— Сыны и дщери Авраама, Исаака, Иакова... Слушайте и внимайте! — Каиафа говорил высоким звенящим голосом, стоя у аналоя, — возьмите родственников и детей своих, пусть они возьмут своих единоверцев, и идите все на площадь к дворцу Ирода, где остановился римский прокуратор. Все вы слышали слова мои о страшной опасности, нависшей над Иудеей...
Толпа, находившаяся в храме, глухо зароптала.
— Помните законы Моисеевы и исполняйте их, — глаза первосвященника лихорадочно блестели.
Служитель подбросил в дымящуюся курильницу кедровой смолы. По храму поплыл ароматный приятный запах.
— Кричите же там все о распятии Иисуса назорейского, — сильная костистая рука, сжимавшая посох первосвященника с двумя переплетающимися у навершия змеями, резко ударила им в каменный пол.
Тяжелое злобное дыхание сотрясало толпу.
— ...Яхве велик и всеведущ — он смотрит на нас, — закончил Каиафа.
Толпа бело-черно-серой змеей, по цвету одежд различных сект, вытянулась из храма и поползла к сумрачным башням дворца царя Ирода. По дороге к ним примыкали все новые и новые их приспешники.
Дворец жестокого и мнительного иудейского властителя фактически являлся хорошо укрепленной крепостью. Громадная площадь перед дворцом почти вся оказалась заполненной народом. Стоял глухой гул.
Фагот и Азазелло шныряли в толпе, подзадоривая выкриками и без того неиствовавших людей. Бегемот сидел далеко в стороне в тени смоковниц, окружающих площадь, благоразумно решив держаться подальше от безумной давки, где можно было быть затоптанным насмерть. Да и появление циркового кота среди религиозных фанатиков не вписывалось в общую картину предъявления требований к римскому прокуратору.
— Предать казни гнусного обманщика! Умертвить лжепророка! — бесновалась толпа, то растекаясь широкими ручьями вокруг мрачного дворца, у входов в который стояли вооруженные римские легионеры с каменными, ничего не выражающими лицами, то сливаясь в единое пестрое пятно на площади.
Вдруг толпа раздалась, и из нее вышел чернобородый человек в облачении иудейского первосвященника.
— Каиафа... Каиафа.., — прошелестело по площади.
Первосвященник поднял руку с посохом, и толпа затихла.
— Я иду к римскому прокуратору Пилату, — прокричал он, — дождитесь меня.
У главного входа во дворец стояли две шеренги легионеров с квадратными бронзовыми щитами и обнаженными, поднятыми к плечам короткими римскими мечами. Бесстрастные их лица были спокойны и непроницаемы.
— Прокуратор ждет меня, — надменно процедил Каиафа загораживающим вход солдатам.
Выделявшийся среди них знаками отличия центуриона на начищенной до блеска кирасе медленно всмотрелся в его лицо, окинул фигуру пристальным взглядом в поисках спрятанного оружия и повелительно махнул рукой. Легионеры расступились и, пропустив иудейского посланца, вновь сомкнули строй. В каждом их движении сквозила гордая непреодолимая сила Рима — властителя всей земли, и бесстрашный первосвященник невольно поежился.
Понтий Пилат находился на втором этаже, в зале для приемов. Он был одет в просторную парадную латиклаву — белоснежную тогу с широкой пурпурной каймой. Под ней, надетый на тунику, скрывался посеребренный панцирь с двумя орлами на груди. Ноги прокуратора были в котурнах из толстой кожи, переплетенные ремешки которых накрыты бронзовыми наколенниками. Сбросить тогу можно было мгновенно, и тогда представал готовый к бою воин, меч которого висел возле окна.
Загорелое лицо выделялось орлиным носом, выдающимся квадратным, резко очерченным подбородком и властными серыми глазами. Лоб тронули едва наметившиеся залысины.
Прокуратор стоял у суженного кверху, похожего на бойницу, открытого окна, через которое был виден блиставший на солнце огромный Храм Иеговы. В углу у стены громоздился массивный резной стол из черного африканского дерева с бронзовыми ручками. На нем лежали несколько свитков папируса и большая медная прокураторская печать.
Сегодня были уже рассмотрены три несложных дела о преступлениях против Рима. Приговорен к распятию на кресте иудей Иисус Вар-Рабба за убийство также иудея, но служившего сборщиком налогов в пользу империи. Тайная служба прокуратора давно выслеживала этого дерзкого вождя секты сиккариев, поставивших своей целью расправу над единоверцами, пошедшими в услужение римским властям.
Прокуратор приказал прежде допросить его с помощью опытных и сведущих в пытках специалистов, чтобы попытаться раскрыть всю тайную организацию зелотов, сплотившихся для противодействия римской оккупации. Часть ее составляла секта сиккариев, называвшихся по-иному кинжальщиками. Они и занимались непосредственно убийствами пособников римской власти. Однако пока особой угрозы для империи эти заговорщики не представляли. Акции их были редки и единичны, а связь с официальной местной властью Иудеи не прослеживалась.
Двое других осмелились плеваться и бросить камень в личный штандарт наместника с изображением императора Тиберия при въезде когорты охраны в Иерусалим, тем самым оскорбив величие империи. Сегодня они также будут распяты.
Каиафа вошел, непрерывно постукивая о мраморный пол посохом первосвященника. Шумная поддержка фанатичной многотысячной толпы вселяла надежду на сговорчивость заезжего гордого и неуступчивого упрямца. Наместник, смотревший на площадь из окна, при звуке шагов резко обернулся и смерил вошедшего сердитым взглядом.
— Зачем ты настраиваешь людей на смуту, первосвященник? Какова твоя цель?
— Они пришли сами.
— Не нужно мудрости вашего Соломона, дабы поверить в твои лживые слова.
— Они собрались здесь все вместе, различные по своим убеждениям, чтобы выразить...
— Как же! Твой сварливый, корыстный, погрязший во многих суевериях и грызущийся между собой народ вдруг объединился... Будто ты не знаешь о моих соглядатаях — мне известен каждый твой шаг, — саркастично произнес прокуратор.
«Проклятый римлянин, — с привычной злобой подумал Каиафа, — пусть тебя покарают твои же боги».
— Впрочем, и твои люди шпионят за мной, — продолжал Пилат, презрительно сощурив властные глаза, — и меня это не обижает. Не смей только писать на меня доносов императору, иначе я тебя уничтожу!
— Я не писал на тебя доносов.
— Будто бы... А о растрате казенных денег, которые на самом деле были потрачены на строительство акведуков для Иерусалима?
— Нам не нужны были эти акведуки.
— Хотите жить в грязи, купаться в нечистотах и пить отвратительную воду? Что ж — ваше право. Но пока вы являетесь подданными империи, я должен.., — прокуратор внезапно прервался, — ладно, мы не для этого здесь встретились. Говори — что тебе нужно?
— Нами арестован и осужден к смерти некий проповедник из Галилеи, по имени Иисус Назаретский.
— Я знаю это.
— Он связан с вождями зелотов, организующих убийства ваших сторонников в Иудее.
— У меня на этот счет совершенно иные сведения.
В окно донесся рев толпы. Слышались ругательства и выкрики на разных языках.
— Распни его! Распни! — верещал чей-то тонкий голос, поразительно похожий на голос Фагота.
Толпа дружно подхватила:
— Распни...
— Интересное совпадение, — саркастически заметил прокуратор, — как только ты заговорил о проповеднике, твои люди закричали о предании его смерти на кресте. Как это у тебя получается?
— У каждого свои секреты, — ушел от ответа Каиафа и продолжил: — Но, помимо преступлений против моего народа, Иисус совершил и преступление против великого Рима и лично римского императора. — Он помолчал и добавил: — да пошлют ему боги долгие годы.
— Какое же преступление? — заинтересовался прокуратор.
— Он объявил себя царем Иудеи, а кому, как не тебе, известно, что никто не может быть царем провинции без согласия Рима, то есть решения римского Сената. И он считает себя богом, то есть ставит себя выше императора Тиберия.
Понтий Пилат задумался, теребя пурпурный край своей белоснежной тоги.
«Действительно, если задержанный заявляет это — тем самым совершается одно из самых тягчайших государственных преступлений и виновный заслуживает распятия на кресте, — размышлял он.
Любые действия против Рима и императора следовало расценивать как оскорбление величия римского народа, что было закреплено весьма подробным и изощренным римским законодательством и предусматривало лишь одно наказание — смертную казнь.
Но, с другой стороны, с чего бы это лукавый Каиафа доносит ему о преступлении против Рима и императора, которых ненавидит, ну, может, чуть менее самого прокуратора, — это казалось ему странным. Он скорее укроет любого преступника, посягнувшего на римлян и их законы, и даже вложит в его руки меч, чем выдаст...»
Вновь поднявшийся рев толпы прервал его мысли.
— Но почему этого иудея? Он ведь иудей?
— Он галилеянин.
— Все равно относится к вашему народу... Почему его следует судить по римским законам? Вы приговорили его к смерти за преступления против ваших законов и обычаев — казните же его заодно и за преступления против Рима! Покажите свою преданность императору Тиберию!
— Мы не вправе судить по римским законам. Кроме того, мать его, дочь козопаса, зачала от беглого римского солдата Пандиры, значит, в его жилах течет и римская кровь.
Явно не поверивший в это Пилат лишь саркастически рассмеялся:
— Даже если ты говоришь истину — от этого он не стал римским гражданином. Есть ли у вас письменные свидетельства преступной деятельности вашего пророка?
— У нас есть донос, обвиняющий Иисуса из Назарета в...
— Neminem cito accusaveris! Вам, дикарям, неизвестен этот основополагающий принцип римского судопроизводства, — прокуратор презрительно сощурил глаза и поднял подбородок, — это означает — никого поспешно не обвиняй.
— Но император...
— Император — уста всемогущего Юпитера на земле, я — уста императора в Иудее, — серые жесткие глаза сузились, прямые, как два лезвия римских мечей, тонкие сухие губы гневно сжались.
— К Иерусалиму со всех сторон движутся толпы людей, если они захотят освободить арестованного...
— Я должен его допросить, — твердый голос наместника напоминал разящий короткий удар римского меча.
— Но неужели игемону недостаточно приговора Синедриона?
— Вели доставить его сюда и передать центуриону у главного входа, — прокуратор не колебался.
Взгляд Понтия Пилата был крайне неприветливым, и от него хотелось уклониться, как от брошенного копья.
Рев толпы затих, лишь отдельные крики долетали до окон дворца.
«Он как будто руководит своими соплеменниками отсюда», — поразился прокуратор, а вслух сказал:
— Ты можешь идти — я сообщу тебе о своем решении позже.
Оставшись один, Пилат достал из-под тоги висевшую на простой льняной нитке серебряную буллу и вынул из нее амулет, подаренный ему отцом в тот день, когда он впервые взял в руки меч.
— Помогите же мне, боги, — прошептал он, вглядываясь в выполненное из красноватого золота изображение головы ящерицы, сверкнувшее маленькими рубинами, вставленными вместо глаз.
— Сыны и дщери Авраама, Исаака, Иакова... Слушайте и внимайте! — Каиафа говорил высоким звенящим голосом, стоя у аналоя, — возьмите родственников и детей своих, пусть они возьмут своих единоверцев, и идите все на площадь к дворцу Ирода, где остановился римский прокуратор. Все вы слышали слова мои о страшной опасности, нависшей над Иудеей...
Толпа, находившаяся в храме, глухо зароптала.
— Помните законы Моисеевы и исполняйте их, — глаза первосвященника лихорадочно блестели.
Служитель подбросил в дымящуюся курильницу кедровой смолы. По храму поплыл ароматный приятный запах.
— Кричите же там все о распятии Иисуса назорейского, — сильная костистая рука, сжимавшая посох первосвященника с двумя переплетающимися у навершия змеями, резко ударила им в каменный пол.
Тяжелое злобное дыхание сотрясало толпу.
— ...Яхве велик и всеведущ — он смотрит на нас, — закончил Каиафа.
Толпа бело-черно-серой змеей, по цвету одежд различных сект, вытянулась из храма и поползла к сумрачным башням дворца царя Ирода. По дороге к ним примыкали все новые и новые их приспешники.
Дворец жестокого и мнительного иудейского властителя фактически являлся хорошо укрепленной крепостью. Громадная площадь перед дворцом почти вся оказалась заполненной народом. Стоял глухой гул.
Фагот и Азазелло шныряли в толпе, подзадоривая выкриками и без того неиствовавших людей. Бегемот сидел далеко в стороне в тени смоковниц, окружающих площадь, благоразумно решив держаться подальше от безумной давки, где можно было быть затоптанным насмерть. Да и появление циркового кота среди религиозных фанатиков не вписывалось в общую картину предъявления требований к римскому прокуратору.
— Предать казни гнусного обманщика! Умертвить лжепророка! — бесновалась толпа, то растекаясь широкими ручьями вокруг мрачного дворца, у входов в который стояли вооруженные римские легионеры с каменными, ничего не выражающими лицами, то сливаясь в единое пестрое пятно на площади.
Вдруг толпа раздалась, и из нее вышел чернобородый человек в облачении иудейского первосвященника.
— Каиафа... Каиафа.., — прошелестело по площади.
Первосвященник поднял руку с посохом, и толпа затихла.
— Я иду к римскому прокуратору Пилату, — прокричал он, — дождитесь меня.
У главного входа во дворец стояли две шеренги легионеров с квадратными бронзовыми щитами и обнаженными, поднятыми к плечам короткими римскими мечами. Бесстрастные их лица были спокойны и непроницаемы.
— Прокуратор ждет меня, — надменно процедил Каиафа загораживающим вход солдатам.
Выделявшийся среди них знаками отличия центуриона на начищенной до блеска кирасе медленно всмотрелся в его лицо, окинул фигуру пристальным взглядом в поисках спрятанного оружия и повелительно махнул рукой. Легионеры расступились и, пропустив иудейского посланца, вновь сомкнули строй. В каждом их движении сквозила гордая непреодолимая сила Рима — властителя всей земли, и бесстрашный первосвященник невольно поежился.
Понтий Пилат находился на втором этаже, в зале для приемов. Он был одет в просторную парадную латиклаву — белоснежную тогу с широкой пурпурной каймой. Под ней, надетый на тунику, скрывался посеребренный панцирь с двумя орлами на груди. Ноги прокуратора были в котурнах из толстой кожи, переплетенные ремешки которых накрыты бронзовыми наколенниками. Сбросить тогу можно было мгновенно, и тогда представал готовый к бою воин, меч которого висел возле окна.
Загорелое лицо выделялось орлиным носом, выдающимся квадратным, резко очерченным подбородком и властными серыми глазами. Лоб тронули едва наметившиеся залысины.
Прокуратор стоял у суженного кверху, похожего на бойницу, открытого окна, через которое был виден блиставший на солнце огромный Храм Иеговы. В углу у стены громоздился массивный резной стол из черного африканского дерева с бронзовыми ручками. На нем лежали несколько свитков папируса и большая медная прокураторская печать.
Сегодня были уже рассмотрены три несложных дела о преступлениях против Рима. Приговорен к распятию на кресте иудей Иисус Вар-Рабба за убийство также иудея, но служившего сборщиком налогов в пользу империи. Тайная служба прокуратора давно выслеживала этого дерзкого вождя секты сиккариев, поставивших своей целью расправу над единоверцами, пошедшими в услужение римским властям.
Прокуратор приказал прежде допросить его с помощью опытных и сведущих в пытках специалистов, чтобы попытаться раскрыть всю тайную организацию зелотов, сплотившихся для противодействия римской оккупации. Часть ее составляла секта сиккариев, называвшихся по-иному кинжальщиками. Они и занимались непосредственно убийствами пособников римской власти. Однако пока особой угрозы для империи эти заговорщики не представляли. Акции их были редки и единичны, а связь с официальной местной властью Иудеи не прослеживалась.
Двое других осмелились плеваться и бросить камень в личный штандарт наместника с изображением императора Тиберия при въезде когорты охраны в Иерусалим, тем самым оскорбив величие империи. Сегодня они также будут распяты.
Каиафа вошел, непрерывно постукивая о мраморный пол посохом первосвященника. Шумная поддержка фанатичной многотысячной толпы вселяла надежду на сговорчивость заезжего гордого и неуступчивого упрямца. Наместник, смотревший на площадь из окна, при звуке шагов резко обернулся и смерил вошедшего сердитым взглядом.
— Зачем ты настраиваешь людей на смуту, первосвященник? Какова твоя цель?
— Они пришли сами.
— Не нужно мудрости вашего Соломона, дабы поверить в твои лживые слова.
— Они собрались здесь все вместе, различные по своим убеждениям, чтобы выразить...
— Как же! Твой сварливый, корыстный, погрязший во многих суевериях и грызущийся между собой народ вдруг объединился... Будто ты не знаешь о моих соглядатаях — мне известен каждый твой шаг, — саркастично произнес прокуратор.
«Проклятый римлянин, — с привычной злобой подумал Каиафа, — пусть тебя покарают твои же боги».
— Впрочем, и твои люди шпионят за мной, — продолжал Пилат, презрительно сощурив властные глаза, — и меня это не обижает. Не смей только писать на меня доносов императору, иначе я тебя уничтожу!
— Я не писал на тебя доносов.
— Будто бы... А о растрате казенных денег, которые на самом деле были потрачены на строительство акведуков для Иерусалима?
— Нам не нужны были эти акведуки.
— Хотите жить в грязи, купаться в нечистотах и пить отвратительную воду? Что ж — ваше право. Но пока вы являетесь подданными империи, я должен.., — прокуратор внезапно прервался, — ладно, мы не для этого здесь встретились. Говори — что тебе нужно?
— Нами арестован и осужден к смерти некий проповедник из Галилеи, по имени Иисус Назаретский.
— Я знаю это.
— Он связан с вождями зелотов, организующих убийства ваших сторонников в Иудее.
— У меня на этот счет совершенно иные сведения.
В окно донесся рев толпы. Слышались ругательства и выкрики на разных языках.
— Распни его! Распни! — верещал чей-то тонкий голос, поразительно похожий на голос Фагота.
Толпа дружно подхватила:
— Распни...
— Интересное совпадение, — саркастически заметил прокуратор, — как только ты заговорил о проповеднике, твои люди закричали о предании его смерти на кресте. Как это у тебя получается?
— У каждого свои секреты, — ушел от ответа Каиафа и продолжил: — Но, помимо преступлений против моего народа, Иисус совершил и преступление против великого Рима и лично римского императора. — Он помолчал и добавил: — да пошлют ему боги долгие годы.
— Какое же преступление? — заинтересовался прокуратор.
— Он объявил себя царем Иудеи, а кому, как не тебе, известно, что никто не может быть царем провинции без согласия Рима, то есть решения римского Сената. И он считает себя богом, то есть ставит себя выше императора Тиберия.
Понтий Пилат задумался, теребя пурпурный край своей белоснежной тоги.
«Действительно, если задержанный заявляет это — тем самым совершается одно из самых тягчайших государственных преступлений и виновный заслуживает распятия на кресте, — размышлял он.
Любые действия против Рима и императора следовало расценивать как оскорбление величия римского народа, что было закреплено весьма подробным и изощренным римским законодательством и предусматривало лишь одно наказание — смертную казнь.
Но, с другой стороны, с чего бы это лукавый Каиафа доносит ему о преступлении против Рима и императора, которых ненавидит, ну, может, чуть менее самого прокуратора, — это казалось ему странным. Он скорее укроет любого преступника, посягнувшего на римлян и их законы, и даже вложит в его руки меч, чем выдаст...»
Вновь поднявшийся рев толпы прервал его мысли.
— Но почему этого иудея? Он ведь иудей?
— Он галилеянин.
— Все равно относится к вашему народу... Почему его следует судить по римским законам? Вы приговорили его к смерти за преступления против ваших законов и обычаев — казните же его заодно и за преступления против Рима! Покажите свою преданность императору Тиберию!
— Мы не вправе судить по римским законам. Кроме того, мать его, дочь козопаса, зачала от беглого римского солдата Пандиры, значит, в его жилах течет и римская кровь.
Явно не поверивший в это Пилат лишь саркастически рассмеялся:
— Даже если ты говоришь истину — от этого он не стал римским гражданином. Есть ли у вас письменные свидетельства преступной деятельности вашего пророка?
— У нас есть донос, обвиняющий Иисуса из Назарета в...
— Neminem cito accusaveris! Вам, дикарям, неизвестен этот основополагающий принцип римского судопроизводства, — прокуратор презрительно сощурил глаза и поднял подбородок, — это означает — никого поспешно не обвиняй.
— Но император...
— Император — уста всемогущего Юпитера на земле, я — уста императора в Иудее, — серые жесткие глаза сузились, прямые, как два лезвия римских мечей, тонкие сухие губы гневно сжались.
— К Иерусалиму со всех сторон движутся толпы людей, если они захотят освободить арестованного...
— Я должен его допросить, — твердый голос наместника напоминал разящий короткий удар римского меча.
— Но неужели игемону недостаточно приговора Синедриона?
— Вели доставить его сюда и передать центуриону у главного входа, — прокуратор не колебался.
Взгляд Понтия Пилата был крайне неприветливым, и от него хотелось уклониться, как от брошенного копья.
Рев толпы затих, лишь отдельные крики долетали до окон дворца.
«Он как будто руководит своими соплеменниками отсюда», — поразился прокуратор, а вслух сказал:
— Ты можешь идти — я сообщу тебе о своем решении позже.
Оставшись один, Пилат достал из-под тоги висевшую на простой льняной нитке серебряную буллу и вынул из нее амулет, подаренный ему отцом в тот день, когда он впервые взял в руки меч.
— Помогите же мне, боги, — прошептал он, вглядываясь в выполненное из красноватого золота изображение головы ящерицы, сверкнувшее маленькими рубинами, вставленными вместо глаз.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |