М.М. Бахтин — один из «обыкновенных классиков» русской культуры, как говорил о нем С.С Аверинцев, имея в виду возрастающую по мере увеличения хронологического расстояния между ним и его читателями актуальность и востребованность бахтинских идей. Бахтин был мыслителем, который по-настоящему понимал свое время, а это значит, значительно опережал его.
Одна из наиболее ценных и актуальных идей М.М. Бахтина — это холистический принцип в гуманитарном знании. Аналитизм, характерный для позитивистского естественнонаучного знания, Бахтиным в его научной работе постоянно развенчивался: не декларативно, а реально, практически. Научный метод Бахтина, сочетавший в себе литературоведческий, психологический, лингвистический, семиотический подходы, преодолевал узость дисциплинарных рамок и выводил гуманитарное знание на новый уровень понимания текста, феноменов культуры и их творца — человека.
Бахтин пытался осмыслить лиминарность человека, существующего в двух мирах: феноменальном, жизненном, естественном и культурном; рукотворном, искусственном. Он мечтал вывести из кризиса европейскую философию, оказавшуюся не в состоянии преодолеть роковой разрыв между культурным и феноменальным мирами, для чего пытался создать новое учение о бытии, бытийственное созерцание, на основании которого предполагал преодолеть порок современного «теоретизма», «очищающего» философию от нравственной проблематики.
Основными категориями его концепции стали понятия «не-алиби в бытии», «со-бытия», «я-для-себя» «Другой», «самозванство», сформулированные в его первой работе «К философии поступка», написанной предположительно в 1920-х гг.1 В данной работе в наибольшей мере затрагивается философская, а именно онтологическая, проблематика, что дает основание некоторым исследователям, в частности Т.В. Щитцовой, считать, что только эту работу и следует отнести к собственно философским2; однако и в других работах Бахтина философской проблематике (таким аспектам, как эпистемология, философская антропология, этика, эстетика) уделено достаточно внимания.
Несмотря на то, что философская концепция Бахтина не была выстроена как целостная система, основные ее положения в дисперсном виде представлены в разных его работах. Можно сказать, что культурология, «металингвистика», теория литературы, «историческая поэтика» являются модусами единой гуманитарной дисциплины Бахтина, своеобразными разворотами фундаментальных проблем онтологии и экзистенции человека — творца и продукта культуры. Такое поистине «целостное знание» о человеке и мире, составляющее сущность филолого-философской концепции М.М. Бахтина, органично сочетало «физику» (природно-материальное начало мироздания, его «объективную», «формальную» сторону бытия) и «метафизику» (духовно-иррациональное проявление «самосознающего субъекта», ориентированного на вечный поиск скрытых смыслов и значений в «тексте» культуры, в ее содержательно-смысловом инварианте).
Разумеется, на протяжении десятилетий напряженной научно-творческой жизни ученого его теоретико-литературные воззрения претерпевали некоторую эволюцию (в том числе и под воздействием официальной марксистско-ленинской идеологии, которую Бахтин весьма оригинально «адаптировал», «нейтрализовав» ее разрушительный потенциал), при этом идейно-философское ядро бахтинской мысли оставалось неизменным. Истоки особой «бахтинской диалектики», оформившейся как метод познания литературы и искусства в первой половине 1920-х годов, связаны с полемикой Бахтина с формалистами, а точнее, с русской формальной школой, взявшей курс на абсолютизацию имманентного постижения художественного произведения в его беспристрастности и отчужденности от субъекта — писателя, читателя, критика.
Работы Бахтина 20-х гг. посвящены преимущественно проблемам этики и эстетики. В полемике с формалистами, рассматривавшими литературный текст как сумму технических приемов, Бахтин утверждал семантическую значимость литературного текста, его существование в связке автор-читатель. Для Бахтина текст — это открытая для интерпретации целостность, предназначенная для Другого — читателя, узнающего мир идей и смыслов Другого — автора. Текст ни в коем случае не является замкнутым в себе.
Но не следует забывать, что именно человек — «организующий формально содержательный центр художественного видения»3. Автор и герой — основные слагаемые художественного произведения. Автор входит в эстетический объект, он НЕ выражен композиционно, герой же, напротив, определен композиционными формами. Бахтин говорит о принципиально ценностном отличии «я» и «второго», ибо только это различение делает весомой «какую бы то ни было действительную оценку»4.
Проблема поэтического языка являлась центральной проблемой формалистов, которые противопоставляли поэтический язык обыденной речи и искали для этого по преимуществу лингвистические доказательства. Именно с этим был категорически не согласен М.М. Бахтин, критиковавший логический скачок формалистов, не ставивших вопроса о правомерности самого понятия поэтического языка, но сразу приступавших к установлению его специфических особенностей. Не принимал он и фундаментального подхода формалистов, исходивших из противопоставления двух систем языка — «поэтического и жизненно-практического, коммуникативного»5.
Бахтин считал, что формалисты играли на двусмысленности понятия «другой язык», поскольку само «понятие особой системы поэтического языка методологически чрезвычайно сложно, запутанно и спорно»6.
Крайне наивной считал Бахтин футуристическую веру в возможность создания нового, специально поэтического языка, отличающегося своими фонетическими, морфологическими, лексикологическими признаками от языка естественного.
Формалисты, в частности Б.М. Энгельгардт, пытались оправдать «научную абстракцию и даже заумный язык, сравнивая его с отвлечением от смысла, практикуемым всеми лингвистами»7 [См. его книгу «Формальный метод в истории литературы»].
Эту концепцию формалистов Бахтин считал в корне неверной, поскольку, по его мнению, научная абстракция не строится исключительно на голом отрицании, но является «условным отказом от полноты предмета, ради какого-либо определенного, выделенного и положительно охарактеризованного момента»8. Однако абстракции формалистов, на которых они строят свои умозаключения, являются не условными отвлечениями от неких сторон изучаемого объекта, но «безусловным отрицанием наличности этих сторон в самом объекте». Именно эту догматизацию отрицания, апофатический метод формалистов, при котором онтологизуется отрицание, базирующееся на случайно выбранном признаке, развенчивает Бахтин. Он допускает релевантность лингвистических характеристик формалистов лишь «там, где речевое общение вполне сложилось и имеет неподвижный, застывший характер и где сообщаемое содержание тоже уже готово, и дело идет лишь о передаче его от одного к другому в пределах ставшего общения»9. Но, поскольку жизненное общение «носит характер события», то и «самый ничтожный словесный обмен причастен этому непрестанному становлению события»10 не только в художественном творчестве. Более того, он подчеркивает, что «практический язык с его особенностями является совершенно произвольной конструкцией самих формалистов»11, редуцировавших его к «некоторым типам жизненно-практических высказываний делового и отчасти бытового речевого общения современной городской буржуазии»12, упрощавшей и схематизировавшей его даже в этой узкой среде.
Бахтин, отстаивавший «сочетание всей полноты звука со всею полнотою смысла»13 и считавший необходимым показывать, как «сочетаются смысл и звук в конструктивном единстве художественного целого»14, говорил о несостоятельности выводов формалистов, доказывавших, что «произнесение или слышание звуков, даже и не имеющих смысла»15, удовлетворяет слушателей [см. В. Шкловский «О поэзии и заумном языке» и Л. Якубинский «О поэтическом глоссемосочетании»]. Он совершенно не разделял идеи формалистов о «соответствии между звуком и значением в самом языке, о возможности устойчивого, даже постоянного соответствия между ними»16, допуская возможности соответствия лишь между «индивидуальными единствами» в коммуникативном или поэтическом высказывании, но не между звуком и значением в языке.
В теории формалистов важное место занимает учение об индифферентности материала, а Бахтин утверждал, что отделить внехудожественное (социальное) от художественного, т. е. материал от художественной организации в художественном произведении, невозможно, т. к. в произведении нет критериев для различения того, что является «самоцельным, а что только мотивировкой для ввода элемента»17.
Бахтин не принимал фундаментального положения формализма о том, что материал мотивирует конструктивный прием, являющийся самоцелью. Для него недопустимо «разложение произведения на технически служебные и самоцельные моменты», культивируемое формалистами. Он не принимал «низведение содержания», поскольку видел, что при таком подходе формалисты заходят в тупик, потому что «низведение материала до простой мотивировки обрекает прием на совершенную пустоту»18, лишая его положительного содержания и сводя к «отличию от...».
Бахтин считал, что понятие мотивировки, введенное формалистами, органически чуждо художественной конструкции, потому что в искусстве нет ничего принципиально «заместимого и уничтожимого, стремящегося к нулю»19. Возможность «заместимости какого-либо элемента в художественном произведении»20 явно воспринимается им как «конструктивная неоправданность»21.
Для объяснения связи материальной наличности слова и высказывания с его смыслом Бахтин вводит понятие социальная оценка, под которой он понимает «историческую актуальность, объединяющую единичную наличность высказывания с общностью и полнотой его смысла, индивидуализующую и конкретизующую смысл и осмысляющую звуковую наличность слова здесь и теперь»22.
Он был глубоко убежден в том, что именно «социальная оценка делает актуальным высказывание как со стороны его фактической наличности, так и со стороны его смыслового значения»23, именно «она определяет выбор предмета, слова, формы, их индивидуальную комбинацию в пределах данного высказывания»24. Для Бахтина было очевидно, что «нельзя действительно понять конкретное высказывание, не приобщившись к его ценностной атмосфере, не поняв его оценивающей ориентации в идеологической среде»25, поскольку понимание он связывает с социокультурным контекстом. Поэтому он убежден, что «поэт выбирает не лингвистические формы, а заложенные в них оценки, а <...> все лингвистические характеристики слова получены лишь путем абстракции этой оценки»26 и «не могут являться материалом поэзии»27.
Фатальную ошибку футуристов Бахтин видел в том, что в своем творчестве они «исходили из дезорганизованной, улегченной системы социальных оценок»28, для них слова «утратили свою ценностную весомость, уменьшилась дистанция между ними, расшаталась их иерархия»29, потому что футуристы, апологетами эстетических ценностей которых были формалисты, выражали интересы общественной группы, «отброшенной на периферию социальной жизни, социально и политически бездеятельной и неукорененной»30.
Таким образом, по Бахтину, «материалом поэзии является язык как система живых социальных оценок, а не как совокупность лингвистических возможностей»31; а поэтическое произведение оказывается «реально неразрывным единством смысла и действительности на основе единства проникающей его снизу доверху социальной оценки»32. Элементы же, выделяемые в «абстрактном анализе произведения, вполне закономерном в своих пределах, объединены именно оценкой и ее обслуживают. Момент оценки же неотрывно вплетает художественное произведение в общую ткань социальной жизни в данную историческую эпоху и в данной социальной группе. Для формализма, игнорирующего социальную оценку, художественное произведение распадается на абстрактные моменты, которые и изучаются им в своей изолированности. Связь же их толкуется формализмом лишь с узкотехнической стороны»33.
Важное место в творчестве М. Бахтина занимает работа «Автор и герой в эстетической деятельности», предположительно написанная в середине 1920-х гг. В работе отражена одна из основных эстетических идей Бахтина о вненаходимости автора по отношению к герою. Связь героя и автора, по мнению Бахтина, возникает в процессе их участия в эстетическом событии. Категория эстетическое событие занимает не менее важное место в бахтинской эстетике, чем по-иному осмысленные им категории диалог, полифония и др.
В работе «Проблемы творчества Достоевского» (1929 г.), переизданной в 1961—1962 гг. под названием «Проблемы поэтики Достоевского», представлено бахтинское понимание структуры романов писателя. Ученый говорит о полифоническом принципе в организации текстов Достоевского, т. е. о наличии в нарративной структуре равноправных голосов героев, а не единого голоса «всезнающего» автора. В отличие от большинства писателей тексты Достоевского принципиально диалогичны.
Бахтин приходит к пониманию, что для Достоевского важно не то, что герой представляет собой в мире; для него в первую очередь важна точка зрения, с которой герой видит мир и самого себя. «Все устойчивые объективные качества героя, его социальное положение, его социологическая и характерологическая типичность, его habitus, его душевный облик и даже самая его наружность, то есть всё то, что обычно служит автору для создания твёрдого и устойчивого образа героя — «кто он», у Достоевского становится объектом рефлексии самого героя, предметом осознанности самого себя; предметом авторского видения и изображения становится функция его самосознания»34.
Герои романов Достоевского, считает М. Бахтин, пытаются разрушить окончательные представления о себе других людей, в том числе и автора: «Пока человек жив, он живет тем, что еще не завершен и еще не сказал своего последнего слова»35. «Сознание по самой природе своей не может иметь осознанного же (то есть завершающего сознание) начала и конца... Начало и конец лежат в объективном (и объектном) мире для других, а не для самого сознающего... Именно это сознание для себя, не знающее и не имеющее последнего слова, и является предметом изображения в мире Достоевского»36.
Бахтин обосновывает идею о незавершенности человеческого бытия в мире. Понятия «двуголосое слово», «слово с лазейкой» описывают духовную реальность бессмертия: внутри себя «человек незавершен и незавершим, т. е. не может пережить свою смерть, представить ее себе — оттого и речь его «нескончаема»37.
Полемизируя как с идеологизмом, так и с формализмом, М. Бахтин формулирует положение о внутренней социальности литературного произведения. Он вводит понятие «социальная оценка», под которым понимает актуальность и ценность содержания акта высказывания в конкретной жизненной ситуации. Эта оценка, пронизывающая любое высказывание, выражает внутреннюю социальность: правду самосознания «человека в человеке», глубинное общение человека с другим человеком и др.
Основываясь на теории полифонии, литературоведы исследовали такие категории, как образ героя и образ повествователя. Идея Бахтина о диалогизме текста, и шире — культуры — легла в основу социолингвистики и культурологии.
Знаковой в жизни и творчестве Бахтина стала работа «Рабле в истории реализма» (1940 г.), принесшая автору заслуженную славу. С этой работы, неоднократно им переписанной и переделанной, начинается его переориентация с языка «социологической поэтики» 1920-х годов на язык «исторической поэтики». Считая, что художник должен войти творцом в то, что его окружает, М. Бахтин обращается к методам исторической поэтики жанра, исследуя проблему соотношения художественной литературы и карнавального фольклора. Бахтин вводит в научный дискурс новые понятия — карнавал, карнавализация и разрабатывает теорию смеха. В этой работе ученый развивает свою идею взаимосвязи «Я» и Другого: «Человек <...> переживается только в Другом»38.
Бахтин доказал, что литература уходит корнями в «народные праздники» — карнавалы и мистерии древности. Ученый открыл мир мифо-ритуальной традиции, скрытый в карнавале и народной смеховой культуре.
Под термином карнавализация («транспонировка»), используемым Бахтиным в рамках литературоведческого дискурса, понимался перевод обрядово-символического языка «карнавальной жизни» и «карнавального мироощущения» — определенного социально-диалогического опыта — на язык словесно-художественных образов более или менее индивидуализированного воображения автора-творца. Непосредственными признаками карнавализации жизненного (а затем и словесно-художественного) явления — в отличие от «трагического» или «эпического» восприятия — следует считать его «осовремененность» и «фамильярный контакт» с ним, а также «амбивалентность», т. е. причастность одновременно конечности и незавершенности, «смерти» и «воскресению», пародийному «развенчанию» и потенциальному «обновлению». И наконец, еще одним признаком карнавализации можно считать «веселую относительность», обнаруживаемую в повседневных явлениях и проявлениях человеческого бытия, в отношениях на уровне межличностных и социальных контактов, когда очевидны несоответствия между внутренним и внешним, между условиями и условностями той или иной формы существования человечества и неким предчувствием иного миропорядка, скрытого до времени за «театром», вещами, ролями, поведением и самим языком.
Введенный Бахтиным термин «карнавализация» в силу его понятийной насыщенности стал междисциплинарным и начал использоваться для обозначения воздействия античных и средневековых народных празднеств и обрядовых действ на образно-символическое мышление. Об этом М. Бахтин размышлял и в написанной в 1930-е годы, но не опубликованной в то время работе «Роман воспитания и его значение в истории реализма». Сохранились только фрагменты, по которым можно судить о том, что работа была посвящена истории европейского романа, начиная с позднего античного периода. В этой книге намечена жанровая таксономия романов: роман странствований, роман испытания, биографический, автобиографический романы, роман воспитания и становления.
Одно из основных концептуальных положений этой работы Бахтина — осмысление образа героя через процесс его становления, осуществлявшегося через радикальную трансформацию пространственно-временной картины (эти идеи стали основой для развития учения о хронотопе). Свою теорию Бахтин развивает на материале произведений Гете, который, по мысли литературоведа, воплощал становление, и Достоевского, воплощавшего существование и взаимодействие. М. Бахтин отмечал специфику творческого метода Гёте, который не противопоставлял сущность явлению и объект субъекту: «Познающий для Гете не противостоит познаваемому как чистый субъект объекту, а находится в нем, то есть является соприродною частью познаваемого. Познающий как макрокосм содержит в себе самом все, что он познает в природе...»39.
В работе «Проблема речевых жанров», написанной в 1952—1953 гг., М. Бахтин продолжил свои исследования, начатые еще в работах 1920-х гг. Автор дает краткое описание речевых жанров, характерных для таких высказываний, как приказание, просьба и др. Эти «жизненные» жанры требуют несловесного контакта. Они сами по себе формируются во взаимодействии со словом других людей. «Каждое отдельное высказывание, конечно, индивидуально, — отмечает М. Бахтин, — но каждая сфера использования языка вырабатывает свои относительно устойчивые типы таких высказываний, которые мы и называем речевыми жанрами»40. Вопреки установившейся в литературоведении традиции, Бахтин относит жанры художественной литературы к речевым жанрам и считает, что они отражают наиболее устойчивые тенденции ее развития.
Одна из поздних работ М. Бахтина — заметки 1959—1961 гг.: «Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках. Опыт философского анализа», изданные в журнале «Вопросы литературы»41 (1976, № 10). Бахтин представил свои идеи о новой дисциплине, задуманной как синтез лингвистики, философской антропологии и литературоведения. Предметом этой области знаний должны были стать философские основы и методология гуманитарно-филологического мышления, а материалом — текст, под которым М. Бахтин понимал высказывание (в лингвистическом смысле), то есть речевой поток (или дискурс). Размышляя о внелингвистическом характере слова, он нашел особый термин — «металингвистика».
В 1974 г. Бахтин пишет «Ответ на вопрос редакции «Нового мира» (к этому периоду относятся и работы: «Из записей 1970—1971 годов», «К методологии гуманитарных наук» (1974)), где рассуждает об открытости и границах в контексте культуры, в частности, на примере литературного произведения. Для понимания культуры прошлого так же, как и чужой культуры, необходима некоторая отстраненность, вненаходимость. Они открываются Другому и через Другого: «Чужая культура только в глазах другой культуры раскрывает себя полнее и глубже... Один смысл раскрывает свои глубины, встретившись и соприкоснувшись с другим, чужим смыслом: между ними начинается как бы диалог, который преодолевает замкнутость и односторонность этих смыслов, этих культур. Мы ставим чужой культуре новые вопросы, каких она сама себе не ставила, мы ищем в ней ответа на наши вопросы, и чужая культура отвечает нам, открывая перед нами новые свои стороны, новые смысловые глубины»42.
М. Бахтин разрабатывал также тему пространственно-временной организации художественного произведения. Он ввел в научный оборот термин «хронотоп», под которым понимал «существенную взаимосвязь временных и пространственных отношений, художественно осваиваемых в литературе»43. Бахтин никогда не оставлял без внимания дискуссионные вопросы исторической поэтики, освещая их в статьях: «Из предыстории романного слова» (1940), «Эпос и роман» (1941). В этих работах автор пересматривает гегелевскую идею о том, что роман является отражением отношений буржуазной эпохи и как жанр порожден ею.
Понятие «хронотопа», воспринимаемое Бахтиным как категория «формы-содержания» и обозначающее неразрывную связь времени и пространства (время как четвёртое измерение пространства), — очень значимо для понимания им феномена жанра. А потому главным признаком «художественного видения Достоевского», полагал Бахтин, «было не становление, а сосуществование и взаимодействие»44.
На свои философские вопросы М. Бахтин искал ответы в различных областях гуманитарного знания, прежде всего в лингвистике и искусствоведении, рассматривая словесное творчество как неотъемлемую часть «метагуманитаристики».
Идеи Бахтина повлияли на мировое и отечественное человекознание, на культурологию, литературоведение, искусствознание, особенно в части концептуализации смеховой культуры, в развитии идей диалога культур.
Карнавал, полифония и интертекстуальность являются ключевыми идеями Бахтина, образующими особую парадигму, своего рода трехмерную систему координат, с помощью которой возможно осмыслить всякий литературно-художественный феномен, в том числе и роман М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита».
Примечания
1. Бахтин, М.М. К философии поступка / М.М. Бахтин // Работы 20-х годов. — Киев: «Next», 1994. — С. 116.
2. Щитцова, Т.В. М.М. Бахтин / Т.В. Щитцова // Постмодернизм. Энциклопедия. — Минск: Интерпрессервис; Книжный Дом, 2001. — С. 62—63.
3. Бахтин, М.М. Автор и герой в эстетической деятельности / М.М. Бахтин // Бахтин М.М. Собрание сочинений. — М.: Русские словари, 2003. — Т. 1. — С. 245.
4. Там же. — С. 245.
5. Поэтика. Сборники по теории поэтического языка. — Петроград, 1919. — Выпуск 3. — 167 с.; Шкловский, В.В. Потебня / В.В. Шкловский // Поэтика. Сборник по теории поэтического языка. — Петроград, 1919.
6. Поэтика. Сборники по теории поэтического языка. — Петроград, 1919.
7. Там же. — С. 114.
8. Медведев, П.Н. М.М. Бахтин. Формальный метод в литературоведении / П.Н. Медведев. Часть третья, глава I. Поэтический язык как предмет поэтики. — М.: Лабиринт, 1993. — С. 84—116. // http://philologos.narod.ru/bakhtin/fmethod3-1.htm (дата обращения 21.12.2017)
9. Медведев, П.Н. Бахтин М.М. Положительное содержание первых формалистических работ / П.Н. Медведев // http://vladas2005.narod.ru/Bahtin/6.pdf (дата обращения 21.12.2017)
10. Медведев, П.Н. М.М. Бахтин. Формальный метод в литературоведении / П.Н. Медведев Часть третья, глава I. Поэтический язык как предмет поэтики. — М.: Лабиринт, 1993. — С. 84—116. // http://philologos.narod.ru/bakhtin/fmethod3-1.htm (дата обращения 21.12.2017)
11. Там же. — С. 84—116.
12. Там же. — С. 84—116.
13. Там же. — С. 84—116.
14. Там же. — С. 84—116.
15. Там же. — С. 84—116.
16. Медведев, П.Н. Бахтин М.М. Формальный метод в поэтике / П.Н. Медведев. — М.: Лабиринт, 1993. — С. 138.
17. Шкловский, В. Теория прозы / В. Шкловский. — Петроград, 1919. — С. 161.
18. Медведев, П.Н. Бахтин М.М. Формальный метод в поэтике / П.Н. Медведев. — М.: Лабиринт, 1993. — С. 153.
19. Медведев, П.Н. Бахтин М.М. Формальный метод в поэтике / П.Н. Медведев. — М.: Лабиринт, 1993. — С. 158.
20. Там же. — С. 158.
21. Там же. — С. 158.
22. Медведев, П.Н. Формальный метод в литературоведении / П.Н. Медведев // М. Бахтин (под маской). — М.: Лабиринт, 2000. — С. 186.
23. Там же. — С. 166.
24. Там же. — С. 166.
25. Там же. — С. 165.
26. Там же. — С. 186.
27. Там же. — С. 186—348.
28. Там же. — С. 186—348.
29. Там же. — С. 186—348.
30. Там же. — С. 186—348.
31. Там же. — С. 186—348.
32. Там же. — С. 186—348.
33. Там же. — С. 186—348.
34. Бахтин, М.М. Проблемы поэтики Достоевского / М.М. Бахтин. — М.: Художественная литература, 1972. — С. 7.
35. Там же. — С. 99.
36. Бахтин, М.М. К переработке книги о Достоевском / М.М. Бахтин // Эстетика словесного творчества. — М.: Искусство, 1986. — С. 333.
37. Белоусова, А.Е. Речевой портрет через призму теории полифонии М.М. Бахтина / А.Е. Белоусова /// Вестник МГЛУ. — 2010. — Выпуск 14. — С. 225.
38. Бахтин, М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса / М.М. Бахтин. — М.: Художественная литература, 1999. — С. 41.
39. Бахтин, М.М. Письмо И.И. Канаеву от 11 октября 1962 г. / М.М. Бахтин // Эстетика словесного творчества. — М.: Искусство, 1986. — С. 416.
40. Бахтин, М.М. Проблема речевых жанров / М.М. Бахтин // Собр. соч. — М.: Русские словари, 1996. — Т. 5. — С. 159—206.
41. Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках. Опыт философского анализа // Эстетика словесного творчества. — М.: Искусство, 1986. — С. 297—325.
42. Бахтин, М.М. Ответ на вопрос редакции «Нового мира» / М.М. Бахтин // Эстетика словесного творчества. — М.: Искусство, 1986. — С. 347—354.
43. Бахтин, М.М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по истории поэтики / М.М. Бахтин // Вопросы литературы и эстетики. — М.: Худож. лит., 1975. — С. 234—407 // http://philologos.narod.ru/bakhtin/hronotop/hronmain.html (дата обращения 21.12.2017)
44. Бахтин, М.М. Собрание сочинений / М.М. Бахтин. — М.: Русские словари, 2002. — Т. 6. — С. 36.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |