После снятия «Зойкиной квартиры» в отношениях Булгакова с вахтанговцами наступил длительный перерыв. Перерыв в творчестве, но не в дружбе. И, по словам Евгения Симонова, на стыке 1920—1930-х годов, когда «Зойкина квартира» уже не шла, писатель оставался частым гостем их хлебосольного актерского дома в Большом Левшинском переулке. Вот, например, один весьма характерный сюжет:
[...] К нам во двор из тусклой подворотни въехал в пролетке Михаил Афанасьевич Булгаков, щедро расплатившись с извозчиком, подошел к окну первого этажа и, постучав в стекло согнутым указательным пальцем, звонко крикнул:
— Олег! Государь прибыл! Где туш?
Мне запомнился белоснежный, туго накрахмаленный воротничок, окаймлявший изящную и подвижную шею писателя, новая черная обувь, в которой, как в тротуаре, умытом недавним дождем, отражались лучи выглянувшего из-за серой тучи солнца. Врезались мне в память и отутюженные брюки, причем сама складка была доведена до такого совершенства, что казалось, если быстро провести по ней ладонью, то можно порезаться.
Михаил Булгаков, живший неподалеку, часто посещал своего друга, театрального критика и сценариста Олега Леонидовича Леонидова. После их смерти вдова Булгакова Елена Сергеевна чуть ли не ежедневно бывала у своей подруги — вдовы Олега Леонидова Хеси Львовны.
Олег Леонидович был первым и лучшим другом Е.Б. Вахтангова. Сохранилась их дружеская переписка — живая, остроумная, талантливая. Доброе, широкое и вечно улыбающееся лицо Леонидова, его бритая, круглая голова и синие, чуть выцветшие глаза создавали облик бесконечно доброжелательного человека, готового выслушать первого встречного и прийти на помощь каждому, кто к нему обратился. Леонидова любили Вахтангов и Булгаков — лучшей рекомендации трудно себе представить!
После небольшой паузы окно на первом этаже отворилось, и Олег Леонидов, не поворачивая головы, лег животом на подоконник, держа в руках маленькую коробочку.
— Где оркестр? Где туш? — удивленно повторил Булгаков.
— Вот она! — смеясь, ответил Леонидов.
— Что это? — спросил Булгаков.
— Черная тушь французского производства, предназначенная для ресниц вашей супруги Елены Сергеевны. Я выполняю повеление государя.
— Благодарю, — серьезно ответил Булгаков и принял из рук Леонидова маленькую коробочку. — Разрешите открыть?
— Воля ваша, — почтительно произнес друг Булгакова.
— Нет уж! Пускай открывает Елена!
— Как вам угодно, — поклонившись, ответил Леонидов.
— А я ведь и в самом деле возьму! — предостерегающе произнес Михаил Афанасьевич и, положив коробочку в верхний, рядом с сердцем находящийся карман клетчатого пиджака, направился к подворотне, постепенно увеличивая и ускоряя шаг.
— Миша! Постой! Куда ты? — крикнул Леонидов.
Но Булгаков исчез в тусклой подворотне и некоторое время не возвращался.
— А он ведь и в самом деле может не вернуться, — не на шутку беспокоясь, сказал Леонидов. — От Миши всего можно ожидать. А ну-ка, мальчишки, верните его немедленно!
— Я тут! — весело крикнул Булгаков. — Ну, дети, теперь проверим вашу наблюдательность. Что изменилось в моем лице?
При этих словах Михаил Афанасьевич направился к нам и, остановившись, смешно вытянул шею, выставляя напоказ свое лицо с закрытыми глазами, словно щурясь от солнца. Мы, мальчишки, не торопясь, осторожно подошли к писателю и стали внимательно разглядывать его красивое лицо, по которому блуждала едва заметная лукавая улыбка.
— Ну же! — нетерпеливо повторил Булгаков, не открывая глаз.
В жилом доме, расположенном в Большом Левшинском, 8а, Булгаков был частым гостем
— А я знаю, — озорно произнес Леонидов.
— А тебя и не спрашивают, — одернул своего друга Михаил Афанасьевич и открыл глаза.
— Вы ресницы намазали, — медленно и восхищенно произнес самый догадливый из нас, сын Щукина, пятилетний Егор. — Ой, как у вас глаза блестят, как у мамы.
— Ну, раз как у мамы, то все в порядке. Вот тебе награда за наблюдательность.
И Булгаков вынул из внешнего кармана своего элегантного клетчатого пиджака тонко очиненный карандаш и подарил его ошеломленному Егору.
Мы завидовали, но старались держаться мужественно.
Егор Щукин был человеком разносторонне одаренным. Но я уверен, что из множества его дарований самым ярким и определенным было дарование карикатуриста. Он был талантливым рисовальщиком и с поразительной легкостью схватывал не только внешнюю, но и внутреннюю сущность человека. Он с истинным юмором придумывал для своих карикатур смешные сюжеты, всегда изображал человека в действии, в динамике. Его рисунки насквозь пронизаны чисто вахтанговской театральностью, иронией и изяществом. Вот этому талантливому мальчику и подарил Булгаков свой тонко отточенный карандаш, словно предчувствуя в пятилетнем ребенке будущего карикатуриста!
— А первый карандаш мне подарил Булгаков, — любил вспоминать Егор Щукин.
Правда, Борис Васильевич — отец Егора — сразу отобрал у своего сына булгаковский карандаш и хранил его, как реликвию, на своем небольшом письменном столе, обитом зеленым бильярдным сукном. Этот стол красного дерева и сейчас украшает мемориальный кабинет великого артиста1.
Сегодня трудно понять, приукрасил ли автор эту историю, но то, что она в стиле того времени — факт совершенно очевидный. Есть в ней одна особо привлекательная черта: оказывается, ведь не только вахтанговцам, но и Булгакову тоже был присущ дух высокой театральности — то есть когда в «предлагаемых обстоятельствах» ты как бы играешь ту или иную роль. А уж розыгрыши Булгаков любил — прекрасно чувствовал, понимал их природу. Возможно, отсюда — известная досада Рубена Симонова: за всю свою жизнь первоклассный актер так и не смог разыграть писателя.
Михаил Афанасьевич обладал каким-то звериным чутьем, моментально чувствовал любую неправду, даже если была она тщательно скрыта актерскими средствами, — сказал однажды Рубен Николаевич. — Вот что, на мой взгляд, отличает выдающегося писателя от посредственности.
Примечания
1. Симонов Евгений. Указ. соч. С. 11—13.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |