С утра над Иерусалимом повис душный, плотный, казалось, осязаемый всеми органами чувств, зной. Порой очертания башен, дворцов и храмов причудливо колебались в густом мареве неподвижного жаркого воздуха. Усугубляла это впечатление завеса пыли, поднятая входящими в город торговыми караванами. Мельчайшие песчаные частицы покрыли листву деревьев и траву непроницаемым тусклым покрывалом, уничтожая радостные зеленые оттенки городского ландшафта. Распускались и тянулись навстречу солнечным объятиям лишь светло-серые неказистые цветки шелюги, называемой в странах, расположенных к северо-востоку, вербой — наступало первое весеннее цветение деревьев.
Город напряженно затих. Нет, не от обычной в это время жары. Не было слышно привычного многоголосого шума громадного рынка, заполненного едва ли на четверть. Нет, не оттого, что лавочники распродали все свои товары. Мало людей сидело за столами многочисленных трактиров и других подобных заведений. Нет, не потому, что город избавился, наконец, от своих пьяниц, игроков и обжор. Город ждал. Он ждал обещанного пришествия Спасителя, чудес, исцеления болезней, наступления всеобщего равенства и счастья.
— Хлеба, вина и зрелищ, — вожделели римляне и вольноотпущенники.
— Вольноотпущенничества, — жаждали немногие, бывшие в Иудее рабы.
— Позабавиться, — хотел люд, охочий до игрищ, арен и театров.
— Перемен, — желали мелкие торговцы и ремесленники, недовольные засильем саддукеев, фарисеев и книжников не только в религии, но и во всех государственных органах Иудеи. Им приходилось платить налоги и могучему Риму, и царю, и Синедриону — фактическому властителю Иудеи.
Город ждал въезда Мессии.
И этот час настал.
На белой ослице, покрытой шелковым красным покрывалом, сидел не примечательный ни статью, ни ростом, ни красотой человек, которого встречали, как бога. Женщины и дети ломали пальмовые ветви и бросали на него. Мужчины снимали верхнюю одежду, устилая ею дорогу въезжающего в город.
— Слава Иисусу! — звучало со всех сторон.
Люди, называвшие себя его учениками и последователями, шли за ним пешком, образуя с постоянно примыкающими приверженцами новой веры торжественную процессию.
Неразлучная троица стояла в мятущейся толпе, выкрикивающей приветственные слова.
— И почему мессир придает такое значение этому человеку? — задумчиво пробормотал Фагот, провожая взглядом грандиозное шествие, сопровождающее ничем особым не примечательного наездника на ослице.
— Осанна сыну Давидову, — ревела толпа, — благословен грядый во имя господне!
В истории Иерусалима не было столь торжественной встречи кого-либо из пророков. Никогда еще люди не были так многочисленны и единодушны...
— Зачем тебе, Учитель, идти к ночи в сад Гефсиманский? — спросил коренастый, черноволосый, с небольшой бородкой человек, из-под широкого плаща которого высовывалась рукоять небольшого меча. — Это опасное место. Я слышал, вчера римские солдаты схватили там вождя зелотов и предводителя сиккариев Иисуса Вар-Раббу.
— Что же он содеял?
— Он убил возле аррианского храма сборщика податей, ударив его два раза ножом в живот. И скрывался после этого в глухом уголке Гефсиманского сада. Но кто-то донес, и легионеры, арестовав его, посадили в тюрьму. Говорят, в саду скрываются и другие разбойники.
— За что он убил мытаря?
— За то, что тот служил Риму.
— Нет таких грехов, за которые следует платить жизнью.
— Давай же останемся, Учитель.
— Нет. В саду есть древняя смоковница. Никто не знает, сколько ей лет. Но к находящемуся под ней снисходит откровение. Я должен там помолиться...
— Тогда я пойду с тобой, — решительно сказал человек с мечом, которого звали Петром, — у меня есть оружие, чтобы защитить тебя в случае опасности.
«В эту ночь, прежде чем пропоет петух, ты трижды успеешь отречься от меня», — с горечью подумал Иисус, но вслух лишь произнес:
— Хорошо, ты будешь сопровождать меня.
— И я пойду, — сказал курчавый горбоносый Иаков, — у меня тоже есть меч.
— Я с вами, — сказал миловидный юноша с вьющимися золотистыми волосами и большими голубыми глазами, показывая всем небольшой, остро отточенный нож.
— Ты еще слишком юн, Иоанн, чтобы носить оружие, — укоризненно произнес Учитель.
— Мы все пойдем, — закричали остальные собравшиеся, считавшие себя учениками Иисуса.
— Что ж, я не волен сегодня указывать вам место. Каждый поступит по-своему, но изберет свой путь.
Поздний вечер был душен и липок. Лишь необычайно яркая луна сопутствовала им в затихшем уже городе. Они брели к западным отрогам Елеонской горы, к которой примыкал Гефсиманский сад. Но оказалось, что не только луна, молчаливая спутница ночи, сопровождала ночных пришельцев. В густом кустарнике, окружавшем Овчую купель, а мимо нее проходила дорога в сад, шевельнулись три тени.
— Пойду сообщу Каиафе, а вы следуйте за ними. Вступите в дело, если Иуда подведет, — и обладатель длинной изломанной тени бесшумно скользнул через заросли в юго-восточном направлении.
Глухо звякнул металл. Что-то ворохнулось в кустах.
— Да придержи ты свою цепь, — прошипела тень, имеющая форму квадрата, другой, состоящей из малого овала, водруженного на большой, — что ты везде с ней шатаешься.
Та лишь обиженно засопела.
Безмолвен, темен и мрачен был Гефсиманский сад. Лишь тихо шелестела листва деревьев да где-то в глубине сада раскатисто ухал филин. Небо было почти безоблачно, но пригорюнившаяся застывшей тучкой неяркая луна давала мало света.
— Останьтесь здесь, — тихо молвил Иисус своим спутникам, — я хочу побыть один.
В густой тени древней смоковницы было черно и мрачно.
— Выслушай меня, отец мой, — Иисус опустился на колени и поднял очи горе.
Он долго ждал, обратив лицо вверх, боясь задать вопрос и услышать на него ответ. Давящая тишина не прерывалась даже шорохами сада. Затихли и крики хищной птицы. Ученики, следовавшие за ним, отчего-то заснули прямо на земле.
— Я знаю свою участь. Скажи, возможно ли, чтобы минула меня чаша сия?
Иисус вновь застыл в ожидании ответа, с тоской и печалью, уже зная, каким он будет.
— Прости мне мои сомнения... Правильно ли я тебя понимаю? Дай знак.
Вновь наступило гнетущее молчание.
— Я обречен нести страдания и умереть в муках, — горько сказал человек, находящийся в тени древнего дерева.
Он встал с колен и величаво выпрямился:
— Мне дано испить свою чашу до дна, и я не сожалею об этом.
Голос его был тверд и решителен. Сомнения и тоска покинули его душу. Тишина прервалась. Послышалось неторопливое журчание ручья Кедрона, тихо зашевелилась листва в саду. Со стороны города раздался приближающийся шум вооруженных людей и замелькали блики факелов.
— Благослови же меня, — Иисус вновь стал на колени.
— Он находится где-то здесь, — задребезжал чей-то тенорок, — его видели входящим в сад со своими несколькими учениками.
Назаретянин встал с колен и спокойно вышел из тени смоковницы на призрачно-желтый неровный свет факелов. Тотчас же откуда-то из тьмы к нему подскочил верный Иуда.
— Беги! Тебя хотят схватить, — прошептал он хрипло, наклонившись к уху своего наставника. Концы красного шарфа взметнулись над его плечами кровавыми сполохами беды.
Несчастному Иуде это движение некоторые, струсившие в тот миг, последователи потом припишут как указующий вероломный поцелуй. Целовать Учителя в заполненном мятущейся толпой полумраке Гефсиманского сада? Более нелепую выдумку сложно и придумать. Но ей поверили. Жест этот так и войдет в историю навечно, как Иудин поцелуй — символ коварства, лжи и предательства.
И тут же к ним бросились стражники, желая схватить обоих. Со стороны ручья бежали проснувшиеся ученики. В тени смоковницы затаились обладатели квадратной и овальной теней, неотступно следовавшие за обреченным пророком.
— Беги же! — Иуда схватил его за руку и пытался увлечь за собой.
Но преследуемый отстранил Иуду рукой. Лицо его было бледно, печально, но горело решимостью. Три года он скитался по Палестине под непрерывной слежкой врагов и соглядатаев Синедриона, которые распускали о нем несуразные слухи и устраивали провокации. Настал час просветления, наступал момент истины.
— Я — тот, кто вам нужен, — просто сказал он.
Служители тайной стражи бросились к нему, но выскочивший из тьмы Петр отсек мечом одному из них правое ухо.
— Вложи меч в ножны, ибо все взявшие меч мечом погибнут, — с этими словами Иисус приложил руку к уху потерпевшего и исцелил его.
А затем добровольно отдался в руки окруживших его стражников, не позволив своим ученикам встать на его защиту.
— Дело сделано! — прошипел кот в черноте смоковницы, нервно дернув ухом.
— Часть дела сделана, — тихо поправил его Азазелло, зорко наблюдающий за удаляющейся к городу толпой.
— Рано говорить о завершении дела, — выскользнувший из уходящей толпы Фагот вновь оказался рядом с товарищами.
Иисус был отведен в дом первосвященника Анны и провел там ночь взаперти, дожидаясь неправедного суда. А все его ученики, узнав об этом, разбрелись по городу, не приняв никаких мер к его освобождению. Устрашение ли, воля Учителя или иные причины побудили их к этому — об этом уже не узнать...
Такова была истинная картина, отчего-то искаженная некоторыми евангелистами, а, возможно, их переписчиками и последователями. Но не кажется ли читателю странной удивительная ловкость апостола Петра, по легенде, якобы простого рыбака из Галилеи, никогда не бывшего воином, столь точно сработавшего не на поражение врага, а на провокацию, чтобы озлобить слуг Каиафы? Не он ли, следуя предначертанному своим Учителем, трижды за ночь от него отречется?
Почему в Первом послании Петр называет евангелиста Марка, выходца из образованной и состоятельной иерусалимской семьи, своим сыном? Благодаря чьему влиятельному заступничеству он был освобожден из плена кровожадного царя Агриппы I? И, наконец, отчего именно Петру человечество обязано печальным сведениям о дальнейшей судьбе Иуды?
В то же время апостол Павел, несомненно, самый осведомленный из окружения Иисуса, в своем описании последней вечери вообще не упоминает о предательстве Иуды — наиболее ярком, после казни Учителя, событии тех дней. Нет об этом речи и при отображении им сцены явления Иисуса апостолам.
Вопросы, вопросы, вопросы...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |