Вошедший значительно ранее в другую камеру человек смахивал скорее на бухгалтера, растратившего по неопытности казенные деньги и севшего по недоразумению, нежели на представителя уголовного мира. Не тянул он и на политического как одеждой, так и выражением лица, хранящего отпечаток некой вечной оторопи. Хотя претензии на знакомство с книгочтением пыталось отразить изломанное пенсне с единственным уцелевшим, но треснувшим посередине стеклышком. И уж никак не походил он на военного, не обладая ни присущей им осанкой, ни надлежащей выправкой.
Одет вновь прибывший был в видавший виды куцый пиджачишко в крупную желтоватую клетку и такого же покроя, явно коротковатые, потрепанные брюки. На босых ногах его были обуты почему-то новенькие блестящие галоши. В руках он держал скудное тюремное имущество — изрядно помятую оловянную миску, оловянную же ложку, источенную зубами неизвестных предшественников почти до дыр, и кусок мятой неопределенного цвета материи, лишь своей формой отдаленно напоминающей полотенце.
Неловко зацепив плечом второй ярус нар при развороте от входа в камеру, он так и застыл в дверях, напоминая своей согнувшейся длинной фигурой незаконченный вопросительный знак и шевеля подобием усов, свалявшихся в белесоватые комочки.
— Принимайте пополнение, граждане арестанты, — весело прокричал ладный конвоир в темно-синей форме, помахивая связкой ключей, и дверь захлопнулась с неприятным металлическим лязгом.
Восемнадцать пар глаз уставились на новичка, вошедшего в узкую темную камеру, рассчитанную первоначально на четверых и состоящую из сплошных двухъярусных нар с узким проходом. Выражения взглядов отличались широким диапазоном — от безразличного до угрожающего. И тотчас же один из обладателей грозного взора подскочил к пришельцу, обнаруживая своей позой откровенно недобрые намерения.
— Кто таков? — прорычал он коротко, а рука уже отвелась для хорошей затрещины новенькому.
Это было обычное начало процесса прописки нового заключенного в камеру — своеобразный обряд введения новичка в тюремное сообщество.
Однако тот ничуть не испугался. Лишь нескладная с виду фигура привычно подобралась, выдавая своим положением опытного бойца. Нехитрое имущество было сброшено на первые попавшиеся нары, руки слегка согнулись в локтях и выжидающе замерли.
— Отхлынь, Бурый, — лениво продребезжал внезапно преобразившийся новичок, — тебе и осталось то всего ничего — не жилец ты уже фактически, сидел бы да молился...
— Откуда ты меня... Я тебя первый раз вижу, гадом буду, — ошарашенно пробормотал уголовник, пораженный скорее знанием вновь пришедшим человеком его клички, нежели пророчеством о скором своем конце.
Затем до него дошло и окончание сказанной фразы.
— Что ты тут гнусишь про какие-то молитвы, — угрожающе рявкнул он, вцепившись рукой в замызганный лацкан пиджачка незнакомца и пытаясь притянуть его к себе, — я те счас фанеру сломаю, фраерок шерстяной.
— Заткнись, баклан, и слушай. Вертухаи за тобой придут сегодня вечером. А умрешь ты недалеко отсюда в подвале невзрачного домишки в Никольском переулке, — человек ничуть не качнулся и своей худой, но жилистой рукой легко оторвал руку уголовника.
— Ну, ты, вошь парашная, за фуфло свое...
Но незнакомец продолжил, блеснув стеклышком пенсне от пучка полуденного солнца, проникшего украдкой в узкое грязное окошко, расположенное под потолком камеры:
— Не поможет тебе твоя хитрость. Вышка тебе уже вчера подписана за двоих висевших на тебе покойников. Статья позволяет. Никто тебя уже слушать не будет. Остальные семь уже значения не имеют.
И по тому, как обыденно это было сказано, и по тому, как мертвенно побелел Бурый, имевший всегда и впрямь бурый цвет лица, сокамерники поняли, что пришелец говорит какую-то страшную правду.
Действительно, человек по кличке Бурый, уже судимый ранее за кражу, работал до ареста половым в трактире «Клязьменский» на Тишинском рынке столицы, совмещая обязанности официанта и уборщика. Подмечая, кто совсем уж опьянел, он выходил в ночь за незадачливым пьяницей и следовал за ним, дожидаясь удобного момента. Отойдя от трактира в безлюдное место, ловкий тать бил его кистенем по затылку, довольствуясь иногда весьма скудной добычей в виде верхней одежды убитого и жалких денег, которых хватило бы лишь на опохмелку. Причем, если жертва еще дышала, он добивал ее, не из-за боязни, что его могут опознать, а в силу лишь гнусности своей кровожадной натуры.
Его задержала на месте преступления совершенно случайно оперативная группа, спешившая к рынку для захвата залетного варшавского бандита и налетчика по кличке Шляхтич и наткнувшаяся по дороге на убийцу с кистенем, снимавшего овчинный полушубок с очередной жертвы. Всего же на его счету было девять подло убиенных невинных душ.
А хитрость, которую отметил проницательный новичок, заключалась в том, что он пытался затянуть следствие путем постепенных признаний. Узнав от опытных сокамерников, что его все равно расстреляют и за одно убийство с целью ограбления, этот отвратительный человечишке через месяц поведал следователю еще об одном убийстве и рассчитывал так протянуть хотя бы с год, надеясь на побег или другие перемены, могущие спасти его подлую жизнь.
А пока он пристроился шестеркой к угловому камеры, старому вору в законе по кличке Берест, производной от фамилии Берестов. И продолжал проявлять свои низменные черты, вымещая не растраченную еще злобу на новеньких и других более слабых заключенных. Но здесь не сошло. И вообще выходило, что он идет в расход, не дожив даже до завтрашнего утра. Он поверил странному незнакомцу сразу уже только потому, что ни одна живая душа не знала и знать не могла об остальных его жертвах.
Меловой цвет навечно забуревшего от природы лица внезапно сникшего своего припотела был подмечен и главарем здешнего камерного сообщества Берестом. Слыхал он и о страшном неприметном доме в Никольском переулке, где по ночам исполнялись смертные приговоры осужденным.
— Ну-ка... Ну-ка... Ходь сюда, — матерый вор поманил к себе рукой поразившего всех своей осведомленностью новичка, другой рукой стряхивая с соседней шконки вещи уже бывшей шестерки. — Как твоя кликуха? — старый уголовник справедливо полагал, что человек, сумевший постоять за себя по прибытии в камеру, наверняка бывал в делах и имел кличку.
— Фагот, — коротко откликнулся длинный, присаживаясь на уголок освобожденной для него шконки.
— Из «музыкантов», видать, — опытнейший преступник успел разглядеть и длинные ловкие пальцы Фагота, вполне могущие принадлежать представителю уважаемого воровского сословия взломщиков сейфов, из которых наиболее искусные и ловкие звались «музыкантами».
— Вроде того, — легко согласился клетчатый пришелец.
На неопределенность ответа вор в законе не обиделся — в его среде не принято было публично признавать свою спецификацию и класс.
— Откуда знаешь про.., — он кивнул в сторону окончательно потерянного Бурого, алебастровое лицо которого пошло багровыми пятнами, а руки тряслись мелкой, будто судорожной, дрожью. — И впрямь свиданка светит ему с Черной Марусей?
— Дано мне, — вновь коротко и емко ответил назвавшийся Фаготом.
И опять старый законник не удивился. В своей разлапистой бурными и зачастую удивительными событиями жизни он повидал многое и еще больше был наслышан. Обычные карточные шулера порой демонстрировали такую ловкость рук и такие фокусы, что голова шла кругом и отказывалась воспринимать увиденное глазами. Чревовещатели, предсказатели, черные маги, гадалки были обыденными спутниками преступного мира. Не веря ни в бога, ни в черта, Берест верил в приметы, заговоры, амулеты и предсказания. Спокойная уверенность Фагота пришлась ему по душе, располагала к себе и вселяла доверие к его магическим способностям.
— Что можешь сказать обо мне? — внезапно охрипшим голосом, перешедшим в шепот, спросил он, нагнувшись к самому уху Фагота и властным жестом руки отгоняя всех присутствующих к стальной, окрашенной в мрачный коричневый цвет, двери.
— Все сказать?
— Нет, — по выражению глаз было видно, что с трудом, но все же решился вор, — только конец.
— Ты умрешь своей смертью во Всесоюзном Буре 17 февраля 1949 года, туберкулез.
— Не свистишь? — Берест и в самом деле болел туберкулезом, но считал, что залечил его.
Фагот лишь поправил средним пальцем сползающее от наклона головы пенсне.
— Каким было мое самое первое погоняло? И какой я был тогда подмасти? — быстро спросил вор, в котором навсегда был заложен принцип: не верить никогда и никому.
— «Шуруп». Форточник, — столь же мгновенный и краткий ответ последовал без раздумий.
Малолеткой Берестов действительно был щуплым и невероятно худым и использовался опытными ворами для краж из квартир, в которые тот проникал через форточки. Делалось это просто. Большинство форточек скреплялось по бокам металлическими косячками, которые, в свою очередь, крепились обычными шурупами. Считалось, что человеку в маленькую оконную форточку все равно не пролезть, и так оно и было — ни один взрослый, даже самый тощий, не мог этого сделать. Но не тринадцатилетний худосочный мальчуган, который попросту вывинчивал отверткой шурупы, снимал косячки и разбирал форточку по частям, получая дополнительно к стеклу несколько сантиметров пространства, занимаемого деревянными щечками, окаймляющими стекло.
После этого маленький воришка пролазил внутрь и открывал взрослым сообщникам либо окно, либо, в зависимости от замка, дверь. При этом мальчишка страдал неистребимой страстью к шурупам, которые собирал и постоянно таскал в карманах, за что неоднократно был бит взрослыми соучастниками, так как шурупы были явными уликами в случае задержания, даже случайного. Оттого и появилась кличка Шуруп. Конечно, обстоятельств этих за давностью лет знать никто не мог, и Берест почти уверовал в необычайный дар пришельца.
Фагот тем временем лихорадочно размышлял над своими последующими действиями. Безусловно, он мог избежать задержания. Но опергруппа появилась нежданно-негаданно и зафиксировала неразлучную троицу, молва о которой еще совсем недавно гремела по Москве, а следы их пребывания и приметы были отражены в многочисленных следственных документах.
Похищенный ими в Иерусалиме Иисус из Назарета никак не должен быть связан с нашумевшими подвигами троицы, иначе это пахло фикцией и могло быть соединено с их прежними фокусами и заморочками, изрядно надоевшими местным стражам правопорядка, усмотревшим в них обычную мистификацию.
Необходимо установить контакт со следователем, который будет вести дело, изъять компрометирующие их документы и...
— А что ты еще умеешь делать? — приставал въедливый Берест. — Ну, фокусы там какие...
— Фокусы? — рассеянно повторил Фагот, — умею, конечно...
— Какие?
— Всякие... Карточные, например... С игральными костями...
— Ну, это любой шулер умеет. Что-нибудь необычное покажи.
— Необычное? — Фагот одновременно строил в голове планы дальнейших действий и отвечал, как и положено, угловому камеры, — ну, являл чудеса, приходилось воду в вино превращать... Еще...
Дружный гогот прервал его откровения. Смеялись все. Даже Бурый перестал трястись и пытался изобразить улыбку, хотя и не понимал, о чем идет речь, страдая о своем.
— Бодает, фуфлыжник! — молодой вор по кличке Копна со сбитым набок искривленным носом, мечтавший занять место припотела у Береста вместо Бурого, деланно закатывался громче всех, тыкая в сторону Фагота грязным пальцем с обгрызенным ногтем.
Новичок встал со шконки во весь свой нескладный рост и сделал шаг к насмешнику. Тот сразу изготовился к бою, подняв кулаки и ощерив выбитые местами зубы. Камера притихла. Угловой вмешиваться не спешил, с интересом наблюдая за действиями новичка.
— Ты понятия-то соблюдай, — укоризненно сказал Фагот, — и за метлой следи.
Никто толком и не заметил, как легко взмахнулась снизу его левая рука и большой палец затвердевшим сучком резко врезался в живот противника. Словесный обидчик икнул, согнулся, посинел лицом и стал хватать воздух ощеренным ртом. А затем рухнул в проход, перекатываясь и содрогаясь в конвульсиях.
— Ловко, — одобрил старый вор, — и по понятиям. — Так что ты рассказывал нам про вино? — продолжил он, надеясь поймать-таки новичка на слове.
— Могу превратить воду в вино, — упрямо повторил Фагот.
— Покажи, любезный...
— Давайте воду.
Воды в камере ни у кого не было.
— В пять часов принесут кипяток, — напомнил Луговой, бывший комбриг, одетый в гимнастерку с сорванными знаками различия и сидевший по обвинению по статьям 58-1а (измена Родине) и 58-11 (контрреволюционная деятельность).
— Только, это.., — спохватился вдруг Фагот, — я-то превращу, но пить никому нельзя...
— Это почему же? — в дело вступил сидевший на одной шконке с комбригом бывший директор меховой фабрики, арестованный за расхищение социалистической собственности, а заодно и по статье 58-7 (за вредительство) и ждавший уже суда.
— На то и вино, чтоб его пить, — подхватил Луговой и дернул кадыком, сглатывая набежавшую слюну.
— Я давал подписку, — удрученно сказал Фагот.
Камера взорвалась неприкрытым удивлением. Привстал с пола даже молодой вор, уже немного очухавшийся от полученного коварного тычка и пялившийся на обидчика в явном непонимании.
— Какую подписку? Почему? Что за чепуха? — послышались разрозненные голоса.
— Когда получал кружку, ложку и полотенце, — пояснил ничуть не смутившийся Фагот, — я расписался на бланке с правилами тюремного режима, пунктом четырнадцатым которого категорически запрещено хождение на территории зоны любого спиртного.
В камере повисла недоуменная тишина. Угловой, как и положено старшему, вновь не спешил высказать свое мнение по возникшему вопросу. Остальные попросту побаивались оказавшегося опасным и скорым на расправу новичка.
— Да ты что плетешь-то, — не выдержал наконец комбриг, — ты это серьезно или туфту гонишь?
— Вполне серьезно, — подтвердил Фагот свою приверженность закону. — Мессир раз и навсегда научил меня всегда неукоснительно соблюдать договор, если скрепил его своей подписью, а особенно — кровью.
Тут уже заинтересовался и Берест, заинтригованный незнакомой кличкой, а больше тем, с каким нескрываемым уважением произнес ее вновь прибывший арестант.
— Кто такой Мессир? — в голосе его звучали недоверие и скрытый сарказм. — Что-то я не слыхал ничего про вора с таким погонялом.
— Ну-у-у, — протянул Фагот, явно подбирая определение, — наш пахан, — наконец нашелся он.
Камера включилась в общую дискуссию, живо обсуждая, не западло ли выполнять предписания администрации тюрьмы, даже давая о чем-то подписку. И скоро пришла к общему выводу, что поскольку хозяин и его подчиненные сами каждодневно нарушают режим, а иногда и беспредельничают по отношению к своим постояльцам, здешний же кум вообще подлюга из подлюг, то никаких договоренностей соблюдать не следует. Причем для воров это было однозначно, бывшие же комбриг и директор вначале выражали осторожное сомнение. Впрочем, Фагот остался при своем мнении.
Крайне осторожный и недоверчивый Берест продолжал мозговать о некоторых странностях и несуразностях, проскакивавших в словах и поведении нового поселенца.
Первое. Никогда не слышанные им в воровском мире клички Мессир и Фагот.
Второе. Явная чушь с соблюдением тюремного режима и каких-то скрепленных подписями договоренностей. У настоящих блатных и воров такой вопрос вообще не стоит.
Третье. Привычный с детства к обществу воров и блатных, он сразу уловил некое несообразие новичка. Складывалось впечатление, что тот лишь играет свою роль.
Четвертое. Предсказание о приведении в исполнение вышки Бурому. Суда-то не было. Правда, бывали случаи рассмотрения дел заочно либо в «особом порядке». Но «заочниками» и «особистами» были только политические, как он слышал, то есть враги народа, вредители, шпионы. Бурый же — чистый уголовник. Так что это еще и вовсе не факт — придет вечер, посмотрим. Еще более не факт, который он и проверить-то не сможет, его собственная смерть во Всесоюзном Буре через тринадцать лет.
И пятое. Можно найти и объяснение знанию пришельцем его клички и воровских занятий в детстве. Щуки, костоломы и мусора вполне могли провести глубокое бурение его прошлого, то бишь тщательную оперативную разработку его личности как вора в законе на всех этапах его жизненного пути.
Узник знаменитых ленинградских Крестов, не менее известных московских Бутырки, Лефортова, Сокольников и Красной Пресни, прославившейся своими пресс-хатами киевской Лукьяновки, он сразу уловил определенную дозу фальши и рисовки со стороны незнакомца. Громадный психологический опыт криминальных отношений, отточенный пребыванием во всех знаменитых тюрьмах СССР, кричал ему: «Не верь! Этот человек не тот, за кого себя выдает!»
— Кто же он такой? — Берест скосил глаза на предмет своих размышлений.
Тот лежал на шконке с очень сосредоточенным выражением лица, иронично скривив рот.
— Сухарь? Подснежник? Или обычная наседка, подселенная в камеру заботливым кумом? — продолжал свои изыскания многоопытный вор, — может, сунуть ему предъяву? И перо во фрак, если оконфузится?
Пока он был в дыму, то есть не знал, что предпринять. Заточка, искусно исполненная из обыкновенной оловянной ложки, была всегда при нем и в ее применении ему, пожалуй, в блатном мире Не было равных. Он мог воткнуть ее в артерию, и человек истекал кровью за две минуты. Мог достать до сердца, приставив к груди и саданув по ней шершавой загрубевшей ладонью. Мог всадить в нижний край ушной раковины и, пробив челюстные соединения, достать до мозга. А мог и просто метнуть, попав точно в глаз противнику.
Никакой шмон пока не смог обнаружить заточку, он прятал ее прямо на теле и даже раздетый догола умел ее утаить. И никто не докажет ему убийства. Сокамерники будут молчать — таков тюремный закон правилки, и нарушитель его карался немедленной смертью. От орудия убийства он легко избавится. Ну, трюмануть, конечно, могут, но это мелочи...
Вор внезапно вздрогнул, ему показалось, что кто-то невидимый проник в его черепную коробку и елозит по ней едва ощутимыми щупальцами. Он вновь искоса глянул в сторону новичка. Тот смотрел на него и безмятежно щерился кривоватой ироничной улыбкой.
— Послушай, — Берест обратил к нему свое лицо, иссеченное шрамами и оспинами, — я много где гулевал и во многих УЛИТЛах тянул отвесы — Дальняк, Соловки, Канал, но нигде что-то не слыхал про авторитета с кликухой Мессир. Не налипушник ли? Да и твою впервые слышу. Что на это скажешь?
— Залетные мы. Одесса, Румыния, Польша — наши стойбища. Здесь недавно, — и затем, придвинувшись, шепотком: — Промартель «Прометей», Бауманка — может, слыхал?
Авторитет кивнул седоватой головой. Даже находясь в тюрьме, он поддерживал отношения с подельниками и ворами на воле и был в курсе всех основных событий преступной хроники. Наслышан был и о лихих налетчиках, оставивших на своем последнем деле два трупа.
Грохот откинувшегося окошечка в двери и водружение на него дымящегося чайника прервал процесс фактически начавшегося допроса с пристрастием.
— Кипяток! — пропел голос тихаря, зазвеневшего своей тележкой к очередной камере.
Едва успели разлить кипяток по кружкам, как вновь грохотнувший тележкой тихарь смахнул на нее опустевший чайник, и окошечко захлопнулось.
Обитатели камеры, однако, не спешили сделать себе чай или просто похлебать горячей водички. Кружки, горячесть которых нельзя было выдержать руками, были поставлены на шконки. Шестнадцать пар глаз смотрели, но не на странного новичка, а на углового, ожидая его решения.
— Давай, яви чудо, — почему-то по-церковному сказал Берест и пристально заглянул в глаза своего нового соседа, ожидая усмотреть в них смятение. Но никакого выражения он в них не увидел. Каждый глаз, казалось, жил сам по себе и глядел, изрядно кося, в разные стороны.
Все вытянули шеи и замерли. Но ничего особенного не произошло. Фагот просто махнул ладонью над своей исходящей паром кружкой и сел на шконке, расслабившись.
— Пожалуйста, — буднично оповестил он.
— Ну, ты.., — грозно начал угловой, ничуть не сомневаясь в обмане, но споткнулся на первом же слове — оловянная кружка уже не клубилась паром.
Он осторожно тронул ее пальцами — холодная и, недоверчиво усмехаясь, поднес к носу и понюхал — пахнуло запахом хорошего выдержанного вина, какового ему, пожалуй, пить в своей беспокойной жизни не доводилось. Стараясь скрыть растерянность, столь непривычную и не присущую матерому авторитету, он обвел глазами камеру.
— Ты, — промолвил он, обращаясь к бывшему директору меховой фабрики, — ты, цеховик, попробуй, но только один глоток.
Расхититель госсобственности семенящими шажками подскочил к угловому и двумя руками почтительно принял кружку. Ноздри его сразу раздулись, уловив аромат винного букета.
— Мадера, — блаженно прошептал он, едва не подавившись хорошим глотком, — настоящая первоклассная мадера.., — он закатил глаза и шумно, со всхлипом, вздохнул, видно, вспомнив денечки, когда мог попивать подобные напитки, сколько душе угодно.
— Поверьте, товарищи.., — забывшись, применил он совершенно неуместное к здешнему обществу обращение.
Но угловой рявкнул, возвращая его к камерной действительности.
— В парашу его! Уговор есть уговор...
Глухо лязгнула крышка параши, уничтожая восхитительный запах теплого пенящегося моря, прозрачного горного воздуха, зрелого сочного винограда и еще чего-то забытого и желанного. В камере воцарилось гнетущее молчание.
— ...но только на сегодня, — закончил свою мысль авторитет, — завтра же ты лично порвешь... бланк, подписанный тобой, — он впервые грязно выругался, и это тоже было внове.
— ...в эту... парашу, — мат теперь следовал за матом, он обращался к Фаготу с внезапно прорвавшейся яростью, — и если какая-то... падла, то... буду, этой... суке не жить.
Берест не бросал слова на ветер. Будучи смотрящим Бутырки, он пользовался авторитетом у начальства, а также немалым влиянием среди младшего и среднего служилого люда тюрьмы, и добыть бланк, подписанный принципиальным до несуразицы Фаготом, ему не составляло особого труда.
— Чефир из воды сделать можешь?
Вопрос старого вора застал Фагота врасплох, и он впервые явно прокололся.
— А что это такое?
Любой зэк знает значение этого слова, но Берест не обратил на это внимания, то ли в запале невероятных событий, то ли посчитав, что у новичка это первая отсидка.
— Чай, — он был краток, — только в сто раз крепче.
И увидев сразу протянувшуюся к его кружке ладонь исполнительного соседа, торопливо поправился: — Нет, пожалуй, в пятьдесят хватит, — памятуя о том, как чуть не сорвал сердце крепчайшим, черным, как деготь, напитком, выпитым им в Краслаге восемь лет назад. Такого чефира вор в законе в своей жизни еще не пробовал. И потягивая его, и чувствуя, как кровь начинает играть и пьянить по-особому мозг, он вдруг понял, что все это хребиловка и...
До него вдруг дошло, что этому удивительному клетчатому незнакомцу буквально цены нет. Что, обладая такими, еще не выясненными до конца возможностями, можно подмять под себя всех, создать надежную защиту от настырных мусоров и построить настоящую преступную империю. Что многих преград уже попросту не будет существовать. Что... Старый вор был умен и мудр. Впервые в жизни его кольнуло сожаление о своем почтительном уже возрасте. Открывающиеся перспективы пьянили сильнее чефира. Человека, назвавшегося Фаготом, кем бы он ни был, следовало прибрать к рукам...
— Старшой, — бывший комбриг уже давно робко теребил его за рукав, — может, и нам маленько почефирить?
Сегодня Берест мог быть великодушен...
Кайф поломал надсадный лязг открывающейся двери.
— Лясков, на выход без вещей! На допрос, — надзиратель пораженно повел носом, учуяв чуждый камере аромат настоящего чая.
Вслед за ним протиснулись два цирика в форме внутренних войск.
— Не-е-е-т, — завизжал Бурый, — не пойду.
Он вцепился руками в металлические стойки нар и раскорячил ноги. Глаза его блестели безумием. В камере сразу дохнуло гнилостным потом.
— Ты смотри, почуял гнида, — с удивлением констатировал надзиратель, — все, конец тебе, выходи, сука...
— Не хочу... Не хочу... Не хочу.., — монотонно выл на одной ноте бывший трактирный половой.
Тем временем оба конвойных сноровисто проникли в камеру и привычно приступили к изыманию осужденного. Один из них ловко ударил обреченного убийцу ребром ладони чуть ниже уха, отчего тот обмяк и выпустил стойки, а другой заученным движением ухватил обе руки, крутнул их назад и защелкнул наручники. Секунда, и они уже скрылись за дверью, волоча приговоренного буквально на руках.
Надзиратель грозно наморщил нос, собираясь начать разборку по поводу чайного духа, но встретился с прищуренным взглядом вора в законе и, ничего не сказав, вышел.
А утром пришли и за Фаготом. К большому сожалению Береста, в камеру его новый сосед уже не вернулся, и все попытки авторитета узнать его судьбу успеха не имели. Администрация тюрьмы как бы забыла о существовании странного клетчатого арестанта. Даже ушлый и всезнающий кум лишь уныло развел руками в ответ на приметы и кличку недавнего постояльца камеры, в которой сидел уважаемый им смотрящий. Фамилии же бывшего недавнего и недолгого соседа Берест не знал. Впрочем, и это знание вряд ли помогло бы ему в его поисках. А искал он долго и безрезультатно. Но удивительный кудесник исчез бесследно.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |