Эти изменения проявляются и на уровне субъектной организации снов, изображенных в «Белой гвардии». Во всех случаях введения этой формы в роман, кроме сна Турбина о Городе и сна Петьки Щеглова, точка зрения повествователя, который, как и в «Петербурге» Белого, является здесь субъектом речи, сближается с точкой зрения героя-сновидца. Выхода за пределы кругозора персонажа не происходит. Так, появление во сне Алексея Турбина «кошмара в брюках в крупную клетку» не получает никакого объяснения в тексте романа ни в речи повествователя, ни в речи героя. Весь сон состоит, в сущности, из диалога Турбина с «кошмаром» и описания тщетной погони за ним.
Непонятное Алексею Турбину присутствие красных в раю остается непроясненным и для читателя, пока со слов Жилина он не узнает, что Богу их «жалко» (237) и что в раю все «одинаковые, в поле брани убиенные» (236).
Кошмар Николки полностью дается в форме несобственно-прямой речи героя, что способствует максимальному смешению речи повествователя и персонажа и сближению их точек зрения: «Свист!.. Снег и паутина какая-то... Ну, кругом паутина, черт ее дери! Самое главное пробраться сквозь эту паутину, а то, она, проклятая, нарастает, нарастает и подбирается к самому лицу» и т. д. (324). Субъективность ощущений героя в приведенном фрагменте даже подчеркивается, хотя бы на уровне лексики.
При многократном введении формы сна в повествование в двадцатой главе романа не происходит никакого выхода за пределы кругозора героя. Повествователь выступает лишь в роли передающей инстанции, не поясняя для читателей то, что остается неизвестным героям-сновидцам.
Происхождение «каких-то» розовых поросят, появляющихся в сне Василисы, остается неизвестным и читателю, и герою, не получая никакого объяснения (423). Не дается никаких комментариев повествователя, мотивирующих догадку Елены о гибели Николки в двадцатой главе (427). Не называется появившийся во сне часового «неизвестный, непонятный всадник в кольчуге», имени которого герой-сновидец не знает. «Подсказкой» для читателя служит ряд деталей, присутствующих в описании этого персонажа сна и отсылающих к сну Алексея Турбина о рае1 — сияние, кольчуга, которые служат постоянными атрибутами «райского» Най-Турса.
В системе снов, изображенных в «Белой гвардии», выделяются два (второй и последний), в которых повествователь отказывается от своей позиции «невмешательства», характерной, как было показано во второй главе нашей работы, для поэтики Достоевского.
Сон Алексея Турбина о Городе является точкой, в которой наиболее сильно размываются границы между сном и явью, но в то же время здесь наиболее четко разграничиваются как субъекты изображения повествователь и герой-сновидец. Возможно, это связано с тем, что собственно содержание сна как передача субъективных ощущений героя вытесняется в этом случае «эпизодами, которые можно отнести как к автору, так и к персонажу (киевский пейзаж, образы «старого мира» и др.»2. В частности, «киевский пейзаж» дается явно с точки зрения повествователя, поскольку изображается не единовременное его состояние, а повторяющееся изо дня в день: «Целыми днями винтами шел из бесчисленных труб дым к небу. <...> Днем с приятным ровным гудением бегали трамваи с желтыми соломенными пухлыми сидениями, по образцу заграничных» и т. д. (217—218). Здесь идет речь не столько о комментариях, которые повествователь дает событиям, происходящим во сне героя, сколько вообще о подмене сна как вставной формы весьма значительным по объему фрагментом повествования.
В завершающем роман сне Петьки Щеглова мы встречаемся с несколько иной ситуацией. Он также изображается с точки зрения героя-сновидца, что проявляется даже на уровне стилистики (в частности, в повторах): «Будто бы шел Петька по зеленому большому лугу, а на этом лугу лежал сверкающий алмазный шар, больше Петьки» (427). Однако этот сон содержит явные отсылки к сну Алексея Турбина из двадцатой главы и противопоставляется ему: «Во сне взрослые, когда им нужно бежать, прилипают к земле, стонут и мечутся, пытаясь оторвать ноги от трясины. Детские же ноги резвы и свободны» (427).
Подобные отсылки совершенно очевидно не могут входить в кругозор героя, к тому же ребенка. Здесь совершается вмешательство повествователя, аналогичное тому, которое является нормой в романе А. Белого «Петербург», не приобретая, однако, такой крайней формы. Ни о каком сближении точек зрения повествователя и героя здесь уже нельзя говорить, они четко разграничиваются, как сон и явь в последней главе романа.
Таким образом, на субъектном уровне в конце «Белой гвардии» наблюдается резкое разделение субъектов, соответствующее характеру границ между сном и условно-реальным миром произведения.
Примечания
1. Эти сны сопоставляются Е.А. Яблоковым с точки зрения «изоформизма эпизодов». См.: Яблоков Е.А. Художественный мир Михаила Булгакова. — М., 2001. — С. 171—172.
2. Лесскис Г.А. Указ. соч. — С. 71.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |