4.6. Сны в «Приглашении на казнь» и традиции русского романа

Ряд особенностей поэтики сна в «Приглашении на казнь», которые были отмечены выше, позволяет говорить о связи этого романа с традициями Достоевского и Толстого. Рассмотрим эти вопросы последовательно.

4.6.1. Традиция Л. Толстого в романе Набокова

Влияние толстовской традиции на «Приглашение...» практически не рассматривалось исследователями. Между тем, хотя эта линия не является основной, отсылки к ней обнаруживаются в тексте набоковского романа. Так, можно отметить некоторое сходство в способе вводить сны героев в повествование. В «Приглашении на казнь» сны из записок Цинцинната выделяются в особую группу. Но такая же особенность наблюдается и в романе «Война и мир». В рамках имеющейся там системы снов более тесно связаны между собой сны Пьера, о которых он рассказывает в своем дневнике, то есть, вводятся в повествование в той же форме, что и эти сны Цинцинната. При изображении трех снов Пьера, объединенных общим мотивом борьбы со страстями, субъект речи и носитель точки зрения также совпадают, что обусловлено формой дневника. Это отличает их от прочих сновидений в «Войне и мире». Сны Цинцинната из его записок имеют аналогичные черты поэтики.

Таким образом, способ передачи снов прямым словом персонажа и соотношение таких фрагментов со снами из основного повествования сближает «Приглашение...» с романом Толстого. Однако более существенной представляется связь этого романа с традицией Достоевского.

4.6.2. Традиции Ф.М. Достоевского в «Приглашении на казнь»

Отсылки к произведениям Достоевского, особенно с точки зрения системы персонажей, уже отмечались исследователями (см. обзор в начале этой главы), несмотря на негативную оценку его творчества, данную самим Набоковым¹. Но между «Приглашением на казнь» и романами этого писателя существует более глубокая связь, хотя Набоков значительным образом трансформирует классическую традицию. Это касается, прежде всего, субъектной структуры сновидений. Как видно из проведенного анализа, при изображении снов в 5—6 и 14 главах «Приглашения на казнь» повествователь выполняет чисто «посредническую» функцию, являясь субъектом речи.

Роль этого приема в романах Достоевского была подробно рассмотрена во второй главе работы, поэтому здесь мы не будем останавливаться на ней. Отметим лишь довольно важное отличие. Позиция повествователя при изображении названных снов Цинцинната совершенно неотделима от позиции героя, тогда как у Достоевского вмешательство повествователя (хоть и незначительное) все же допустимо.

По характеру границ между сном и действительностью «Приглашение на казнь» также достаточно близко к романам Достоевского. В обоих случаях сны тяготеют к смешению с условно-реальным миром произведения, а их границы проницаемы. Исключение составляют, пожалуй, только фрагмент из восьмой главы «Приглашения...», имеющий более четкие пределы. Поэтому, казалось бы, художественная реальность в романе Набокова должна быть близкой к той, которую создает Достоевский.

Однако и здесь наблюдаются принципиальные различия. В романах Достоевского характер художественной реальности не меняется, что подтверждает тип границ между сном и явью. В «Преступлении и наказании», например, ни один из снов не имеет четко обозначенных границ, в «Братьях Карамазовых» ими обладают лишь сны Мити и Грушеньки, данные (в отличие от остальных) в форме вставных рассказов. Таким образом, художественная реальность сохраняет свои изначально заданные свойства.

В романе Набокова, как в «Петербурге» и в «Белой гвардии», художественная реальность, напротив, неоднородна. Она меняет свой характер, что отражается на всех аспектах поэтики сна. Но если в романах Белого и Булгакова это изменение происходит лишь однажды, то в «Приглашении на казнь» можно обнаружить три таких момента. В двух случаях более четкое (но не окончательное) отделение иллюзорного от реального связано со снами из записок Цинцинната, третий приходится на финал романа, где истинный мир сна и иллюзорная действительность окончательно разграничиваются. Сны из прошлого героя оказываются более закрытыми от проникновения действительности, окружающей Цинцинната наяву, чем сны, которые он видит в тюрьме.

Таким образом, получается, что Набоков, опираясь на традицию Достоевского, продолжает в то же время линию Белого и сближается в этом с Булгаковым. Такой механизм восприятия традиции подтверждается, в частности, тем, что Набоков вслед за Белым использует прием разбивки сна концом главы (см. сон Николая Аполлоновича и сон Цинцинната из 5—6 глав «Приглашения...»). Этот прием был намечен Достоевским в сне Раскольникова о лошаденке, но там речь еще не шла о несовпадении пределов сна и главы. Кроме того, в разделе о субъектной структуре снов в романе Набокова нами было обнаружено совпадение в том, как оформлены указанные сны у Белого и Набокова. Максимальное сближение позиций повествователя и героя достигается одинаковыми средствами.

С романом Булгакова «Приглашение на казнь» связывает происходящая в обоих случаях подмена сном действительности. Однако при этом несомненном сходстве имеются и принципиальные различия.

Булгаков лишь намечает эту проблему, но не решает ее: в «Белой гвардии» инверсия, при которой сон и действительность меняются местами, организует лишь последнюю главу романа. Два мира здесь не сливаются и не разграничиваются окончательно, границы между ними остаются в стадии колебания.

В «Приглашении на казнь», напротив, такая ситуация задается с самого начала, а в финале романа разрешается. Набоков делает этот принцип стержнем для всего произведения. В «Белой гвардии» читатель должен прилагать определенные усилия, чтобы догадаться о функции почти полного исключения из поля зрения условно-реального плана. В «Приглашении на казнь» этот прием дается в предельно открытой форме и отрефлектирован (как в речи героя, так и в речи повествователя), что соответствует общим принципам поэтики Набокова, неоднократно отмечавшимся исследователями (например, в уже упоминавшихся работах Т. Смирновой и В. Полищук).

Мир снов и действительность в «Приглашении...» окончательно разводятся, хотя привычное представление о действительности и нарушается. В финале романа Цинциннат окончательно преодолевает границу между мирами. При этом подтверждается несостоятельность окружающей его действительности, ранее заявленная только в речи героя.

Помимо этого, в романе Набокова наблюдается смена знаков в оппозиции «сон — явь». У Достоевского, Белого, Булгакова сон олицетворяет собой вторжение хаоса — отсюда и значимый для всех трех авторов образ кошмара. Здесь же, напротив, сон несет положительную окраску: он предоставляет возможность покинуть «фальшивую» реальность и соотносится с финальным «исходом» героя из нее. С кошмаром же сравнивается, напротив, то, что собираются сделать с Цинциннатом персонажи, существующие только по «эту» сторону действительности: «...молю тебя, мне так нужно — сейчас, сегодня, — чтобы ты, как дитя, испугалась, что вот со мной хотят делать страшное, мерзкое, от чего тошнит, и так орешь посреди ночи...» (80).

Еще одно важное отличие заключается в том, что в «Белой гвардии» зыбкость границ между субъективным и объективным видением мира отражается в снах нескольких персонажей. Множественность сознаний здесь даже подчеркивается тем, что в двадцатой главе даются сны пяти разных героев. В «Приглашении на казнь» герой-сновидец только один, и все замыкается в пределах его сознания. Этот аспект чрезвычайно важен в плане жанровой специфики «Приглашения...», поскольку отход от полисубъектности как основного признака романа демонстрирует его близость к повести.

В этой главе были исследованы особенности поэтики сна в романе Набокова «Приглашение на казнь» Проведенный анализ показывает, что тип границ между сном и явью, а также пространственно-временная и субъектная структура снов отражает изменения в характере художественной реальности. Сны из записок Цинцинната более четко отделены от действительности, а пространство и время в них подчеркнуто отличаются от условно-реальных. Те же сновидения, которые передаются речью повествователя, напротив, максимально слиты с действительностью. Исследование мотивной структуры этих снов говорит о том, что они не свободны от образов и мотивов, связанных с тюрьмой и казнью. Сны из записок, в отличие от них, объединены между собой и с основным повествованием мотивами, которые отражают дуалистические представления героя о мире. Сон получает здесь значение истинного, реально существующего бытия, по контрасту с действительностью.

Что касается связи «Приглашения на казнь» с традициями русского романа, то Набоков не только воспринимает их сквозь призму Белого, но переосмысляет опыт своих предшественников иначе, чем Булгаков. Если для Булгакова традиции Достоевского и Толстого одинаково важны, то в «Приглашении...» отсылки к толстовской традиции находятся скорее на периферии. Поэтому Булгаков оказывается ближе к традиционной жанровой модели романа, сохраняя прочную связь с обеими линиями его развития.

Несмотря на то, что и в «Белой гвардии», и в «Приглашении на казнь» затрагивается проблема подмены сном действительности, Набоков решает ее совершенно иначе, чем Булгаков. Мир сна и действительность окончательно разграничиваются в финале его романа, что проявляется в переходе героем границы между ними. В «Белой гвардии» такой переход не совершается, истинное соотношение между сном и явью не эксплицируется. Дается лишь намек на возможность их взаимной подмены, тогда как в «Приглашении...» эта тема заявлена с самого начала. Если для Булгакова было важно подчеркнуть множественность субъектов сознания (герои-сновидцы принципиально многочисленны), то в романе Набокова выход в мир снов имеет только Цинциннат.

Очевидно, именно это позволяет Набокову создать произведение, имеющее полижанровую природу. По затронутой в нем проблематике оно близко к повести и к притче: герой оказывается вынужденным совершить выбор между сопротивлением смерти и ее добровольным приятием. Как отмечает Н.Д. Тамарченко, моменты испытания и выбора не менее важны для повести, чем для притчи: «Таков жанр притчи: испытание в нем связано с выбором, а финал содержит итоговую оценку такого события»². Близость к повести (и к притче как к одному из ее источников) как будто подтверждается и особенностями субъектной организации снов. Поскольку даже те из них, которые вводятся от лица повествователя, показаны с точки зрения самого героя-сновидца, возникает ощущение, что здесь нет той полисубъектности, характерной для жанра романа.

Однако в «Приглашении на казнь» повествователь не всегда занимает такую пассивную позицию. Он вторгается в действие, напрямую обращаясь к читателю или герою: «Вот тогда, только тогда (то есть, лежа навзничь на тюремной койке, за полночь, после ужасного, ужасного, я просто не могу тебе объяснить, какого ужасного дня) Цинциннат Ц. ясно оценил свое положение» (11). Этот далеко не единственный пример показывает, что в тексте проявлены два субъекта сознания, которые находятся между собой в сложных отношениях, являющихся предметом авторской игры. Такая особенность более характерна для романа, то есть, перед нами произведение, особенности поэтики которого позволяют говорить о некотором смешении жанров.

Примечания

1. Набоков В.В. Федор Достоевский (1821—1881) / Пер. с англ. А. Курт // Набоков В.В. Лекции по русской литературе. — М., 2001. — С. 183 и др.

2. Тамарченко Н.Д. Теория литературных родов и жанров. Эпика. — Тверь, 2001. — С. 63.