Прокуратор подошел к окну и посмотрел на площадь, заполненную людьми. Выкриков и рева больше не было, лишь глухой ропот пронесся по толпе, заметившей его появление. Он окинул стоящих внизу презрительным взглядом. Нечистая небрежная одежда, лохматые засаленные бороды, обмазанные жиром косички, тысячи лукавых и злобных, навыкате, глаз — наместник с отвращением сплюнул в мраморную урну, стоящую сбоку.
Рим — единственная мысль, которая владела его душой уже пятый год, возвратиться в столицу империи любой ценой...
Услышав шум шагов, Пилат обернулся — центурион ввел арестованного через другую дверь и, следовательно, он был доставлен не через вход, ведущий во дворец с площади. Предусмотрительность Каиафы была неудивительна: судя по доносящимся крикам, задержанного могли не довести живым через разъяренную, беснующуюся толпу.
Он не стал садиться в кресло, а подошел и остановился в двух шагах от пришедших, с интересом вглядываясь в бесстрастное неподвижное лицо невысокого худощавого человека лет тридцати.
Пленник был одет в аккуратную белую хламиду, отороченную на греческий манер серой окантовкой с простым узором, застегнутую на правом плече фибулой коричневатого камня с изображением пальмовой ветви. Никаких других украшений на одежде и теле не было. Ноги его были босы.
Волосы цвета спелого ореха, извиваясь колечками, в беспорядке разделенные посередине едва заметным спутанным пробором спадали на плечи. Лицо слегка бронзового оттенка, свидетельствующего о частом нахождении под палящим солнцем, хранило спокойное и отчужденное выражение. Высокий лоб с двумя продольными неглубокими морщинами слегка нависал над коричневатого цвета, скорее карими, блестящими глазами. Довольно крупный нос с более римскими, нежели иудейскими очертаниями... Левая щека имела явственно красноватый цвет и была поцарапана, очевидно, храня следы нанесенного по ней удара. Небольшие выразительные губы почти скрывала курчавящаяся густая бородка, сросшаяся с усами, также разделенная посередине и того же цвета, что и волосы на голове, разве чуть рыжеватее и темнее. Ничего особо примечательного в его облике прокуратор не усмотрел. Вошедшего можно было принять и за грека, и за римлянина, и за иудея. Этот человек дерзнул поднять голову против всесильного Рима?
— Ты можешь идти на свой пост, — сказал он центуриону и попытался заглянуть в глаза арестованному.
— Чем досадил ты им?
— Слова твои следует обратить к ним.
— Правда ли, что ты делал чудеса?
— Не я делал, но Бог.
— В какого бога ты веришь? Он у тебя один?
— Вера — это надежда. Разве запрещено надеяться? — уклонился от прямого ответа задержанный.
— Для чего ты пришел в Иерусалим?
— Я принес огонь, который очистит этот мир.
— От римлян?
— Нет. От нечестивцев, беспутных и бесчестных людей. И потом на выжженной и очищенной земле я воздвигну новый Иерусалим.
— Ты царь?
Худощавый человек поднял большие влажные глаза и глухо произнес:
— Царство мое — не от мира сего.
— Где же царство твое? — в голосе прокуратора прозвучала скрытая насмешка, — за пределами империи великого Тиберия?
— Царство мое есть истина, — арестованный не принял иронии, — и я пришел в этот мир, чтобы провозгласить ее.
— Что есть истина, по-твоему? — заинтересовался римский наместник. — Познаю ли я истину, допросив тебя, выяснив твою суть, уяснив твои преступления и предав смерти?
Человек долго молчал, отрешенно глядя, как в узкую бойницу за спиной собеседника неторопливо проникает луч солнца.
— Единственная истина — это вера в Бога, — отчужденно произнес пленник. — Это сам Бог как таковой. Человек приходит к истине через свои заблуждения, полагая эти заблуждения за истину, за свою веру. Он никогда не познает Истину, но может приблизиться к ней и обрести веру.
— Мне странны твои рассуждения. К этому призываешь ты народ иудейский в своих проповедях? Ты хочешь насильно вложить в души соплеменников свою веру?
— Нет. Истина заложена в глубине человеческого сердца. Это познание также и себя. Для меня важен свободный поиск Истины каждым человеком. Насилию здесь не место, — конец фразы пленник произнес очень медленно, но отчетливо.
Понтий Пилат задумался и сделал длительную паузу. Не потому, что не верил этому странному человеку, но пораженный простотой сказанного и глубиной его помыслов. Молчал и собеседник, отрешенно уставившийся в висящий на стене боевой щит.
— Ты хочешь править миром?
— Нет. Я не правитель.
— Тогда чего же ты хочешь? — рассерженно вскричал римлянин. — Я уже изучил повадки здешних народов. Галилеянину нужна слава, а иудею деньги?
На его лице появилось неприязненное выражение. Допрашиваемый что-то недоговаривал. Представители здешних племен любили выражаться иносказательно, и иногда их скрытые намерения были непонятны чужакам.
Пилат был воином, и всякие околичности и словоблудие претили его прямой натуре. Он подсознательно чувствовал, что все не так просто с этим пророком, приговоренным Синедрионом к смерти, что это не только столкновение двух мировоззрений. И осознавал: Каиафа не зря пришел за помощью к своему смертельному недругу. Что-то здесь было не так. Но что?
— Я упраздню законы, начертанные на скрижалях Моисеевых, и создам новый закон в сердце человеческом. Я знаю то, чего не ведают другие...
— Нельзя безнаказанно знать то, что неведомо остальным людям, — раздумчиво заметил прокуратор.
— Делай свое дело, слуга кесаря, — по-прежнему отсутствующе сказал арестованный. Солнечный луч попал на висевший на стене прямой бронзовый римский щит и отразился в его глазах горящими угольками.
Толпа снаружи вновь угрожающе зароптала.
Прокуратор задумался. Его нисколько не тревожила судьба стоящего перед ним человека. Он мог отдать и отдавал приказы об уничтожении сотен и тысяч людей. Но... Каиафа хотел совершить правосудие руками Рима. Почему? Он снова задавал себе этот вопрос и не находил ответа.
— Распни его! Распни! — громкие крики перекатывались с края на край, казалось, кто-то невидимый дирижировал этой презираемой им чернью.
— Отчего эти люди так не любят тебя?
— Спроси у них. Другие встречали меня по-иному.
— Но ты — одинок. Твои старания напрасны.
— Ничто в этом мире не напрасно. И никто не напрасен.
— И тебе предстоит умереть одиноким.
— Я ощущаю свое единство с Небесами. Там, наверху, нет ни дня, ни ночи... В одиноком безмолвии ничто не напомнит мне о земной суете. Я не боюсь умереть. Для меня смерть просто не существует. Приказывай же своим слугам, игемон.
Манера арестованного говорить независимо и иносказательно раздражала прокуратора и в то же время вызывала уважение к стоицизму обреченного на смерть. И Понтий Пилат все более склонялся к отказу в утверждении приговора на римский вид казни. Следовало найти какой-нибудь предлог для этого.
— Смерть галилеянину! — вновь взревело за окнами.
— Так ты из Галилеи?
— Я долгое время жил там, — вновь уклонился от прямого ответа пленник.
Прокуратор знал, что на празднование Пасхи в Иерусалим прибыл царь Галилеи Ирод Антипа, сын Ирода Великого. Так почему бы не отправить галилеянина на суд своего властителя? Он понимал, что тот не пойдет против воли всемогущего Каиафы и просто тянул время, отчего-то страшась принять любое из двух возможных решений.
Игемон отдал приказ доставить задержанного для разбирательства его царю и вновь стал размышлять над создавшейся непростой ситуацией, сомневаясь уже в правильности принятого решения. Его беспокоило полное отсутствие действий среди многочисленных (он это знал точно) сторонников назорейского пророка. Возможно, они готовятся к решительным действиям? Но тогда об этом сообщили бы соглядатаи тайной службы наместника. И почему не пытаются защищать учителя его верные ученики? Ведь никого из них не задержали, все они на свободе...
Приговоренного Синедрионом пленника вернули быстро. Прокуратор, за эти годы хорошо изучивший обычаи и символику иудейских властей, с удивлением увидел на его плечах светло-серое покрывало, означавшее, что галилеянский царь не видит вины своего подданного. Почти следом за ним быстро зашел взбешенный Каиафа.
— Галилеянский правитель намеренно противодействует Синедриону. У него свои помыслы и свои цели. Ты же теперь нарочно не принимаешь решения об утверждении нашего приговора, — закричал он уже от двери.
Центурион и охраняемый им арестант имели одинаково бесстрастные выражения лиц. Прокуратор же смотрел в окно, поворотившись к кричавшему спиной.
— Переменчива и жалка участь человека, — задумчиво и тихо пробормотал он.
— Человека — да. Но Небеса постоянны. Они не знают перемен и никогда не пребывают в суетном движении, — неожиданно звучно продолжил дискуссию арестованный.
Каиафа растерянно молчал, переводя непонимающий взгляд с одного на другого. Не дождавшись продолжения, он завопил, гневно простирая руки к наместнику. Слова, произнесенные им, были гневливы и обличающи.
— Ты ждешь того дня, в который, по обычаям наших предков, мы не делаем никакой работы, никаких дел! Неужели ты намереваешься спасти этим гнусного преступника от казни?
— Распни его! — грянуло с площади.
— Нет, — прокуратор заносчиво поднял голову, уже приняв решение. Он обернулся и был спокоен. Осужденный на смерть человек перестал быть проблемой, став частью решения другой проблемы.
— Как? — все что мог прохрипеть первосвященник, горло которого перехватило.
— Я не вижу вины этого человека, — высокомерный римлянин намеренно подчеркнул слово «человека», — как не усмотрел его вины и твой властительный соплеменник.
— Если у кесаря такие слуги, Рим скоро падет, как старый дряхлый ствол смоковницы, — Каиафа задыхался от бешенства.
— Ошибаешься, жалкий иудей! — прокуратор надменно вздернул подбородок, — римские орлы скоро расправят свои крылья над всем миром! Наш лозунг — пусть гибнет мир, да здравствует справедливость!
— Итак...
— Итак, я не утверждаю своей подписью приговор Синедриона и не скрепляю его печатью наместника Иудеи. Если он нарушил ваши законы, воздайте ему по заслугам сами. Но бойтесь ошибиться...
Прокуратор повернулся к центуриону:
— Передайте его начальнику тайной стражи Синедриона, — и, казалось, потеряв всякий интерес к происходящему, крикнул в сторону двери: — Обед мне!
Он подошел к медному рукомойнику, стоящему в углу, и демонстративно совершил омовение рук.
— Не я пролью кровь его, но сами иудеи, — пробормотал прокуратор, не разжимая плотно сомкнутых губ.
В глазах Каиафы, направленных на Пилата, сквозила неприкрытая ненависть, рука судорожно сжимала посох, губы дергались, силясь что-то сказать.
— Ты не слуга своему кесарю!
— Свою верную службу цезарю я докажу сегодня же вечером, — насмешливо произнес римлянин, стряхивая прозрачные крупные капли воды на пол.
Первосвященник резко развернулся и вышел из зала, опередив легионера, положившего руку на плечо пленника...
Понтий Пилат имел отменную тайную службу в Иудее. Он знал, что в Иерусалиме множество людей сочувствуют пришлому проповеднику и готовы провозгласить его вождем. И имел подтверждение словам Каиафы о движущихся к городу толпах приверженцев нового мессии. Вероятно, приговоренного к смерти пророка поведут через Судные ворота на нещадно выжженную солнцем площадку на вершине холма Голгофы, расположенного западнее Иерусалима. Там иудеи совершали свои казни путем побивания камнями, поскольку их обычаи запрещали делать это в стенах города.
В северные окна дворца Ирода сие место прекрасно видно. Здесь и начнутся первые столкновения между стражниками Синедриона и сторонниками Иисуса. Надо дать им разгореться и перекинуться в город. Одна когорта пехотинцев была с прокуратором и охраняла дворец, в котором он остановился. Все остальные пешие и конные силы, стянутые заблаговременно со всей Иудеи, находились, невидимые, за северным отрогом Елеонской горы в полном вооружении и ждали только его команду. При подавлении возникших массовых беспорядков, к сожалению, погибнет и первосвященник Каиафа.
— К сожалению, — Пилат криво усмехнулся, — да, именно это слово написано в уже подготовленном донесении императору Тиберию об охватившем всю провинцию восстании с мольбой о немедленной присылке нескольких легионов. Почтовых голубей уже откармливали отборным зерном перед длительными перелетами.
Легионы, которые, по его сведениям, находились на отдыхе в Александрии после подавления крупнейшего мятежа кочевых ливийских племен, могли быть за один-два дня переброшены морем в прибрежную Кесарию. Это были легионы Пилата, прошедшие под его командованием по владениям германских вождей и во главе с ним промаршировавшие с триумфальными почестями по Риму. А затем направленные под началом другого полководца в Испанию, якобы для защиты от мавров, хотя особой необходимости в этом не было. Прошло всего лишь пять лет, и он помнил всех солдат и командиров своей бывшей армии, а те помнили его.
Он зальет Иудею кровью и отдаст легионерам богатую добычу. Дальнейшей его целью станет Рим. Тот же флот за три дня переправит армию на Италийский полуостров. В Риме сейчас нет войск — лишь преторианская гвардия императора, больше способная к пьянству и плетению дворцовых интриг, и четыре жалкие когорты римского гарнизона, никогда не слышавшие лязга мечей настоящей битвы.
Ненавистный Тиберий... Вместо Триумфальной арки на Аппиевой горе, которую он, без сомнения, заслужил своими славными победами — эта постыдная ссылка. Назначить овеянного славой и триумфами полководца прокуратором в забытую богами далекую провинцию. В запутанной иерархии должностных лиц империи прокураторы являлись всего лишь эдилами императора по доходам императорской казны в провинциях и подчинялись легатам — наместникам цезаря в провинциях... В Иудее даже не было своего наместника, и ее прокуратор формально подчинялся легату Сирии.
Правда, уже многие десятки лет прокуратор Иудеи фактически являлся наместником императора в провинции, но жалованье получал лишь по третьей категории наместников — всего сто тысяч сестерций в год. Хотя тот же легат Сирии получал по первой категории — триста тысяч сестерций, правя от имени цезаря в несравненно более спокойной провинции. Переделывать же сложнейшую систему должностных лиц империи в соответствии с настоящим положением дел ее властителям было недосуг — войны, почести, захват чужих богатств, пиры, сведение счетов занимали все их время.
Властный и жестокий прокуратор не подозревал, что его воле и планам противостоит могущественнейшая сила, чьи посланцы своим присутствием сковали все помыслы и намерения приверженцев и учеников Иисуса. И которые полагали, что задуманное ими удалось, а поэтому не допустят никаких препятствий текущим событиям...
Примечания
Pereat mundus, vivat justicia — пусть гибнет мир, да здравствует справедливость (лат.).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |