исполнительных и благонамеренных чиновников, работающих по указке свыше, и оградить народ от всякого еретического слова. С едкой насмешкой отзывается Замятин об угодливых писателях, «юрких авторах», прислуживающих новым хозяевам. Чуть позже к осмеянию «юрких авторов» обратился Булгаков (образы Дымогацкого, Пончика-Непобеды, литераторов из романов «Записки покойника» и «Мастер и Маргарита»).
Писательская судьба Замятина и Булгакова складывались во многом одинаково. К концу 20-х годов Замятину, как и Булгакову, был закрыт доступ в литературу, произведения его не печатались, пьесы были сняты с репертуара (поводом послужило опубликование романа «Мы» за рубежом). Рапповская критика, частенько объединявшая эти два имени вместе, считала, что Замятин встает на «путь обывателя, брюзжащего на революцию», не принимая во внимание тот факт, что Замятин еще студентом вступил в РСДРП, участвовал в революции 1905 года, был арестован за революционную деятельность, сидел в царской тюрьме, отбывал ссылку. Замятин, как и Горький, испытал глубокое разочарование в революции и при советской власти стал оппозиционером. В своих «сказочках», сочетающих жанровые особенности анекдота и притчи, второй цикл которых он начал писать после революции, Замятин выявляет и показывает в трагикомическом виде милитаризм, агрессивный характер новой власти, торжество охлократии, жестокость и бесчеловечность новой действительности («Херувим», «Дракон»), «Уже в сказках Замятина, написанных во время гражданской войны, ирония убивает революционный пафос...» — отмечал И. Голенищев-Кутузов [163, с. 18]. Писатель не мог примириться с обезличиванием, всеобщим одурением, которое навязывала революционная толпа личности («Последняя сказка про Фиту»). «...многие замятинские сказки кажутся драматизацией фельетонов Горького той поры, составивших книгу «Несвоевременные мысли» [172, с. 48]. Каждая сказка Замятина — «предупреждение новой власти» [173, с. 22]. Тревожным предупреждением не только большевистской власти, но и всему человечеству явился роман-антиутопия «Мы» (1920). «В первые же советские годы повидал Замятин завоевания революции — по пронзительной живости ума гениально проник в суть и будущность этого нового строя («Мы»)» [174, с. 186]. Произведение создано на основе глубокого анализа процессов современной цивилизации, развития русской революции и коммунистического движения, политики новой большевистской власти.
Замятин рисует общество далекого будущего, где решены все материальные проблемы и достигнуто всеобщее, материалистически вычисленное счастье в абсолютно равной и одинаковой мере для каждого жителя Единого Государства, интеллектуалы которого сумели все проявления человеческой жизни втиснуть в простейшие математические формулы. Повседневное существование человека определяется Часовой Скрижалью, в соответствии с которой, говорит повествователь, один из жителей: «...в один и тот же час, в одну и ту же минуту, — мы, миллионы, встаем, как один. В один и тот же час, единомиллионно, начинаем работу — единомиллионно кончаем. И, сливаясь в единое, миллионнорукое тело, в одну и ту же, назначенную скрижалью, секунду мы подносим ложку ко рту». Жители отличаются друг от друга только профессиями, незначительными внешними чертами и бляхами с буквенно-цифровыми обозначениями. Полное единство, унификация одежды, жилья, действий в быту, мыслей, эмоций — суть их Счастья.
Автор записок Д-503 под влиянием женщины I-330 на некоторое время выбился из установленного распорядка жизни и получил возможность взглянуть на него со стороны. И он сразу заметил и осознал, что и Часовая Скрижаль, и ритуалы, исполняемые под Марши Единого Государства, и Благодетель, верховный правитель, — лишь изощренные формы угнетения и подавления человека, превращения его в бездушное механическое существо. Прозревший благодаря любви, Д-503 позволяет себе неслыханные вольности: он высмеивает совершенные порядки Единого Государства, ощущая великую силу смеха, начисто исключенного из обихода «нумеров» — жителей. И в Благодетеле, которого все почитали богом, Д-503 увидел обычного, довольно заурядного человека. После операции по устранению фантазии Д-503 вновь возвращается в ряды «машинноравных» существ и снова восхваляет Благодетеля и образ жизни Единого Государства. Однако записи, сделанные им, свидетельствуют о том, что «окаменело-райское существование оборачивается для пигмеев-обитателей злым фарсом» [21, с. 26]. В резких памфлетных выпадах повествователя Замятин осудил и высмеял вульгарное упрощенство, тоталитарные тенденции, проявившиеся в теории и практике большевиков, жестокость, насилие, попрание личности в советском государстве, технократическую цивилизацию Запада. Духовное и культурное наследие прошлого в Едином Государстве отброшено, за исключением физико-математических наук и техники. Замятин-гуманист с тревогой предупреждал о том, что «прогресс знания — это еще не прогресс человечества, а будущее будет таким, каким мы его сегодня готовим» [175, с. 28], что бесчеловечные средства достижения светлого будущего приведут к бездушному механизированному раю с обитателями, подобными безликим жителям Единого Государства. Особое свойство сатиры замятинского романа объясняется тем, что в произведении слились два русла творчества писателя: «гротескное изображение старой России («Уездное», «Алатырь», «На куличках»)» и «памфлетные картины»... буржуазного Запада, Англии начала нынешнего столетия («Островитяне», «Ловец человеков») [176, с. 17]. Роман Замятина породил мощную традицию антиутопии в мировой литературе XX века, представленную именами О. Хаксли, В. Набокова, Дж. Оруэлла, Р. Бредбери.
Булгаков, как отмечает И. Шайтанов, «один из самых — литературно и лично — близких ему (Е. Замятину. — Н.С.) в эти годы писателей. То, что порой Замятин лишь обозначал в виде притчи, иносказания или метафоры, Булгаков был готов развить в парадоксальный сюжет» [172, с. 51]. Связь сатиры Булгакова с творчеством Замятина не исчерпывается внешней сопоставимостью сюжетов. Гораздо существеннее близость этических позиций, ценностных ориентиров, гуманистического пафоса, что приводило к глубинному родству идейно-эстетических исканий. Булгакова, как и Замятина, очень тревожило усиливающееся вмешательство государственной власти в личную жизнь человека, развитие тоталитаризма в стране. Протест против всесилия государства, присваивающего себе результаты интеллектуального труда ученого, звучит в повести Булгакова «Роковые яйца» и пьесе «Адам и Ева». Рокк «с бумагой из Кремля» бесцеремонно отнимает у профессора Персикова установку с «красным лучом», Адам и Дараган устраивают нелепый суд над ученым Ефросимовым за то, что тот не отдал свое изобретение советскому правительству. Атмосферу постоянного страха и слежки, в которой приходится жить людям в тоталитарном государстве Булгаков дает почувствовать в пьесах «Блаженство», «Иван Васильевич», в романе «Мастер и Маргарита». Очень близки к хранителям, следящим за каждым шагом жителей Единого Государства в романе Замятина «Мы», агенты ГПУ из пьесы Булгакова «Адам и Ева», и функции их схожи, и служебные клички напоминают буквенно-цифровые обозначения: Туллер-1 и Туллер-2. Уже говорилось о том, что Булгаков, используя жанр антиутопии, в пьесе «Блаженство» изображает общество будущего как переходную стадию от тоталитаризма 30-х годов к Единому Государству замятинского романа. Институт Гармонии в «Блаженстве» осуществляет планомерную переделку людей, превращая их в стандартизированные элементы государственного целого. Осуществляется система полного контроля за человеком, сохраняющим еще некоторые индивидуальные качества, применяется принудительное лечение. Гуманистические традиции прерваны, высокий уровень технической культуры сочетается с духовным примитивизмом. И Замятин, и Булгаков противостояли уравнительным тенденциям, попыткам воплотить в жизнь всечеловеческую утопию.
Дарование сатирика было у Замятина органичным, и проявилось оно уже в повести «Уездное», поэтому трудно согласиться с К. Фединым, считавшим «пристрастие к сатире» Замятина «запущенной болезнью» [177, с. 77—78]. Сатира писателя с годами приобретала все более интеллектуальный, философский характер, впитывая традиции прозы Свифта, Уэлса, Анатоля Франса. Он любил русский народ, Россию, но не мог примириться с новой большевистской деспотией и вынужден был покинуть родину.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |