Он сошел в этот мир, чтобы взять грехи людские на себя, и принял за это смерть на кресте, как человек, ибо им и являлся по сути своей в тот момент...
Из ненайденной рукописи
Уже с самого раннего утра чувствовалось скорое пришествие тяжелого удушающего зноя. Солнце вставало необычайно медленно, колеблясь в багровом мареве над кромкой горизонта. В городе царила тишина — Иерусалим казался застывшим в немом ожидании.
Голгофа — иссохшаяся грудь Кедронской долины, была мрачна и безжизненна. Она ждала своего зловещего часа, чернея лысой вершиной, которую не оживили даже первые солнечные лучи.
Несмотря на рассветный час, в молитвенном храме раздавались негромкие голоса, дробящиеся многократным эхом высоких сводов и потому неразличимые.
— Он не утвердил нашего приговора, — злобно, с придыханием сказал Каиафа.
— И что мы теперь будем делать? — обеспокоенный Анна суетливо теребил курчавую бороду.
— Мы продолжим свое дело и все равно казним его, в соответствии с римскими законами, распяв на кресте, — Каиафа был решителен и предельно собран.
— Но не прогневим ли мы этим своих богов, ведь у нас другие обычаи и другие законы?
— Боги поймут нас — мы делаем это во благо всего иудейского народа и в угоду богам, ведь Назорей отрицает их, хочет низвергнуть и сам стать богом.
— Когда же будет конец пленения земли Иудейской, — скорбно вздохнул Анна, — и мы станем свободны в выборе своих действий и не будем вынуждены решать проблемы с помощью чужестранцев?
Услышав чьи-то шаги, первосвященники насторожились, опасаясь подслушивания, но в целлу вошел начальник тайной стражи Синедриона Зеллем. Он был очень возбужден.
— Что делать с пленником? Готовить верных людей к побитию его камнями?
— Нет. Сначала он будет предан бичеванию, а затем распят. Позовешь кузнеца Латаша — пусть все подготовит для распятия по римскому обычаю. Народ же наш не надо извещать, что прокуратор не утвердил приговор Синедриона.
Зеллем удивленно поднял глаза:
— Но наши законы не знают этого вида казни, и наши боги...
— Не думай за наших богов, — резко прервал его Каиафа, — они поддерживают нас. Всевидящий и всеведущий Яхве уже изъявил нам свою волю. Делай, как я тебе сказал. Как только римляне закончат свои дела на Голгофе, мы отправимся туда и сами свершим правосудие. Пусть содрогнутся его последователи и сторонники и уяснят, что так будет с каждым, кто посягнет на наши священные обычаи и традиции.
— А что делать с его учениками? Они все находятся в городе, и мои люди следят за ними. Схватить их и бросить в тюрьму?
— Не надо. Они уже показали свою суть. Эти люди слабы духом, и они не смогут продолжить его дело. Один из них, по имени Петр, уже отрекся от него. Напротив, следует внушить им, чтобы они доводили до всех вести о судьбе дерзкого пророка и его печальной участи. Следует обучить их письму и дать им письменные принадлежности. Я думаю, стыдясь за собственную трусость, они оболгут своего учителя. Пусть в мире теней он будет одинок, ученики ему там ни к чему.
Каиафа сопровождал свои слова резкими рубящими движениями, жестами подтверждая нерушимость сказанного. Глаза его горели фанатичным блеском, а обычно благообразное лицо приобрело черты кровожадного зверя, схватившего добычу.
— И изготовь табличку, на которой пусть напишут, — здесь Каиафа осекся и устремил горящий взор к Анне, обращаясь за одобрением и поддержкой старшего по возрасту первосвященника.
— Ты мудр, Каиафа, — лишь подытожил тот, — да будет все так, как ты сказал...
Почти в полдень у Судных ворот появилась процессия, состоящая из полутора десятков человек. Впереди шел глашатай, выкрикивающий каждые несколько шагов о предстоящей казни государственного преступника. В руке он нес длинную дощечку с витиеватой надписью на латинском языке. Чуть поодаль шли два иудейских стражника с обнаженными мечами. За ними неровными шагами двигался невысокий человек со спутанными длинными волосами, одетый в грубое рубище. На его плечах покоился крест, который он придерживал обеими руками. Его также сопровождали два вооруженных служителя тайной стражи Синедриона.
Далее важно вышагивали несколько членов Синедриона в белых парадных одеждах. На их лицах лежала печать значимости и величия. Замыкали процессию четверо землекопов с лопатами и заступами. Самым последним тяжелой поступью двигался кузнец с небольшим молотом в руках и деревянным ящичком, бряцавшим в такт шагам.
Толпа любопытствующих следовала за ними в некотором отдалении. Множество людей плотными рядами стояли вдоль домов, мимо которых двигалась процессия. Они молчали и бездействовали, а лица их отражали совершенно различные чувства — от глубокой скорби до откровенного злорадства.
Огромная толпа собралась у Судных ворот, излучая тяжелый злобный дух. Здесь же обреталась и троица, местоположение которой было легко определить благодаря долговязому Фаготу, возвышавшемуся над преимущественно небольшого роста иудеями почти на две головы.
Со всех сторон слышались проклятия и угрозы в адрес человека в рубище, которое на спине было пропитано кровью. Он с трудом нес свою ношу, источавшую густой смолистый кедровый запах. Толпа плевала в его сторону и бросала камни, однако несущего крест это, похоже, не задевало. Широко открытые влажные глаза его смотрели на обидчиков прямо, без укоризны и страха, но с пониманием и снисхождением. И это еще более распаляло беснующуюся толпу.
— Удивительно, — с грустью произнес Фагот, — не эти ли люди еще вчера славили назорейского пророка и воздавали ему хвалу, устилая его путь пальмовыми ветвями и своими одеждами?
— Эти, — с горечью подтвердил Азазелло, — я вижу те же лица. Увы, такова природа человеческая. Тем и отличается род людской от прочих земных созданий. Природная подлость заставляет их сначала сотворить себе кумира, а затем безжалостно низвергнуть его.
— Похоже, он знает это и прощает их всех, — едва слышно добавил кот, против обыкновения, имевший очень серьезный вид.
— Куда же подевались восторг, признание и преклонение перед ним этих людей?
— Чего не стало — того и не было, — мрачно буркнул кот.
Процессия, увлекшая за собой еще многих людей, прошла Судные ворота, продвигаясь далее на запад, по направлению к иссушенному палящим солнцем и жаркими ветрами холму с названием Голгофа. Лысая его вершина была песчано-каменистой и полностью лишенной всякой растительности. Холм располагался в полутора тысячах локтей от городских стен, вблизи долин Кедрона и Хинона. Он был крут и высок. На его вершину вела единственная узкая тропа, причудливой змейкой ползущая по каменистым склонам. Без преувеличения, это место стоило назвать знойным пеклом. Даже вездесущие мухи не водились здесь, хотя порой им нашлось бы чем поживиться в этом месте. Лишь изредка внимательный глаз мог увидеть в почерневшей пыли извилистый змеиный след да заметить юркнувшую в норку маленькую ящерицу.
На холме никого не было, лишь стояли два креста, на которых обвисли тела иудеев, оскорбивших величие империи и казненных за это по приговору римского прокуратора. Рядом зияла черным зевом и третья яма, подготовленная для Иисуса Вар-Раббы, одного из предводителей зелотов — тайной иудейской организации, боровшейся с римским владычеством. Он возглавлял секту сиккариев, осуществлявшую террор против своих соплеменников, поступивших на службу к врагу.
Будучи схваченным после очередного убийства своего соотечественника, Вар-Рабба попал сначала в руки мастеров пыточных дел римского наместника и, не выдержав жестоких и изощренных пыток, выдал структуру и базирование сети тайной организации. Безмерно довольный этим, Понтий Пилат помиловал предателя и собирался тайно отправить его в Сирию, дабы спасти от расправы.
Севернее холма, над горами, кружили несколько стервятников в предвкушении пиршества. Зной же здесь был совершенно невыносим, и участники казни постарались побыстрее закончить порученное им дело и покинуть гибельное место. Труд землекопов не понадобился, и они, не дожидаясь начала казни, поспешили домой. Остальные столпились вокруг ямы, влекомые кто долгом, кто любопытством.
Кузнец Латаш, прославившийся в Иерусалиме своей жестокостью, исполнял роль палача. Он лучился осознанием собственной роли и предстоящего действа. Его громадная ручища выудила из деревянного ящичка щепоть мелких медных гвоздей. Несколькими точными ударами он прибил к верхней части креста продолговатую табличку, протянутую ему глашатаем. Надпись на ней, исполненная на латыни, гласила: «Iesus Nazarenus Rex Iudeaeorum»1.
Затем он вытащил из-за пазухи моток грубой ворсистой веревки и крепко привязал приговоренного к сочленению вертикальной и горизонтальной перекладин за верхнюю часть грудной клетки, пропустив ее под подмышками. Это было сделано для того, чтобы осужденный на смерть испытывал мучения, оставаясь живым как можно большее время.
Кроме того, прибитый к перекладинам за руки и ноги лишь гвоздями, обреченный умереть мог сорваться и упасть на землю. По существующим обычаям, повторная казнь не производилась — считалось, что боги проявили милость к смертнику.
Толпа молчала, жадно вглядываясь в черты лица лежащего, но оно больше не исказилось, и ни единого его стона палачи больше не услышали. Человек лишь дышал тяжело и прерывисто.
Иссушающий плотный зной прекратил даже людское потоотделение, ни единого дуновения ветерка не долетало до вершины холма. Двое, ранее распятых, уже давно потеряли сознание от боли и невыносимой температуры застывшего воздуха.
Кузнец достал большой бронзовый гвоздь с широкой толстой шляпкой, примерил его к запястью правой руки приговоренного и взмахнул молотом. На лице его застыла злорадная ухмылка...
С первым ударом молота в безоблачном, без единой тучки небе раздался громовой раскат. Солнце засверкало зловещим багрово-черным цветом, на его диск опустился черный ободок. Толпа ошеломленно ахнула, но палач, ничтоже сумняшеся, продолжил свое черное дело.
Последний удар по гвоздю, казалось, сотряс всю землю. Действительно, земная поверхность сильно вздрогнула, зашаталась, и многие попадали наземь. Лысая вершина Голгофы задымилась клубами пыли. Стены дворцов и башен Иерусалима зазмеились узкими извилистыми трещинами, а многие жалкие глиняные лачуги попросту развалились. Даже спокойную свинцовую гладь Мертвого моря вдруг вспучило, взлохматило, и она швырнула небывало громадные мутные волны на скалистые берега, превратив обычный мертвый штиль в грозную стихию.
Дневное светило уже полностью скрылось за сплошной чернотой, и повсюду упала непроглядная мгла. На темном небосводе тускло замерцали звезды. Над горизонтом медленно всплывала полная луна, искрящаяся мертвенным синеватым цветом.
Беззвучная молния прочертила небо над Иерусалимом гигантским белым зигзагом, и тень исполинского креста низко повисла над притихшим городом.
Ужас объял собравшихся. Все, в том числе и кузнец, в страхе рухнули лицом в землю, закрыв глаза и боясь ослепнуть. Многоголосый истошный крик доносился из Иерусалима. Толпа на холме неожиданно дружно и жалобно завыла.
— Горе нам, — кричали иудеи, — сияющий Молох отвернулся от нас и погасил свой светильник!
Вой был удивительно слаженным и казался одноголосым. Другие же звуки будто исчезли.
Стервятники, уже летевшие к месту казни, шарахнулись в сторону и повернули обратно к темневшей громаде гор. Лишь привязанный к кресту человек смотрел в разверзшуюся на небесах бездну широко открытыми глазами. Тяжелые, густые капли крови выкатились из-под шляпок гвоздей и беззвучно упали на каменистый грунт.
Так длилось несколько минут, которые всем показались вечностью. Внезапно солнце засияло вновь. Все звуки сразу затихли. Шорох осыпающейся в яму земли вперемешку с камешками казался неестественно громким и оттого — грозным. Люди начали подниматься с земли, с опасением поглядывая в засиневшее вновь небо.
Палач, на лице которого застыла отвратительная садистская гримаса, продолжил прерванное дело. Он с натугой поднял крест, поднес его к черневшей хищным зевом яме и резко выпустил из рук. Крест глухо ударился о дно ямы и стал крениться в сторону, но кузнец придержал его обеими руками. Падение сотрясло тело приговоренного, однако плотно сжатые губы не разомкнулись, лицо осталось спокойно-отрешенным, а глаза открытыми.
Нога палача в грубом сапоге сгребла в яму часть образовавшегося вокруг нее земляного холмика, и сразу, как по сигналу, многие бросились засыпать ее и укреплять крест у основания большими камнями. Голова человека, распятого на кресте, опустилась к груди — он потерял сознание...
Беспорядочно, отталкивая друг друга локтями, наблюдавшие казнь, а можно сказать, и ее участники заспешили по тропе назад, по направлению к затихшему городу. Побрел и кузнец, он не спешил, а деньги за содеянное палачу были выплачены заранее. Лишь один раз он обернулся и попытался встретиться глазами со своей жертвой, но это у него не получилось.
Весь город возбужденно гудел, обсуждая казнь Иисуса из Назарета и необъяснимые произошедшие события. А ближе к закату на голубом небосводе повисла хвостатая звезда, вновь повергшая всех в замешательство и панику. Люди читали молитвы, обращаясь к своим богам и прося их о милости к возможным прегрешениям. Страшная звезда сияла всю ночь, а затем еще два дня и две ночи. Большинство сочло это знамением, и многие вновь поверили в грядущий апокалипсис и конец света, предвещенный назорейским пророком. И вера эта начала формироваться в новую религию, привлекавшую новых ее приверженцев...
А во время наступившей тьмы в необъятной черной бездне корчилось в жестоких судорогах еще одно существо. Имеющий облик человека в черном одеянии и называемый слугами мессиром, Воланд также испытывал страдания, сопоставимые с муками человека, распятого на кресте.
Человек на кресте, вопреки стараниям палача, умер быстро от сердечного приступа и болевого шока. Его сердце, обращенное к мучителям и простившее их, не выдержало нестерпимой боли, идущей от пробитых металлом запястий. Один из стражников, пытаясь проверить, мертв ли осужденный, ткнул его два раза копьем в правую сторону груди, ошибочно полагая, что там находится сердце.
Только к вечеру на Голгофу смогли зайти люди, близкие к Иисусу — стража перекрыла единственную узкую тропу, ведущую на холм и не пустила их на совершение казни. Впрочем, это было его предсмертное желание, он не хотел, чтобы они видели его муки.
Мать Иисуса Мария, Мария Магдалина, апостол Иоанн и некоторые другие его почитатели не смогли уговорить стражников отдать его тело для погребения. Лишь Иосиф Аримафейский, заплатив стражам серебром, получил такую возможность и захоронил Учителя в скальной пещере, вырубленной для его собственного погребения. Соглядатаи тотчас донесли об этом Каиафе, и он приказал пока завалить пещеру камнем и поставить у входа охрану. Завтра наступал шабат2, во время которого вера запрещала иудеям любой труд и любую деятельность, за исключением связанной с религией.
Примечания
1. Иисус Назорей, Царь Иудейский (лат.).
2. Шабат (др.-евр. — покой) — суббота, седьмой день недели, в который запрещалась всякая работа.
Он сошел в этот мир, чтобы взять грехи людские на себя, и принял за это смерть на кресте, как человек, ибо им и являлся по сути своей в тот момент...
Из ненайденной рукописи
Уже с самого раннего утра чувствовалось скорое пришествие тяжелого удушающего зноя. Солнце вставало необычайно медленно, колеблясь в багровом мареве над кромкой горизонта. В городе царила тишина — Иерусалим казался застывшим в немом ожидании.
Голгофа — иссохшаяся грудь Кедронской долины, была мрачна и безжизненна. Она ждала своего зловещего часа, чернея лысой вершиной, которую не оживили даже первые солнечные лучи.
Несмотря на рассветный час, в молитвенном храме раздавались негромкие голоса, дробящиеся многократным эхом высоких сводов и потому неразличимые.
— Он не утвердил нашего приговора, — злобно, с придыханием сказал Каиафа.
— И что мы теперь будем делать? — обеспокоенный Анна суетливо теребил курчавую бороду.
— Мы продолжим свое дело и все равно казним его, в соответствии с римскими законами, распяв на кресте, — Каиафа был решителен и предельно собран.
— Но не прогневим ли мы этим своих богов, ведь у нас другие обычаи и другие законы?
— Боги поймут нас — мы делаем это во благо всего иудейского народа и в угоду богам, ведь Назорей отрицает их, хочет низвергнуть и сам стать богом.
— Когда же будет конец пленения земли Иудейской, — скорбно вздохнул Анна, — и мы станем свободны в выборе своих действий и не будем вынуждены решать проблемы с помощью чужестранцев?
Услышав чьи-то шаги, первосвященники насторожились, опасаясь подслушивания, но в целлу вошел начальник тайной стражи Синедриона Зеллем. Он был очень возбужден.
— Что делать с пленником? Готовить верных людей к побитию его камнями?
— Нет. Сначала он будет предан бичеванию, а затем распят. Позовешь кузнеца Латаша — пусть все подготовит для распятия по римскому обычаю. Народ же наш не надо извещать, что прокуратор не утвердил приговор Синедриона.
Зеллем удивленно поднял глаза:
— Но наши законы не знают этого вида казни, и наши боги...
— Не думай за наших богов, — резко прервал его Каиафа, — они поддерживают нас. Всевидящий и всеведущий Яхве уже изъявил нам свою волю. Делай, как я тебе сказал. Как только римляне закончат свои дела на Голгофе, мы отправимся туда и сами свершим правосудие. Пусть содрогнутся его последователи и сторонники и уяснят, что так будет с каждым, кто посягнет на наши священные обычаи и традиции.
— А что делать с его учениками? Они все находятся в городе, и мои люди следят за ними. Схватить их и бросить в тюрьму?
— Не надо. Они уже показали свою суть. Эти люди слабы духом, и они не смогут продолжить его дело. Один из них, по имени Петр, уже отрекся от него. Напротив, следует внушить им, чтобы они доводили до всех вести о судьбе дерзкого пророка и его печальной участи. Следует обучить их письму и дать им письменные принадлежности. Я думаю, стыдясь за собственную трусость, они оболгут своего учителя. Пусть в мире теней он будет одинок, ученики ему там ни к чему.
Каиафа сопровождал свои слова резкими рубящими движениями, жестами подтверждая нерушимость сказанного. Глаза его горели фанатичным блеском, а обычно благообразное лицо приобрело черты кровожадного зверя, схватившего добычу.
— И изготовь табличку, на которой пусть напишут, — здесь Каиафа осекся и устремил горящий взор к Анне, обращаясь за одобрением и поддержкой старшего по возрасту первосвященника.
— Ты мудр, Каиафа, — лишь подытожил тот, — да будет все так, как ты сказал...
Почти в полдень у Судных ворот появилась процессия, состоящая из полутора десятков человек. Впереди шел глашатай, выкрикивающий каждые несколько шагов о предстоящей казни государственного преступника. В руке он нес длинную дощечку с витиеватой надписью на латинском языке. Чуть поодаль шли два иудейских стражника с обнаженными мечами. За ними неровными шагами двигался невысокий человек со спутанными длинными волосами, одетый в грубое рубище. На его плечах покоился крест, который он придерживал обеими руками. Его также сопровождали два вооруженных служителя тайной стражи Синедриона.
Далее важно вышагивали несколько членов Синедриона в белых парадных одеждах. На их лицах лежала печать значимости и величия. Замыкали процессию четверо землекопов с лопатами и заступами. Самым последним тяжелой поступью двигался кузнец с небольшим молотом в руках и деревянным ящичком, бряцавшим в такт шагам.
Толпа любопытствующих следовала за ними в некотором отдалении. Множество людей плотными рядами стояли вдоль домов, мимо которых двигалась процессия. Они молчали и бездействовали, а лица их отражали совершенно различные чувства — от глубокой скорби до откровенного злорадства.
Огромная толпа собралась у Судных ворот, излучая тяжелый злобный дух. Здесь же обреталась и троица, местоположение которой было легко определить благодаря долговязому Фаготу, возвышавшемуся над преимущественно небольшого роста иудеями почти на две головы.
Со всех сторон слышались проклятия и угрозы в адрес человека в рубище, которое на спине было пропитано кровью. Он с трудом нес свою ношу, источавшую густой смолистый кедровый запах. Толпа плевала в его сторону и бросала камни, однако несущего крест это, похоже, не задевало. Широко открытые влажные глаза его смотрели на обидчиков прямо, без укоризны и страха, но с пониманием и снисхождением. И это еще более распаляло беснующуюся толпу.
— Удивительно, — с грустью произнес Фагот, — не эти ли люди еще вчера славили назорейского пророка и воздавали ему хвалу, устилая его путь пальмовыми ветвями и своими одеждами?
— Эти, — с горечью подтвердил Азазелло, — я вижу те же лица. Увы, такова природа человеческая. Тем и отличается род людской от прочих земных созданий. Природная подлость заставляет их сначала сотворить себе кумира, а затем безжалостно низвергнуть его.
— Похоже, он знает это и прощает их всех, — едва слышно добавил кот, против обыкновения, имевший очень серьезный вид.
— Куда же подевались восторг, признание и преклонение перед ним этих людей?
— Чего не стало — того и не было, — мрачно буркнул кот.
Процессия, увлекшая за собой еще многих людей, прошла Судные ворота, продвигаясь далее на запад, по направлению к иссушенному палящим солнцем и жаркими ветрами холму с названием Голгофа. Лысая его вершина была песчано-каменистой и полностью лишенной всякой растительности. Холм располагался в полутора тысячах локтей от городских стен, вблизи долин Кедрона и Хинона. Он был крут и высок. На его вершину вела единственная узкая тропа, причудливой змейкой ползущая по каменистым склонам. Без преувеличения, это место стоило назвать знойным пеклом. Даже вездесущие мухи не водились здесь, хотя порой им нашлось бы чем поживиться в этом месте. Лишь изредка внимательный глаз мог увидеть в почерневшей пыли извилистый змеиный след да заметить юркнувшую в норку маленькую ящерицу.
На холме никого не было, лишь стояли два креста, на которых обвисли тела иудеев, оскорбивших величие империи и казненных за это по приговору римского прокуратора. Рядом зияла черным зевом и третья яма, подготовленная для Иисуса Вар-Раббы, одного из предводителей зелотов — тайной иудейской организации, боровшейся с римским владычеством. Он возглавлял секту сиккариев, осуществлявшую террор против своих соплеменников, поступивших на службу к врагу.
Будучи схваченным после очередного убийства своего соотечественника, Вар-Рабба попал сначала в руки мастеров пыточных дел римского наместника и, не выдержав жестоких и изощренных пыток, выдал структуру и базирование сети тайной организации. Безмерно довольный этим, Понтий Пилат помиловал предателя и собирался тайно отправить его в Сирию, дабы спасти от расправы.
Севернее холма, над горами, кружили несколько стервятников в предвкушении пиршества. Зной же здесь был совершенно невыносим, и участники казни постарались побыстрее закончить порученное им дело и покинуть гибельное место. Труд землекопов не понадобился, и они, не дожидаясь начала казни, поспешили домой. Остальные столпились вокруг ямы, влекомые кто долгом, кто любопытством.
Кузнец Латаш, прославившийся в Иерусалиме своей жестокостью, исполнял роль палача. Он лучился осознанием собственной роли и предстоящего действа. Его громадная ручища выудила из деревянного ящичка щепоть мелких медных гвоздей. Несколькими точными ударами он прибил к верхней части креста продолговатую табличку, протянутую ему глашатаем. Надпись на ней, исполненная на латыни, гласила: «Iesus Nazarenus Rex Iudeaeorum»1.
Затем он вытащил из-за пазухи моток грубой ворсистой веревки и крепко привязал приговоренного к сочленению вертикальной и горизонтальной перекладин за верхнюю часть грудной клетки, пропустив ее под подмышками. Это было сделано для того, чтобы осужденный на смерть испытывал мучения, оставаясь живым как можно большее время.
Кроме того, прибитый к перекладинам за руки и ноги лишь гвоздями, обреченный умереть мог сорваться и упасть на землю. По существующим обычаям, повторная казнь не производилась — считалось, что боги проявили милость к смертнику.
Толпа молчала, жадно вглядываясь в черты лица лежащего, но оно больше не исказилось, и ни единого его стона палачи больше не услышали. Человек лишь дышал тяжело и прерывисто.
Иссушающий плотный зной прекратил даже людское потоотделение, ни единого дуновения ветерка не долетало до вершины холма. Двое, ранее распятых, уже давно потеряли сознание от боли и невыносимой температуры застывшего воздуха.
Кузнец достал большой бронзовый гвоздь с широкой толстой шляпкой, примерил его к запястью правой руки приговоренного и взмахнул молотом. На лице его застыла злорадная ухмылка...
С первым ударом молота в безоблачном, без единой тучки небе раздался громовой раскат. Солнце засверкало зловещим багрово-черным цветом, на его диск опустился черный ободок. Толпа ошеломленно ахнула, но палач, ничтоже сумняшеся, продолжил свое черное дело.
Последний удар по гвоздю, казалось, сотряс всю землю. Действительно, земная поверхность сильно вздрогнула, зашаталась, и многие попадали наземь. Лысая вершина Голгофы задымилась клубами пыли. Стены дворцов и башен Иерусалима зазмеились узкими извилистыми трещинами, а многие жалкие глиняные лачуги попросту развалились. Даже спокойную свинцовую гладь Мертвого моря вдруг вспучило, взлохматило, и она швырнула небывало громадные мутные волны на скалистые берега, превратив обычный мертвый штиль в грозную стихию.
Дневное светило уже полностью скрылось за сплошной чернотой, и повсюду упала непроглядная мгла. На темном небосводе тускло замерцали звезды. Над горизонтом медленно всплывала полная луна, искрящаяся мертвенным синеватым цветом.
Беззвучная молния прочертила небо над Иерусалимом гигантским белым зигзагом, и тень исполинского креста низко повисла над притихшим городом.
Ужас объял собравшихся. Все, в том числе и кузнец, в страхе рухнули лицом в землю, закрыв глаза и боясь ослепнуть. Многоголосый истошный крик доносился из Иерусалима. Толпа на холме неожиданно дружно и жалобно завыла.
— Горе нам, — кричали иудеи, — сияющий Молох отвернулся от нас и погасил свой светильник!
Вой был удивительно слаженным и казался одноголосым. Другие же звуки будто исчезли.
Стервятники, уже летевшие к месту казни, шарахнулись в сторону и повернули обратно к темневшей громаде гор. Лишь привязанный к кресту человек смотрел в разверзшуюся на небесах бездну широко открытыми глазами. Тяжелые, густые капли крови выкатились из-под шляпок гвоздей и беззвучно упали на каменистый грунт.
Так длилось несколько минут, которые всем показались вечностью. Внезапно солнце засияло вновь. Все звуки сразу затихли. Шорох осыпающейся в яму земли вперемешку с камешками казался неестественно громким и оттого — грозным. Люди начали подниматься с земли, с опасением поглядывая в засиневшее вновь небо.
Палач, на лице которого застыла отвратительная садистская гримаса, продолжил прерванное дело. Он с натугой поднял крест, поднес его к черневшей хищным зевом яме и резко выпустил из рук. Крест глухо ударился о дно ямы и стал крениться в сторону, но кузнец придержал его обеими руками. Падение сотрясло тело приговоренного, однако плотно сжатые губы не разомкнулись, лицо осталось спокойно-отрешенным, а глаза открытыми.
Нога палача в грубом сапоге сгребла в яму часть образовавшегося вокруг нее земляного холмика, и сразу, как по сигналу, многие бросились засыпать ее и укреплять крест у основания большими камнями. Голова человека, распятого на кресте, опустилась к груди — он потерял сознание...
Беспорядочно, отталкивая друг друга локтями, наблюдавшие казнь, а можно сказать, и ее участники заспешили по тропе назад, по направлению к затихшему городу. Побрел и кузнец, он не спешил, а деньги за содеянное палачу были выплачены заранее. Лишь один раз он обернулся и попытался встретиться глазами со своей жертвой, но это у него не получилось.
Весь город возбужденно гудел, обсуждая казнь Иисуса из Назарета и необъяснимые произошедшие события. А ближе к закату на голубом небосводе повисла хвостатая звезда, вновь повергшая всех в замешательство и панику. Люди читали молитвы, обращаясь к своим богам и прося их о милости к возможным прегрешениям. Страшная звезда сияла всю ночь, а затем еще два дня и две ночи. Большинство сочло это знамением, и многие вновь поверили в грядущий апокалипсис и конец света, предвещенный назорейским пророком. И вера эта начала формироваться в новую религию, привлекавшую новых ее приверженцев...
А во время наступившей тьмы в необъятной черной бездне корчилось в жестоких судорогах еще одно существо. Имеющий облик человека в черном одеянии и называемый слугами мессиром, Воланд также испытывал страдания, сопоставимые с муками человека, распятого на кресте.
Человек на кресте, вопреки стараниям палача, умер быстро от сердечного приступа и болевого шока. Его сердце, обращенное к мучителям и простившее их, не выдержало нестерпимой боли, идущей от пробитых металлом запястий. Один из стражников, пытаясь проверить, мертв ли осужденный, ткнул его два раза копьем в правую сторону груди, ошибочно полагая, что там находится сердце.
Только к вечеру на Голгофу смогли зайти люди, близкие к Иисусу — стража перекрыла единственную узкую тропу, ведущую на холм и не пустила их на совершение казни. Впрочем, это было его предсмертное желание, он не хотел, чтобы они видели его муки.
Мать Иисуса Мария, Мария Магдалина, апостол Иоанн и некоторые другие его почитатели не смогли уговорить стражников отдать его тело для погребения. Лишь Иосиф Аримафейский, заплатив стражам серебром, получил такую возможность и захоронил Учителя в скальной пещере, вырубленной для его собственного погребения. Соглядатаи тотчас донесли об этом Каиафе, и он приказал пока завалить пещеру камнем и поставить у входа охрану. Завтра наступал шабат2, во время которого вера запрещала иудеям любой труд и любую деятельность, за исключением связанной с религией.
Примечания
1. Иисус Назорей, Царь Иудейский (лат.).
2. Шабат (др.-евр. — покой) — суббота, седьмой день недели, в который запрещалась всякая работа.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |