Атлетически сложенный человек, с правильными чертами лица и неожиданно сизым носом, одетый в коверкотовую темно-синюю гимнастерку с капитанскими шпалами в петлицах, закончил читать рапорт о задержании предположительно одного из членов банды «Черная кошка» и перевел взгляд на сидевшего по другую сторону стола человека.
Нескладная тощая фигура сидящего и его невзрачный облик никак не тянули на наводящего на столицу ужас бандита. Кургузый, с замасленными лацканами пиджачок и обтрепанные снизу до бахромы брюки в печальную желтоватую клетку не свидетельствовали о финансовой состоятельности их носителя. Поврежденное пенсне без одного стекла и с треснутым другим воспринималось как попытка заявить о своей интеллигентности, но, напротив, придавало лицу глуповатое выражение. В дополнение глаза его, похоже, здорово косили, что вряд ли позволяло их обладателю быть метким стрелком из огнестрельного оружия. Наконец, несколько смещенный вбок и вдобавок перекошенный рот мог говорить лишь о возможной нервозности, но не о способности громовым рыком наводить ужас на обывателей, подвергшихся лихому бандитскому налету.
Впрочем, капитан, являющийся старшим оперуполномоченным НКВД, осуществляющим первоначальное дознание по особо тяжким преступлениям, давно уже не судил о человеке только по его одежде и внешности. Убийцы, налетчики, насильники, бандиты, валютчики и контрабандисты, прошедшие через его руки, своей внешностью, пожалуй, больше не соответствовали теории знаменитого итальянца — родоначальника антропологического направления в криминалистике — Чезаре Ломброзо, нежели под нее подходили. Более того, иные из них имели настолько благообразный и кроткий вид, что, не заглядывая в сухие анкетные данные, сразу хотелось записать их смиренными служителями самой мирной религии.
— Очки разбили при задержании? — капитан пытался нашарить в кипе бумаг бланк протокола допроса подозреваемого.
— Это пенсне, — робко поправил его дребезжащим тенором арестант, — понимаете, я привык...
Но дознаватель уже нашел нужный формуляр и махнул вбок рукой, прерывая объяснения.
— Фамилия? — отрывисто спросил он, стряхивая каплю чернил с пера видавшей виды авторучки.
— Фагот, — послушно ответил задержанный.
Капитан нахмурился, он не терпел блатных кличек и не понимал, как можно людей обзывать названиями предметов, животных и прочей атрибутики окружающего мира.
— Ты кликуху-то оставь для своих корешей, — раздраженно отреагировал он, — в камере можешь быть хоть фаготом, хоть тромбоном. Фамилия как?
— Коровьев, — уныло поведал подозреваемый, еще и фамилией своей добавляя несуразицы в свой облик.
Покончив с анкетными данными, энкавэдэшный борец с преступностью, подбавив свирепости лицу и металла в голосе, принялся колоть задержанного на предмет причастности к известной бандгруппе.
Обычные и привычные капитану методы пряника, перемежающегося с кнутом, результатов не дали. Клетчатый арестант раскалываться не желал, приводя дознавателя в бешенство своим манерным козлиным голоском и полным отрицанием своего членства в «Черной кошке».
Алея щекой и розовея наливающейся припухлостью под глазом (пенсне, оберегая от дальнейшего превращения его в куски металла и стекла, он успел спрятать в боковой карман куцего пиджачка), задержанный плел все что угодно, но только не на заданную тему. Он начисто отвергал обвинения в нанесении телесных повреждений голому неизвестному человеку, который, как сообщили дознавателю, остался жив. При этом причиненный выжившему вред он отчего-то пытался свалить на неизвестного капитану прокурора Понтия Пилата, коверкая его должность обидным названием «прокуратор», за что получил и во второй глаз, успев, правда, подставить первый.
Предполагая, что от интенсивного допроса у арестованного слегка съехала крыша, энкавэдэшник требовал адреса «малины» и явок, где могли находиться означенные бандиты по кличкам «Понтий» и «Пилат», и получал в ответ неведомый «Иерусалим» и уж совсем неизвестную «Кесарию».
— Таких ресторанов, кабаков и притонов в Москве нет! — и ухо задержанного медленно расцвело малиновым бутоном. — Что ты мне фуфло впарить пытаешься?
В процессе допроса разъяренный капитан услышал еще множество неизвестных ему слов, подтверждающих намерения допрашиваемого интеллигентика подчеркнуть свою ученость и уличить в незнании, скажем, термина «инвектива» представителя всесильного и всезнающего НКВД. Арестант наговорил ему столько незнакомых имен, похожих скорее на воровские клички, что дознаватель уже перестал их и записывать, полагая, что подлый бандюга просто перечисляет всех своих знакомых корешей, с которыми сидел по лагерям.
Наконец, они, похоже, надоели друг другу. Капитан залпом выпил очередной стакан противной, отдающей ржавым железом, тепловатой воды, а арестованный клятвенно выдрал последнюю пуговицу из совсем утратившего вид пиджака, чему энкавэдэшник не препятствовал — все равно обрежут перед помещением в камеру.
— Значит так, падла, — тяжело дыша, протянул капитан, — или ты...
Но тут случилось нечто необычное. Здоровый глаз арестанта внезапно зачернел совершеннейшей пустотой, откуда вырвался темный сгусток, пробуравивший враз черепную коробку дознавателя и приведший его в состояние полного ступора.
— Меня обвиняют в похищении каких-то долларов, фунтов, лир и марок, принадлежащих бедным студентам технического училища, — произнес вкрадчивый голос задержанного, — а не скажет ли уважаемый представитель сыска и карающего меча, кто украл девятнадцать золотых десятирублевых царских монет при обыске у валютчика Хамицевича?
Человек в гимнастерке с капитанскими шпалами вздрогнул. Такой обыск действительно имел место месяца полтора назад. Более того, горстка монет с профилем последнего российского императора Николая II и впрямь была опущена в карман широченного коверкотового галифе с малиновой полоской посередине. А как было не взять, если из хитроумного тайника, вмурованного в действующий камин, достали стандартное оцинкованное ведро, почти доверху наполненное этими монетами, ошибочно именуемыми в народе «червонцами»? И пока он тащил тяжеленное ведро в комнату для пересчета их поштучно вместе с понятыми, чья-то блудливая ручонка зацепила пригоршню блестящих золотых кругляков и сунула их в карман, притоптав грязным носовым платком, чтобы не звенели. В дальнейшем монеты были спрятаны в облезлой настольной лампе, стоявшей на тумбочке возле кровати, на которой спал сыскных дел мастер. В своей, естественно, квартире.
Значит, не сошло с рук — кто-то заметил.
— А не вызовут ли эти монеты короткого замыкания? — елейно продолжил клетчатый арестант, — ведь золото является отличным проводником электрического тока...
Эта реплика вызвала нервную дрожь во всем ладном капитанском теле — о лампе уж точно знал он один. Это было, что называется, ударом под дых.
Голос въедливо продолжил:
— И кто ходит по ночам к дворничихе Люське, в то время как ее законный муж отбывает срок за скупку краденого? Это ли не злоупотребление должностным положением?
— Да еще банку синей краски забрал из дворницкой — и сам не использовал, и почтовые ящики в подъезде так и остались непокрашенными, — ехидно продолжил еще чей-то гнусавый, уже другой голос.
Капитан затравленно озирался. И Люська, стерва этакая, сама заманившая пышными формами, была. И краска засохла, так и не пригодившись в деле.
Но добил его третий, какой-то урчаще-мурлыкающий голос, произнесший коротко:
— А казенный марочный коньяк где?
Только вчера в ночь тоскующий в одиночку энкавэдэшник прикончил две последние бутылки коньяка из восьмидесяти, хранившихся у него в служебной кладовке, изъятых в ресторане «Метрополь» по подозрению в подделке алкогольной продукции и являвшихся вещественным доказательством. Но коньяк был настоящий — дореволюционный, шустовский и страшно дорогой, и капитану предстояло поломать голову, как его списать без экспертизы. Оттого-то он и хлестал весь день, графин за графином, теплую ржавую воду.
— Голова-то не болит? — участливо обеспокоился кошачий голос и этим доконал капитана.
В голове его, все разбухавшей и разбухавшей от грядущих неприятностей, что-то беззвучно взорвалось, и она уткнулась в бумажную мешанину служебной документации, лежащей на столе. Затухающим взглядом он еще видел, и это отложилось в памяти, по оперативной привычке, как клетчатый арестант, не спеша, подошел к громадному зеркалу, висевшему на стене еще со времен купца Терехина, которому ранее принадлежал этот особняк, и остановился, будто вглядываясь в свое отражение. Гладь зеркала внезапно пошла волнами, и бывший задержанный беззаботно шагнул в блестящую твердь, исчезнув бесследно в ее недрах.
А из зеркала, словно из окна, высунулись две физиономии и осуждающе покачали своими оплывающими контурами в сторону капитана. Одна из них, весьма зверского вида, звонко цыкнула громадным клыком, выражая крайнюю неприязнь, другая же явно принадлежала черному породистому коту и подмигнула ему шальным зеленым глазом. После чего зеркало вновь подернулось рябью и восстановилось, издав тонкий звук лопнувшей гитарной струны.
Человек в темно-синей коверкотовой гимнастерке с капитанскими шпалами в петлицах с трудом поднял тяжелую голову и непонимающе уставился на лежащие бумаги. Голова, казалось, была начинена двумя двухпудовыми чугунными гирями, которыми он баловался, когда еще не начал пить злополучный коньяк. Мысли путались затейливой паутиной критских лабиринтов эпохи Миноса.
— Ну и сон! — грязным носовым платком, похожим больше на посудное полотенце, он вытер обильный пот на лице и на шее.
И тотчас решил, что это вещий сон!
Все. Надо отдать проклятые монеты в финчасть, придумав, что они затерялись в вещдоках. Никто ведь не поверит, что он украл их, а теперь решил возвратить — таких простачков в НКВД нет. Или просто выбросить их.
К черту Люську, с завтрашнего дня. Нет, пожалуй, лучше с послезавтрашнего — надо же успокоить нервы. Все равно вот-вот должен освободиться ее мужик.
Коньяк, увы, уже не вернешь. И не заплатишь за него. Одна бутылка этого благородного пахучего напитка стоит, как три месячные капитанские зарплаты. Придется устроить несчастный случай, уронив ящики на пол, благо пустые бутылки он не выбросил. И заактировать это дело с давним собутыльником, отсутствовавшим сейчас по причине командировки в Туркмению, где обнаружились очередные враги народа, которых проспали местные чекисты, автоматически превратившиеся в их пособников.
Зато завтра же он подаст заявление в партячейку о вступлении кандидатом в члены ВКП(б) и будет помогать товарищу Сталину бороться с вредителями и врагами социалистического строительства в первых, так сказать, рядах. И, если потребуется, отдаст свою жизнь.
...За его справедливое слово,
За великую правду его.
Как высоко вознес он державу,
Вождь советских народов-друзей,
И какую всемирную славу
Создал он для Отчизны своей!..1
Капитан одухотворенно посмотрел на портрет Сталина, висящий на противоположной стене. Вот что значит пробудившаяся совесть. Не наврал, выходит, древний китайский мудрец с труднопроизносимым, но запомнившимся ему именем Хун Цзычэн. Не то чтобы капитан был так глубоко подкован по части старинных философских воззрений. Просто книжка мудрого китайца под названием «Трактат о совести и притязаниях на нее» попалась ему, когда он лежал в госпитале по причине обострившегося радикулита.
Она была единственным чтивом, невесть как попавшим в ведомственный лазарет, и он был обречен прочесть ее от корки до корки трижды, пока не выписался. Ввиду специфики своей болезни он не мог заниматься более интересными делами, например приударить за сговорчивым медперсоналом женского пола, как это делали ходячие больные. Зато сейчас мог со знанием дела сказать: «Вот как она проявляется, эта самая загадочная суть человеческой натуры. Прав китаец — человек искренен только во сне, даже сам с собой».
Старший уполномоченный НКВД по дознанию придвинул к себе поступившие материалы и начал их внимательно изучать со все возрастающим удивлением.
Так, рапорт двух постовых о задержании голого неизвестного человека мужского пола в районе Марьиной Рощи. Пояснить, откуда прибыл и кто он, не может, русским и распространенными европейскими языками не владеет. С чего это занимающемуся раскрытием особо тяжких преступлений дознавателю поручили дело какого-то бродяги?
Никаких следов задержания Коровьева оперативной подвижной группой и его допроса в материалах дела уже не было.
Капитану вновь вспомнился диковинный сон, и от неотвязной мысли, которая будет теребить его сознание всю оставшуюся жизнь, лоб вновь покрылся испариной. Он осторожно скосил глаза вниз. На полу лежала обычная коричневая пуговица, напоминающая ту последнюю пуговицу, которую в страшном вещем сне клятвенно оторвал странный человек с нескладной долговязой фигурой и с нелепой фамилией Коровьев.
Человек в гимнастерке поднял голову и пристально посмотрел на старинное купеческое зеркало — тончайшая трещина змеилась по его поверхности, пересекая зеркальный прямоугольник с левого верха по правый низ...
В кабинет без стука вошел высокий щеголеватый брюнет с непроницаемым лицом и двумя шпалами в петлицах.
— Старший майор Бармин из СПО, — коротко представился он.
Капитан вскочил и уважительно пожал небрежно протянутую ему руку.
— Мне нужны материалы по вчерашнему задержанию неизвестного лица в Марьиной Роще, — Бармин был немногословен.
— Но я ничего еще не успел...
— Ничего. Мне приказано принять дело к своему производству. Вот отношение за подписью самого наркома.
— Дела еще нет. Вот только рапорт на двух листах постового третьего участка.
Старший майор молча сгреб рапорт в принесенную с собой папку.
— Где его вещи? Документы?
— Никаких вещей не было. Даже одежды на задержанном не было. Документы не изымались ввиду их отсутствия.
На этот раз невозмутимое лицо пришедшего оживилось приподнятой бровью.
— Как, это все, что есть? — он качнул папкой с рапортом.
— Все.
Бармин крутнулся на каблуках и, не попрощавшись, быстро вышел из кабинета. Оставшийся озадаченно почесал в затылке, перевел взгляд на стол, затем на дверь.
— Дела-а-а, — пробормотал он, сызнова припоминая сон, — дела-а-а. Что же это за птицу отловили? Видать высокого полета, что сразу СПО занялся.
СПО, или секретно-политический отдел, занимался только делами, имеющими государственное значение. Его сотрудниками проводилась оперативная работа, а также велось дознание и следствие в отношении партийных деятелей не ниже секретарей ЦК союзных и автономных республик и лиц, приравненных к ним. Они занимались расследованием уголовных дел касательно высших должностных лиц государства, рангом от министра и выше. В юрисдикцию, если применим такой термин, отдела входили преступления, совершенные военачальниками, относящимися к верхушке Рабоче-Крестьянской Красной Армии и Военно-морского флота СССР. Подследственность СПО распространялась также на директоров крупнейших заводов, комбинатов и фабрик страны, имеющих особое народно-хозяйственное и оборонное значение, и других руководителей организаций и учреждений общесоюзного масштаба.
Примечания
1. Александр Вертинский. «Он».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |