Михаил Булгаков | Публикации | В. Борзенко. «Пьеса принята единогласно». Михаил Булгаков и Театр им. Вахтангова

Со своим будущим мужем Елена Сергеевна Шиловская (Булгакова) познакомилась в тяжелый для него период — в феврале 1929 года. «Зойкина квартира» уже не шла, сняли во МХАТе и «Дни Турбиных», произведения не публиковались, редакции газет в отношениях с автором тоже осторожничали. Михаил Афанасьевич в короткий срок превратился в опального автора. В 1929 году, «лишенный огня и воды», он готов был наняться рабочим, дворником — куда угодно. Ему отказывали везде.

В марте 1930 года Булгаков обращается к правительству, — пишет Игорь Золотусский. — Он говорит о невозможности жизни в стране, где его не печатают, не ставят и даже не берут на работу. «Прошу приказать мне, — заканчивает он, — в срочном порядке покинуть пределы СССР».

Надо сказать, что Булгаков играет с властью в открытую. Он не притворяется писателем, сочувствующим коммунистам. Он не хочет признать себя даже «попутчиком», как тогда называли литераторов-непролетариев, готовых сотрудничать с режимом. Ему советуют сочинить «коммунистическую пьесу», советуют смириться и покориться — он этого совета не слушается. Проклятье интеллигентности (которая есть прежде всего внутренняя независимость) мешает ему совершить этот, как он выражается, «политический курбет».

В письме приводится список разносов его произведений в печати. Газеты и журналы утверждают, что созданное Булгаковым «в СССР не может существовать». «И я заявляю, — комментирует он эти строки, — что пресса СССР совершенно права».

В его письмах «наверх» нет ни малейшего намека на готовность оправдаться за свою неуступчивость. Он признает: а) что не может создать ничего «коммунистического», б) что сатира потому и сатира, что автор не приемлет изображаемого, в) что представить себя «перед правительством в выгодном свете» он не намерен.

18 апреля 1930 года в квартире Булгакова раздается звонок. Звонят из секретариата Сталина. Трубку берет сам вождь. И тут же прицельно бьет по совести:

«Вы хотите уехать?» Затем извиняющеся-лицемерно спрашивает: «Что, мы вам очень надоели?» Булгаков отвечает (и это его убеждение), что русский писатель должен жить в России. Булгаков говорит, что он хотел бы работать в Художественном театре, но его не берут. «А вы подайте заявление туда, — отвечает Сталин. — Мне кажется, что они согласятся».

И — финал диалога по телефону. Сталин: «Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами». Булгаков:

«Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с вами поговорить». Сталин: «Да, нужно найти время и встретиться, обязательно».

Елена Сергеевна и Михаил Афанасьевич Булгаковы

Диктатор забрасывает Булгакову мысль, что с ним, диктатором, можно вести цивилизованный диалог, что он, наконец, в состоянии понять творца. Ложная мысль. Ложное внушение. Но Булгаков до конца своих дней будет искать встречи со Сталиным. Это станет наваждением его жизни¹.

После телефонного разговора Булгаков бросил револьвер в пруд.

В жизни писателя появилась надежда... Надежда на то, что его, наконец, услышали, что ворох исписанных бумаг найдет своего читателя, а сам Булгаков не погибнет от прозябания (фактически Сталин устроил его во МХАТ, где начиная с 1930 года Михаил Афанасьевич будет работать ассистентом режиссера).

Его по-прежнему не печатают, но отношение к этому уже не столь безнадежно-трагическое. Он продолжает настойчиво писать, словно верит в однажды открытый закон: «Написанное нельзя уничтожить»². Принимается за роман о дьяволе, хотя и подозревает, что произведение не скоро увидит свет. Продолжает сочинять пьесы, в одной из которых — «Адам и Ева» — стремится утвердить себя как советского писателя-гуманиста. Дело в том, что в этом произведении Булгаков нарисовал картину будущей войны, которая в начале 1930-х годов представлялась, прежде всего, как война с использованием новейшего химического оружия. Тогда многие политики считали, что применение в военных целях отравляющих веществ приведет к глобальной катастрофе и гибели человечества. У Булгакова пьеса завершалась традиционной победой коммунистов и торжеством мировой революции.

18 сентября 1931 года газета «Советское искусство» сообщала:

Драматург М.А. Булгаков написал новую пьесу о будущей войне. В Москве пьеса передана для постановки Театру им. Евг. Вахтангова, в Ленинграде — Красному театру.

Пьесой заинтересовались также Ленинградский театр драмы и Бакинский рабочий театр.

В «Адаме и Еве» библейский сюжет книги Бытия пародийно перенесен в эпоху послевоенного коллапса, вернувшего человечество в первобытное состояние, — сообщает Булгаковская энциклопедия. — Ева здесь отвергает своего мужа, инженера Адама, в пользу ученого-творца Александра Ипполитовича Ефросимова (его фамилия в переводе с греческого означает радость или счастье). Ефросимов стоит в ряду образов гениев в булгаковском творчестве — Персикова из «Роковых яиц», Преображенского из «Собачьего сердца», Пушкина, Мольера, Мастера. Герои «Адама и Евы» как бы изгнаны из «рая» и теперь тяжким трудом вынуждены зарабатывать хлеб насущный. В их руках — спасение от смертоносных газов, но, кажется, нет возможности донести его до уцелевших людей. Сюжет пьесы во многом повторяет сюжет романа Джека Лондона (Джона Гриффита) (1876—1916) «Алая чума» (1915), где гибнет четырехмиллионный Сан-Франциско. Лекарство от алой чумы находит, но слишком поздно, сотрудник Мечниковского института в Берлине³.

Василий Куза

Раньше других премьеру должны были выпустить в Москве. Однако Булгаков понимал, что сами вахтанговцы относятся к своему плану настороженно. 30 августа в «Известиях» была опубликована беседа с заведующим художественной частью Театра им. Вахтангова Василием Кузой, который сообщал о том, что в новом сезоне театр выпустит «Гамлета» и «Егора Булычова».

В архиве Булгакова, хранящемся в рукописном отделе РГБ (Библиотека им. Ленина), есть вырезка той публикации. Поверх текста Михаил Афанасьевич написал красным карандашом: «Ни слова об "Адаме и Еве"». Впрочем, через две недели справедливость, казалось бы, восторжествовала. 14 сентября драматург получил записку, которую тоже решил сохранить:

Глубокоуважаемый Михаил Афанасьевич!

Прошу дать подателю сего один экземпляр «Адам и Ева». Через три дня по перепечатке будет возвращен.

Искренне уважающий Вас В. Куза.

В октябре устроили читку пьесы, о чем Любовь Евгеньевна Белозерская вспоминала с досадой:

М.А. читал пьесу в Театре имени Вахтангова в том же году. Вахтанговцы, большие дипломаты, пригласили на чтение Я.И. Алксниса, начальника военно-воздушных сил... Он сказал, что ставить эту пьесу нельзя, так как по ходу действия погибает Ленинград. Конечно, при желании можно было подойти к этому произведению с другими критериями. Во-первых, изменить название города, а во-вторых, не забывать, что это фантастика, которая создает и губит — на то она и фантастика — целые миры, целые планеты.⁴

Не исключено, что в условиях нарастающей советской идеологии насторожить могла и мысль, вложенная в уста академика Ефросимова. Согласно сюжету он, как известно, являлся автором изобретения, нейтрализующего боевые газы и, стало быть, способного предотвратить химическую войну. Ефросимов утверждал, что ради мира во всем мире его изобретение должно быть передано всем правительствам земного шара, поскольку от войны не застрахован ни один политический режим, если в его основе лежит тотальная идеология.

Как бы то ни было, отзыв командира Якова Алксниса (1897—1938), ставшего в 1931 году начальником Военно-Воздушных Сил РККА, сыграл роковую роль как для вахтанговцев, так и для самого драматурга. Театр оставался без современной пьесы, Булгаков — без права на долгожданную постановку. Но даже в эту нерадостную пору жизни отношения Булгакова и вахтанговцев не прекращалась. Оставалась какая-то внутренняя надежда на то, что еще не раз им доведется сотрудничать.