2. Научные реалии рубежа XIX—XX вв. в романе Г. Уэллса «Пища богов» и повести М. Булгакова «Роковые яйца»

В какой мере роман «Пища богов» повлиял на булгаковский замысел «Роковых яиц» — тема важная и интересная, особенно в свете полярных утверждений критиков — современников писателя, видевших в его повести либо откровенный плагиат, либо оригинальную разработку образов людей науки, для которой произведение Г. Уэллса выполнило роль творческого импульса. В. Шкловский в заметке «Михаил Булгаков» (1924 г.) утверждал, что для Г. Уэллса характерна и постоянна тема, суть которой формулируется так: «изобретение не находится в руках изобретателя. Машиной владеет неграмотная посредственность»¹; соответственно, М. Булгаков «берет вещь старого писателя, не изменяя строение и переменяя его тему. Так шоферы пели вместо: «Ямщик, не гони лошадей» — «Шофер, не меняй скоростей»². В романе Г. Уэллса, отмечал В. Шкловский, ученые изобрели вещество, позволявшее молодому организму расти вечно, а один посредственный врач украл пищу, и она попала к крысам, они выросли гигантами, также гигантской стала крапива, на которую случайно попал порошок Пищи богов. Отметим, что в этих деталях В. Шкловский неточен: гигантские осы, крысы и крапива, а также плетущаяся настурция выросли не у посредственного врача, а у семейства Скилетт, которое было нанято учеными для проведения эксперимента с Пищей богов на отдельной ферме. У посредственного врача, позже действительно укравшего порошок чудо-пищи, выросла до ужасных размеров другая живность, о чем Г. Уэллс в романе писал так: «На сей раз это были не осы, не крысы, не уховертки и не крапива, но по меньшей мере три вида водяных пауков, несколько личинок стрекозы (вскоре они превратились в гигантских стрекоз, чьи парящие в воздухе сапфировые тела потрясали весь Кент) и отвратительная студенистая тина, переполнившая пруд...» (121. 288). Кроме того, порошок вовсе не вызывал способность организма расти вечно, Г. Уэллс писал: «Рост увеличивается раз в шесть-семь, не больше, сколько бы Пищи вы ни вводили» (121. 278), а как только «человек, животное или растение достигало полного развития, Пищи им больше было не нужно» (121. 279). В. Шкловский отметил, что у М. Булгакова «самоуверенный пошляк-ученый, который, похитив пищу, вызвал к жизни силы, с которыми не мог справиться, заменен самоуверенным «кожаным человеком» <...> Змеи, наступающие на Москву, уничтожены морозом»³, и потому М. Булгаков — «похититель», объединивший несколько чужих тем в одну⁴.

Б. Соколов в комментариях к повести РЯ упоминал заметку о ней критика М. Лирова (М.И. Литвакова) в журнале «Печать и революция» (1925 г.). Лиров по поводу связи сюжета РЯ с сюжетом произведения Уэллса отмечал «переработанный в более оптимистическом духе» финал: если английский фантаст в финале романа показывал невозможность искоренить новые формы жизни, в повести Булгакова они полностью уничтожались, и никто из ученых не был способен повторить эксперимент профессора Персикова с «лучом жизни»». Общая оценка повести РЯ Лировым прямо противоположна оценке В. Шкловского: критик утверждал, что связь повести с романом Г. Уэллса позицию М. Булгакова нисколько не проясняет: «И какой же это, в самом деле, Уэллс, когда здесь та же смелость вымысла сопровождается совершенно иными атрибутами? Сходство чисто внешнее»⁵.

Противоречия в оценке повести, как видим, связаны с акцентированием критиками разных элементов сравниваемых произведений. В. Шкловский отметил общую схему сюжетов и указал на одинаковый мотив «негодного исполнителя/плохого исполнения» эксперимента у Г. Уэллса и М. Булгакова, сопоставив «плохого врача» Уинклса в «Пище богов» с «кожаным человеком» Рокком, в повести РЯ, а М. Лиров, справедливо указав на разницу подходов к теме, лишил силы аргумент В. Шкловского о тотальном заимствовании М. Булгаковым. Действительно, финал повести РЯ выглядит как булгаковское «нет» фантастическому новому открытию: история эксперимента профессора Персикова заканчивается возвращением жизни в Советской России в обычное русло, ученый гибнет, тайна его открытия утрачена и не может быть повторена, в то время, как Г. Уэллс сказал похожему открытию «да»: вскормленные Пищей богов дети стоят у истоков новой человеческой расы гигантов, отличающейся физической силой и силой ума, за ними будущее. Это различие финалов (какой из них более положительный, с Лировым можно спорить) может быть объяснено только разной позицией писателей в разрешении некоей общей для них проблемы в теме, которой и роман «Пища богов», и повесть «Роковые яйца» посвящены.

Сформулируем эту тему, в первом приближении, как «трудности внедрения прорывных технологий по ускорению роста живых организмов» на примерах из обыденной жизни английского и российского обществ, т. к. суть порошка Пищи богов, изобретенного профессорами Г. Уэллса и «луча жизни» профессора Персикова в повести М. Булгакова, бесспорно, одна и та же: их применение связано с ускорением процессов жизнедеятельности в организмах. Также схоже стремление писателей отобразить разнообразие реакций своих обществ, английского и российского, на «чудо»-средство. Постараемся с максимальным вниманием отнестись к деталям в этой теме и выделить общее и особенное в ее решении в романе Г. Уэллса и повести М. Булгакова.

Начнем с замечания о том, что и Г. Уэллс, и М. Булгаков имели прямое отношение к естествознанию, и это общее для них качество, безусловно, не может игнорироваться в ситуации, когда эти писатели в своих произведениях обращаются к теме научных открытий и образам ученых.

Определение естествознания, которым пользовалась российские интеллектуалы на рубеже XIX—XX вв., в Энциклопедии Ф. Брокгауза и И. Эфрона дал профессор А. Бекетов, дед поэта А. Блока, назвав его наукой «о строении вселенной и о законах, ею управляющих»⁶ и определив, что цель естествознания заключается «в механическом объяснении строения космоса во всех его подробностях, в пределах познаваемого, приемами и способами, свойственными точным наукам, т. е. посредством наблюдения, опыта и математического вычисления. Таким образом, все трансцендентальное не входит в область естествознания, ибо его философия вращается в пределах механического, следовательно, строго определенного и отграниченного круга»⁷. В бекетовском определении важна соотнесенность границ естествознания с границами только человеческого опыта, т. к. понятие «трансцендентальный» та же «Энциклопедия» Ф. Брокгауза и И. Эфрона соотносит с понятием «метафизический», т. е. с философской областью, претендующей познать лежащее за пределами человеческого опыта⁸. К «высшему умозрению», происходящему не из непосредственного опыта или ощущения человека, а как бы данному ему априори, относит трансцендентальное «Новый словарь иностранных слов» 1912 г.⁹ Таким образом, в соответствие с представлениями рубежа XIX—XX вв., особенностью естествознания считалась опора на факты, добытые человеком опытным путем, в то время как трансценденталисты/метафизики признавали существование предшествующего/первоначального опыта, превосходящего человеческий опыт, и, соответственно, естествознание избегало религиозных и, шире, метафизических идей и объяснений в познании. Очевидно, Михаил Булгаков, выпускник медицинского факультета в Киевском университете, сдавший государственные экзамены по двадцати двум предметам, работавший хирургом в военном госпитале и три года практиковавший врачом¹⁰, — к естествознанию имел прямое отношение. Как именно он использовал научные знания и практические навыки медика при работе над художественными произведениями, нам предстоит познакомиться детально. Что касается Герберта Уэллса — тема его особых взаимоотношений с естествознанием в целом прояснена исследователями. В 1884—1887 гг. Герберт Уэллс, будучи студентом, слушал курс профессора естествознания Томаса Хаксли по эволюционной биологии, ориентированной именно на человеческий опыт. «Изучение зоологии в то время, — писал впоследствии Г. Уэллс, — складывалось из системы тонких, строгих и поразительно значительных опытов. Это были: поиски и осмысление основополагающих фактов. Год, который я провел в ученичестве у Хаксли, дал для моего образования больше, чем любой другой год моей жизни»¹¹. В последующем, в 1930 г., Г. Уэллс в соавторстве опубликовал фундаментальный труд «Наука жизни» (в 3 т.), излагавший историю живых организмов на планете, а в 1942 г. стал доктором биологии¹².

Естественнонаучное образование определило особенность прозы Г. Уэллса: посвятив всю свою жизнь литературному творчеству, он оставался в пределах научного мышления. В 1931 г. в предисловии к новому изданию своего романа «Машина времени» писатель высказался более чем ясно: «Мне пришло в голову, что вместо того, чтобы, как принято, сводить читателя с дьяволом или волшебником, можно, если ты не лишен выдумки, двинуться по пути, пролагаемому наукой»¹³. В подобном роде он определил вес фактов в своем романе «Война миров»: в нем «от начала до конца нет ничего невозможного»¹⁴.

Являясь реформатором литературных форм, языка и творческих приемов в работе с фантастическими образами, Г. Уэллс синтезировал их с фактами реальности, провозглашая сам процесс соединения научного и волшебного в человеческом воображении высшей целью человека разумного. Так, один из его героев, профессор Редвуд («Пища богов»), рассуждая о подходах в воспитании людей новой расы — гигантов, взрощенных на особой субстанции, обозначил главенство воображения над иными формами проявления разума: «Нужно развивать воображение ребенка, в конце концов это и есть цель всякого воспитания. Да, так: воображение — цель, а трезвый ум и разумное поведение — основа. Отсутствие воображения — это возврат к животному состоянию; испорченное воображение — похоть и трусость; но благородное воображение — это бог, вернувшийся на грешную землю» (121. 281, 282).

По замечанию современника М. Булгакова, Е. Замятина, проза Уэллса в полном смысле научно-фантастическая, потому что в ней для сказки писатель строил особый путь — вымощенный «астрономическими, физическими, химическими формулами», утрамбованный «чугунными законами точных наук»¹⁵. «Все сказки Уэллса, — писал Е. Замятин, — это сказки ученого с необузданной фантазией; все фантазии Уэллса — фантазии химические, математические, механические; все фантазии Уэллса — может быть, вовсе не фантазии»¹⁶. Отметим, что сам Е. Замятин имел образование корабельного инженера¹⁷, поэтому его указание на способ сцепления Уэллсом научных и сказочно-мифологических деталей в произведениях особенно ценно: «Ведь миф всегда, явно или неявно, связан с религией, а религия сегодняшнего города — это точная наука, и вот — естественная связь новейшего городского мифа, городской сказки с наукой. И я не знаю, есть ли такая крупная отрасль точных наук, которая не отразилась бы в фантастических романах Уэллса. Математика, астрономия, астрофизика, физика, химия, медицина, физиология, бактериология, механика, электротехника, авиация. Почти все сказки Уэллса построены на блестящих, неожиданнейших научных парадоксах; все мифы Уэллса — логичны, как математические уравнения. И оттого мы, сегодняшние, мы, скептики, так подчиняемся этой логической фантастике, оттого она так захватывает, оттого мы так верим ей»¹⁸.

Но работа с мифом, с архетипами, заложенными в нем, как основополагающими и вечными, «всегдашними» элементами культуры, — как раз цель и идеал для литературного течения романтизма. Очевидно (и замечания Е. Замятина, считавшего науку и искусство разными формами отображения мира¹⁹, это подтверждают), для приверженцев романтических идеалов, верящих в синтез аналитической науки и архетипов, культурных кодов, заложенных в древней мифологии, — причудливое сплетение в уэллсовском творчестве добротно и талантливо используемых науки и фантазии могло напоминать «универсальное знание». В этой связи интересно замечание исследователя творчества Г. Уэллса Ю. Кагарлицкого о методе, позволившем английскому писателю найти плодотворную связь между наукой и искусством, что в итоге принесло плоды и в литературе, и в прогностической части естествознания: «Наука не просто дала ему факты, от которых он мог оттолкнуться, чтобы создать образы и построить сюжет. Она помогла ему создать метод, найти подход к миру, приносивший огромные плоды в области литературы, прежде всего, но кое в чем и в науке. Ибо то, чем занимался Уэллс, не было, пользуясь выражением Гегеля, «служебной наукой» и «служебным искусством». Это были Наука и Искусство, направленные на постижение мира, а они близки между собой»²⁰. Здесь же более чем уместным будет упоминание о парадоксе, с которым столкнулись биографы Г. Уэллса: английские критики отмечали трудности в определении, кто такой на самом деле Уэллс — слишком он многосторонен²¹, так, Карел Чапек писал, что «ни наука, ни философия не отваживаются на создание такого аристотелевского синтеза, какой оказался по плечу писателю Уэллсу»²².

Универсальность, равноценность науки и фантазии, многосторонность и невозможность быть «схваченным» одним определением — эти формальные признаки романтического дискурса, присущие Г. Уэллсу, сближают его творчество с творчеством романтика М. Булгакова. Универсальность Уэллса оказалась необыкновенно близка мечтам романтиков о высшей духовной производительности человека в творчестве, плодом которой являлось знание как синтез аналитики и мифа, естествознания и искусства.

Как именно М. Булгаков, писатель, проявивший себя профессионалом во врачебной и хирургической практике, знавший цену и вес наблюдения, опытов и строгой логики механического (в определении профессора А. Бекетова) объяснения строения живых организмов, и вместе с тем не уступавший Г. Уэллсу в «буйстве» фантазии, — творил свою литературную «химеру»? Какие именно истины, связанные с естествознанием, были общими для английского и российского писателей и чем отличались способы их донесения до читателей?

В сравнении образов людей науки, их открытий и последствий этих открытий в романе «Пища богов» Г. Уэллса и повести «Роковые яйца» М. Булгакова первое, что обращает на себя внимание — совпадение общих характеристик и антуража научной деятельности персонажей в профессорском звании.

Ученый-химик Бенсингтон и профессор-физиолог Редвуд из романа Г. Уэллса — и это многократно подчеркнуто автором романа — маленькие, непримечательные люди, погруженные в свой ограниченный мирок научных опытов, крайне сосредоточенные на своих научных изысканиях, живущие замкнуто, практически как монахи (121. 191). Бенсингтон — бывший президент Химического общества, заслуживший рыцарские шпоры за свои исследования в области ядовитых алкалоидов (121. 189, 190), профессору Редвуду, славу принес обширный труд о мышечных рефлексах (121. 190). «...Во всем, что не касается науки, и Редвуд и Бенсингтон были людьми самыми заурядными. Вот только, пожалуй, сверх меры непрактичными» (121. 191).

В «Пище богов» профессор Редвуд имеет семью и ребенка, но семейная жизнь его необычна: именно Редвуд первым решился применить созданный им волшебный порошок Пищи для улучшения роста своего маленького сына без предварительного испытания на «крупном опытном материале», т. е. на животных. Жизнь профессора Бенсингтона проходит под строгой опекой его кузины Джейн.

Булгаковский профессор зоологии Персиков, как и герои Г. Уэллса, глубоко погружен в мир своих исследований и тоже «слишком далек от жизни» (22. 392). Персиков — «первоклассный ученый» (22. 358), чья «эрудиция в его области... была совершенно феноменальная», но вне своей области, «т. е. зоологии, эмбриологии, анатомии, ботаники и географии», он почти никогда не говорил, «газет... не читал, в театр не ходил» (22. 357). Жена от Персикова «сбежала... с тенором оперы» (22. 357), и как нянька за ним ходила сухонькая старушка — экономка Мария Степановна. Энтузиаст-ученый, хороший специалист в своей области знания с неустроенной личной судьбой, далекий от проблем обыденной жизни — таковы первые характеристики ученых от Г. Уэллса и М. Булгакова.

Схоже в романе Г. Уэллс и повести М. Булгакова оценен вес научных занятий главных персонажей: их труды ценятся в узком кругу, оставаясь непонятными для широкой публики.

Г. Уэллс занятия наукой Бенсингтона и Редвуда назвал «достойными и безвестными» (121. 190), отнеся их к знанию особого сорта, представители которого мыслят «диаграммами и кривыми» (121. 194). Рассказывая о трудах профессора Редвуда, в конце которых были приложены огромные диаграммы с «удивительными зигзагами невиданных молний» (121. 194), Уэллс писал: «Подолгу ломаешь себе голову, тщетно пытаясь понять, что же все это означает, а потом начинаешь подозревать, что этого не понимает и сам автор. Но в действительности многие ученые прекрасно понимают смысл своих писаний, да только не умеют выразить свои мысли языком, понятным и для нас, простых смертных» (121. 194). В сцене чтения профессором Редвудом лекции в некоем научном обществе Г. Уэллс свою иронию усилил, описывая отрешенность лектора (он читал доклад «просто из чувства долга» (121. 191)) и поведение его слушателей, простых обывателей, собравшихся в помещении под названием «Бильярдная», чтобы под монотонную речь докладчика «под покровом тьмы жевать сдобные булочки, сандвичи и прочую снедь» (121. 191).

Узость области применения научного языка, непонятность его для простой публики, влекущие за собой отсутствие широкого интереса к трудам ученых, посвятивших им годы своей жизни, обозначены и в булгаковской повести. «Мир неожиданно узнал» (22. 360) об ожившем после трудных первых лет советской власти профессоре Персикове, когда вышла в свет его брошюра: «Еще к вопросу о размножении бляшконосных, или хитонов», а немного позже появился капитальный труд в 350 страниц, переведенный на 6 языков, в том числе японский: «Эмбриология пип, чесночниц и лягушек» (22. 360). М. Булгаков явно ироничен в этом примере славы главного своего героя, приведя скучные и непонятные неспециалистам научные термины в названиях его трудов. Не менее ироничен, чем Г. Уэллс в характеристике славы профессора Редвуда, который «обессмертил себя... право, не помню, чем именно. Знаю только, что чем-то он себя обессмертил <...> Кажется, славу ему принес обширный труд о мышечных рефлексах, оснащенный множеством таблиц и сфигмографических кривых (если я путаю, пусть меня поправят) и новой превосходной терминологией» (121. 190).

Особенность научного языка своего персонажа М. Булгаков упомянул, описывая общение Персикова с его ассистентом доцентом Ивановым в лаборатории, где ученые мужи «перебрасывались оживленными, но непонятными простым смертным словами» (22. 361), и не менее выразительно недоступность этого языка для «простых смертных» подчеркнута писателем в диалоге профессора с журналистом Бронским. Вопрос «Что вы скажете за кур, дорогой профессор?» (22. 384) вызвал у Персикова «извержение» малопонятных научных описаний «птиц с мясисто-кожаным гребнем и двумя лопастями под нижней челюстью» (22. 385) и научных названий болезней кур: «...куриная холера, крупозно-дифтерийное воспаление слизистых оболочек... Пневмономикоз, туберкулез, куриные парши... грибок Ахорион Шенляйни...» (22. 385).

Используя иронию, Г. Уэллс и М. Булгаков отобразили определенную ограниченность знаний широкой публики, неспособной понять ученых своей эпохи, пишущих друг для друга²³.

Эта синхронность приобретает особый смысл, если допустить, что М. Булгаков не просто «копирует» Г. Уэллса, а оба писателя ведут речь не столько о частных примерах, сколько о фигурах типических, презентуя своих героев как представителей науки своей эпохи.

«Но ведь таковы все ученые на свете. Тем, что в них есть подлинно великого, они лишь колют глаза ученым собратьям, для широкой публики оно остается книгой за семью печатями...» (121. 191), — замечает Г. Уэллс в самом начале своего романа, обозначив прямым авторским указанием «собирательный» характер своего главного героя, «человека науки». Приводя названия тех из них, кто «привлечет к себе хоть капельку внимания» «госпожи публики и ее прессы»: «выдающийся ученый», «маститый ученый», «прославленный ученый», а то и еще пышнее» (121. 189), английский писатель обозначил также главный «нерв» романа — особенности взаимодействия мира ученых и «госпожи публики».

М. Булгаков, фиксируя такое же парадоксальное сочетание непонимания ученых штудий со стороны широкой публики и одновременно возрастание пиетета этой публики в отношении к ученым и результатам их трудов, явно солидарен с Г. Уэллсом: открытие профессора Персикова вызвало ажиотаж в Москве и Советской России, от «луча новой жизни» (22. 370) «госпожа публика» ждет понятных ей результатов, например, ответа на вопрос, правда ли, что под воздействием луча в течение двух суток из полуфунта икры можно получить два миллиона головастиков (22. 371). «Маститым», «великим» ученым в повести РЯ профессора Персикова называют люди, далекие от науки: журналист Альфред Бронский (22. 373) и приставленный к Персикову для охраны сотрудник ГПУ (22. 397), — таким образом, как и Г. Уэллс, М. Булгаков демонстрирует внимание к определенной тенденции в мире науки рубежа XIX—XX вв.

М. Булгаков отказался от авторского сопровождения читателя в виде ремарок, не оставляющих сомнения во внимании его к типическому в отображаемых им реалиях, как это сделал Г. Уэллс, — в повести РЯ авторская нацеленность на типизацию образа ученого сосуществует с желанием не лишить этот тип жизненной правды. Ирония и сарказм Булгакова в отношении к сухой науке и ученым в повести РЯ подразумеваются, присутствуют некоей аурой в нескольких ситуациях столкновения ученого с представителями «широкой публики», «простыми смертными», и вместе с тем авторское «разоблачение» включает в себя передачу серьезных чувствований персонажа в профессорском звании. Например, ирония в отношении к Персикову соединяется с щемящим чувством жалости к его беззащитности при описании Булгаковым голодных лет, когда от «бескормицы» (22. 358) опустели террарии персиковского института зоологии, умер сторож Влас, издохли кролики, лисицы, волки, рыбы и все до единого ужи, а сам профессор, переболев воспалением легких, лежал в холодной комнате и... вспоминал погибшую Суринамскую жабу. Оторванность от жизни героя в этом описании сопрягается с обозначением его бесконечной преданности своему делу — здесь усмешка в его адрес получается горькой. Когда в сцене опроса Персикова журналистом Бронским выясняется, что журналист не понимает ничего в научных терминах, и оттого нервно вытирает «пот со лба цветным носовым платком» (22. 385), а профессор не в курсе, что уже несколько недель в республике происходит куриный мор, — читателю и смешно, и страшно, и тревожно: разрыв между миром науки и обыденностью показан и ернически, и узнаваемо-просто. Сцена разговора сторожа Панкрата с профессором Персиковым после новости о смерти жены профессора также строится М. Булгаковым иронично. Вызванный в лабораторию сторож увидел неподвижно стоящего у стола профессора и ужаснулся невиданному им ранее явлению: «Ему показалось, что глаза у профессора в сумерках заплаканы <...> Жабы кричали жалобно, и сумерки одевали профессора, вот она... ночь <...>. Панкрат, растерявшись, тосковал, держа от страха руки по швам» (22. 397), а после разговора разом хлюпнул около чайного стакана водки. Странность выражения горя Персиковым, всегда озабоченным только наукой, вызывает потрясение и ужас у «простого человека», сложное чувство возникает в итоге и у читателя: утрированная ирония писателя здесь облечена в форму жалости и к главному герою, и к его подчиненному. Но разжалобиться окончательно не позволяет венчающая сцену фраза охранника от ГПУ при профессоре, усиливая иронию до сарказма: «Великий ученый, — согласился котелок, — известно, лягушка жены не заменит» (22. 397).

Заподозрить в типичности образ главного героя повести РЯ позволяет факт представленной Булгаковым его биографии в главе с названием «Куррикулюм витэ профессора Персикова». Curriculum vitae (CV) — резюме, содержащее краткое изложение хода жизни, образования и профессиональных достижений ученого. Также цели широкого обобщения, подразумеваемого в образе Персикова, служит подчеркнутая писателем неразрывность судеб профессора и его института, переживших в первые послереволюционные годы голод, холод и развал экспериментальной и лекторской работы. Финал повести, повествующий о гибели профессора и появлении на месте сгоревшего института нового зоологического дворца во главе с бывшим ассистентом Персикова Ивановым, нацелен поддержать подразумеваемый Булгаковым образ безусловной устойчивости и преемственности форм и способов организации научного знания вообще, т. е. включает происходящее в общие процессы, размыкает границы истории профессора Персикова для широких обобщений.

Время появления «великих» и «маститых» ученых обозначено в самом первом абзаце романа Г. Уэллса «Пища богов» — «середина девятнадцатого века» (121. 189). Именно тогда, пишет Уэллс, «в нашем странном мире стало невиданно расти и множиться число людей той особой категории, по большей части немолодых, которых называют учеными — и очень правильно называют, хоть им это совсем не нравится» (121. 189). В одном из первых переводов романа Г. Уэллса в России переводчик И.А. Тан (литературный псевдоним В.Г. Богораза) для обозначения этого нового явления в науке использовал понятие «класс»²⁴, что, пожалуй, лучше всего отображает масштаб нового явления. Сравним с современными положениями истории науки: «Понятия исследователя-любителя, популяризация науки среди широкой публики возникают лишь в середине — второй половине XIX в. параллельно с превращением научной деятельности в профессию и появлением новых форм организации научной деятельности. В более раннюю эпоху использование даже таких базовых категорий, как «ученый», «научное исследование», оказывается порой достаточно проблематичным»²⁵. Появление особой категории «ученых», зафиксировано в энциклопедии Ф. Брокгауза и И. Ефрона, в статье «Университет»: «Вместо профессоров-энциклопедистов, в XIX в. в университетах преподают ученые специалисты, посвящающие всю жизнь одному какому-нибудь отделу науки; нет более преподавателей юриспруденции или медицины, но есть профессора римского, церковного, полицейского, международного и т. д. права, анатомии, физиологии, офтальмологии, патологической анатомии и т. д...»²⁶. Энциклопедизм, царивший в познании до середины XIX в., к концу века «рассыпался» на отделы науки, а решение важнейших проблем познания, начиная со второй половины века и в начале века XX, связывалось не с метафизикой (в том числе — богословием, которое «курировало» и спекулятивную философию: «спекуляция» в «Энциклопедии» Ф. Брокгауза и И. Ефрона определена как «умозрение»²⁷), а с факультетами естествознания, среди которых особо выдвинулся медицинский²⁸. Соответственно, изменился тип людей, занимавшихся наукой: узкая их специализация становилась новой нормой, равно как и сосредоточенность на точных науках; получало приоритет знание, полученное путем наблюдения, опыта и математического вычисления.

Английский философ, логик и математик А. Уайтхед в 1923 г. писал по поводу этой пертурбации в сфере познания: «Человечество... утратило интерес к всесильной благодати, но быстро воздало должное сведущей инженерной мысли, рожденной наукой. <...> Мы уже почти забыли о существовании высшего совершенства, поиск которого занимал людей в Средние века. Они поставили перед собой задачу достижения идеального гармонического понимания. Мы же удовлетворяемся поверхностными регулярностями, к которым мы приходим из разных и произвольных начал»²⁹. Отметим практически буквальное сходство определения естествознания А. Бекетова и характеристику новой формы знания А. Уайтхедом: оба отмечали отход от ценностей целостного мировоззрения в пользу частного и механистичного взгляда на мир. Суть происходящего в культуре нового поколения, по Уайтхеду, ярче всего отображалась в литературе: «Конкретное мировоззрение человека именно в литературе получает свое выражение. Соответственно, если мы рассчитываем проникнуть во внутренний мир мышления некоторого поколения, нам следует обратиться к литературе, в особенности к ее конкретным формам, к поэзии или драматургии»³⁰.

А. Уайтхед ясно показал «зеркальность» проблем в познании и культуре рубежа XVIII—XIX и XIX—XX вв.: вызываемое развитием точных наук снижение роли «спекулятивных», умозрительных наук, заглядывающих дальше человеческого опыта, ищущих первопричин, всеобщей связи всего со всем в мире и схожесть реакций на этот процесс. «Романтическую реакцию» в литературе рубежа XIX—XX вв. А. Уайтхед обосновывал желанием ряда мыслителей и литераторов навести мосты между наукой и фундаментальной интуицией человечества и отказаться от понимания природы только как механизма, т. к. эта точка зрения превращает в бога любого, кто механизм создал: «...наука... основана на философии, утверждающей, что физическая причинность есть высший тип причинности и что физические причины надо отделить от конечных <...>. Бог будет тем, кто сконструировал... механизм. Иными словами, механизм в конечном счете предполагает механика, но не механика вообще, а того, кто занят именно этим механизмом»³¹. Безусловно, А. Уайтхед развивал в начале XX в. идею романтиков о необходимости отказа от «микрологии», как феномена, примитивизирующего познание мира и человека.

Между тем, внимание Г. Уэллса и М. Булгакова к деталям современного им естествознания, к тенденциям его развития указывают на уважительное их отношение к «механистичной» науке, как части культуры эпохи. Наука присутствует в их произведениях предметно, реалистично.

В «Пище богов» читатель знакомится с содержимым «каморки» для занятий химией Бенсингтона, в которой были газовая печь, раковина (соответственно, был водопровод) и герметически закрывающийся шкаф (121. 198), и это описание совпадает с описанием «традиционной» химической лаборатории рубежа XIX—XX вв., в которой обязательны были закрытые шкафы со стеклами и рабочие столы с подведенными к ним газом и водой³². Бенсингтон считал свою каморку неудобной, мечтая о «просторной, на двадцать тысяч кубических футов, идеально оборудованной лаборатории» (121. 198, 199). И, похоже, именно такую описывал в РЯ Булгаков, перечисляя подробно оборудование «комнаты гадов» профессора Персикова: специальный водопровод, новые микроскопы, стеклянные препарационные столы, цейсовский микроскоп с кремальерой и пробковым штативом, лампы с отраженным светом, рефлекторы, шкапы (22. 360, 361).

В РЯ детально и явно профессионально описан процесс «установки брыжейки лягушки» (22. 361) ассистентом Персикова Ивановым. Сцена исследования внутренностей лягушки позволяет увидеть, как по-разному писатели раскрывают тему важнейшего метода для изучения функций внутренних органов в биологии и медицине своего времени, предполагавшего страдание и смерть животного — метода вивисекции. Живосечение, буквально «резать живым», считалось на рубеже XIX—XX вв. «главным орудием физиологического экспериментального исследования, с которым неразрывно связан поступательный ход биологических и медицинских наук»³³.

Г. Уэллс, характеризуя деятельность своего профессора физиологии Редвуда, просто отметил, что он «не раз подвергался яростным нападкам антививисекционистов» (121. 189), зафиксировав в коротком замечании факт борьбы «широкой публики» с неоднозначным методом в биологии³⁴. А вот М. Булгаков описал в подробностях сам процесс вивисекции в лаборатории Персикова: «...на стеклянном столе, полузадушенная и обмершая от страха и боли лягушка была распята на пробковом штативе, а ее прозрачные слюдяные внутренности вытянуты из окровавленного живота в микроскоп» (22. 361). В конце исследования, когда кровь начала сворачиваться, «лягушка тяжко шевельнула головой, и в ее потухающих глазах были явственны слова: «сволочи вы, вот что...» (22. 362). Сцена препарирования живой лягушки не только наглядно демонстрирует читателю значимость вивисекции, но проявляет еще и суть позиции антививисекционистов.

И Уэллс, и Булгаков неоднократно упоминают Германию как пример и образец в науке, как источник особо ценного научного оборудования и опытного материала. В романе «Пища богов» после отказа кузины Джейн Бенсингтону в возможности проводить эксперименты в домашней лаборатории ученый химик, защищаясь, утверждает, что «в Германии... человеку, сделавшему такое открытие, тотчас предоставили бы просторную... идеально оборудованную лабораторию» (121. 198, 199). Профессор Редвуд сетует, что в Англии не такой широкий размах в биологических исследованиях, как в Германии: «...к сожалению, в настоящее время, по крайней мере у нас в Англии, нет настолько крупных общественных вивариев, чтобы получить необходимый материал, это несбыточная мечта. Вот в Германии — другое дело...» (121. 200).

В повести М. Булгакова три посылки с зеркалами и особыми стеклами для изготовления камеры, генерирующей «луч жизни», пришли именно из Германии (22. 367), также в этой стране Персиковым был сделан большой заказ опытного материала — куриных, змеиных и страусовых яиц. Когда в совхозе «Красный луч» Рокк распаковывает опытный материал, он восклицает: «Заграница... разве это наши мужицкие яйца... <...> немецкие...» (22. 399), а лаборатория Персикова в институте оснащена «великолепным цейссовским микроскопом» (22. 361) (Цейс (Zeiss) — основатель известной фабрики оптических инструментов в Германии³⁵).

Антураж научных изысканий, прочно связанный у английского и российского писателей с Германией как местом лучшей техники, лабораторий и в целом научных новшеств, соответствует реалиям научного развития рубежа XIX—XX вв. А. Уайтхед, говоря о слиянии в эту эпоху абстрактного знания и технологического процесса в одно целое, указывал на особое место Германии в нем: «Возможности современной технологии впервые нашли практическое воплощение в Англии <...> Немцы же четко реализовали методы, которые позволили им достичь более глубоких пластов рудника науки. Они отказались от кустарных способов обучения. В их технических школах и университетах не ожидали прогресса от появления отдельного гения или внезапного озарения мысли. Успехи немцев в области подготовки ученых вызывали восхищение всего мира. Именно в данной области произошло соединение технологии с чистой наукой, а за пределами науки — с общим знанием. Это знаменовало собой переход от любительства к профессионализму»³⁶.

Г. Уэллс и М. Булгаков, отображая в своих произведениях роль Германии в естествознании своей эпохи, выступают как писатели — летописцы истории науки. Заметна разница в приемах отображения этого факта: Уэллс устами своих персонажей прямо указывает на особое положение Германии в науке рубежа XIX—XX вв., а Булгаков перечисляет атрибуты научного исследования, увязывая их с немецким качеством. Такой прием «немого» выделения не словами, а деталями, кажется, рассчитан на читателя более подготовленного. Данный прием позволил М. Булгакову подчеркнуть высочайший уровень научного эксперимента профессора Персикова и, соответственно, уровень его квалификации.

Такую же скрупулезность и внимание писателей к нюансам научного процесса в новомодном естествознании мы видим в описании сути открытий и хода экспериментов ученых — главных героев.

Г. Уэллс, обозначив занятия ученых: физиологию мышечных рефлексов (профессор Редвуд) и химию алкалоидов (Бенсингтон), достаточно подробно описал схему открытия «Пищи богов», а также последовательность экспериментов с нею.

«Идея Пищи принадлежала мистеру Бенсингтону. Но подсказала ему эту идею одна из статей профессора Редвуда в «Философских трудах», а потому, прежде чем развивать ее дальше, он посоветовался с автором статьи — и правильно сделал. Притом предстоящие исследования относились не только к химии, но в такой же степени и к физиологии» (121. 194). Представленный тандем ученых — химик и физиолог — отображает логику открытия в романе Уэллса: тесную взаимосвязь внутренних химических реакций в клетках живого организма и изменений в скелетно-мышечной массе этого же организма. Интересно, что в своей пьесе «Адам и Ева» (АЕ) Булгаков повторит эту основополагающую логику познания в биологии: всемирно известный химик Ефросимов, сделав изобретение, защищающее живые клетки от ядовитых газов, отправляется на консультацию к другому ученому — физиологу Буслову, чтобы уточнить ряд вопросов.

Г. Уэллс в романе «Пища богов» подробно рассказывает читателю о сути исследований физиолога Редвуда: рост любого живого организма в естественной природной среде происходит скачками из-за присутствия в нем особого вещества, этому росту способствующего, «ничто не растет постоянно и равномерно... постоянный и равномерный рост вообще невозможен» (121. 195). Истощаясь в организме по мере роста, запас особого вещества должен быть возобновлен, и в этот период организм не растет. Редвуд посчитал, что «все это поможет нам пролить свет на не разгаданное доныне значение некоторых желез внутренней секреции» (121. 195), и хотя об этом прямо не сказано в романе, но именно проблемой выработки организмом особого вещества железами внутренней секреции занимался друг Редвуда, химик Бенсингтон, «исследуя алкалоиды, особенно благотворно воздействующие на нервную систему» (121. 196). Отметим, что в этом кратком замечании Уэллс обозначил предназначение алкалоидов — щелочных веществ, выделяемых из растительного сырья, которые могут быть как ядом, так и лекарством для человека³⁷ (к алкалоидам, например, принадлежит морфин).

Уэллс использовал графический рисунок для схематического отображения естественного скачкообразного роста организмов в природе. Изображенная писателем прямо в тексте романа волнообразная линия (121. 195) очень похожа на схему спирального движения в его плоскостном отображении — именно так характеризует спираль «Новый полный словарь иностранных слов...» 1912 г. издания: «Спираль... — кривая, делающая бесконечное число оборотов вокруг какой-нибудь точки или оси... черта обводом, улиткой, винтом на плоскости»³⁸. Принцип спирального движения с его неравномерностью подходит для уэллсовского объяснения естественного, то убыстряющегося, то замедляющегося роста живых организмов в природе.

Для отображения прямолинейного и постоянного роста, который начинался после приема Пищи богов, Уэллс использовал рисунок прямой линии, один конец которой полого поднимался вверх (121. 196). Именно таким — непрерывным, без пауз — становился рост живых организмов после приема особой субстанции, созданной учеными в романе (отметим, что в романе Уэллса название «Пища» всегда пишется с большой буквы). Рисунки, похожие на схемы, в романе Уэллса отчасти пародируют трактат науки того «сорта», которой заняты его ученые, излагавшие истины с помощью графиков и диаграмм, их присутствие позволяет наглядно представить суть действия Пищи, разворачивающей «спираль» естественного роста в прямую линию роста искусственного.

Суть многообещающего открытия в романе Г. Уэллса такова: химик Бенсингтон, экспериментировавший с растительными экстрактами, воздействующими на организм, использовал выводы физиолога Редвуда, зафиксировавшего скачкообразность роста, и создал особое вещество, которое позволяло организму расти до своего «взрослого» состояния непрерывно.

Хорошо заметна научная релевантность писателя Г. Уэллса при объяснении им природы нафантазированного им особого вещества; в романе воплотилась идея Уэллса о создания фантастических образов на базе научных фактов. Знаток основ современной ему биологии, писатель оперирует научными данными, лишь немного выходя за границы уже известного науке, в частности — физиологии растущих организмов и химии алкалоидов. Совместное открытие героев романа в целом ни в чем не нарушает научные принципы и внешне выглядит реализуемым в будущем, по мере развития науки.

Для понимания одинаковой погруженности Г. Уэллса и М. Булгакова в тематику внутренней химии живого организма и связи ее с физиологией отметим, что повести М. Булгакова «Морфий» и «Собачье сердце» созданы с опорой на те же познания в области биологии, которыми пользовался Г. Уэллс. Морфий — алкалоид, применявшийся в лечебной практике булгаковской эпохи как обезболивающее и успокаивающее нервную систему вещество, и морфий — наркотик, яд, уничтоживший личность главного героя повести «Морфий». В повести «Собачье сердце» научная идея профессора Преображенского о решающей роли желез внутренней секреции в развитии организма является центральной в сюжете, Преображенский хирургически, как уэллсовский Бенсингтон в «Пище богов» химическим путем, решает задачу усовершенствования человека.

В повести РЯ М. Булгаков, подразумевая результатом действия персиковского луча, «ломающего и опрокидывающего все законы» (22. 364), ускоренный рост живой материи, задействовал в открытии своего героя «оптический» фактор. Влияние луча подразумевает изменения под его воздействием «химии» тел, неслучайно Персиков говорит журналистам, что луч, «возможно, повышает жизнедеятельность протоплазмы» (22. 370), т. е. влияет на органический состав живой клетки³⁹. Акцент в открытии Персикова сделан на световой, направленно действующей, энергии, ускоряющей рост организмов. Профессор, исследуя «обыкновенный неокрашенный препарат свежих амеб» (22. 361), вдруг обратил внимание на «цветной завиток, похожий на женский локон» (22. 362), и торчащий из завитка ярко и жирно выделявшийся луч ярко-красного цвета, который выпадал маленьким острием как «красный заостренный меч» (22. 365). Этот луч назван непрочным дитятей, случайно родившимся при движении зеркала и объектива микроскопа (22. 365), причем добыть его можно было только от электрического света, «в спектре солнца его нет» (22. 366).

Ассистент профессора Иванов сыграл особую роль в открытии: когда он отозвал Персикова поглядеть брыжейку лягушки, амебы лежали под воздействием красного луча полтора часа. «Какая чудовищная случайность, что он меня отозвал, — сказал ученый, — иначе я его так бы и не заметил» (22. 364).

Во второй и третьей главах повести М. Булгаков акцентирует внимание читателя на естественном инструменте в научном открытии — глазе ученого, главенствующем в паре с искусственным и рукотворным «оком» микроскопа. Первый момент, связанный с открытием, описан как заминка Персикова при рассматривании амеб в микроскоп: «Длинные пальцы зоолога уже вплотную легли на нарезку винта и вдруг дрогнули и слезли. Причиной этого был правый глаз Персикова, он вдруг насторожился, изумился... <...> Вся жизнь, его помыслы сосредоточились в правом глазу. Минут пять в каменном молчании высшее существо наблюдало низшее, мучая и напрягая глаз над стоящим вне фокуса препаратом» (22. 362). Далее Булгаков упоминает персиковский «наметанный глаз виртуоза» (22. 365), описывая подробно последствия великого открытия, а в финале звучит эпитафия профессору и вновь упоминается луч и его особая связь с «глазом» / «взглядом» профессора Персикова: «Необозримые пространства земли еще долго гнили от бесчисленных трупов крокодилов и змей, вызванных к жизни таинственным, родившимся на улице Герцена в гениальных глазах лучом, но они уже не были опасны...» (22. 426).

Г. Уэллс, создавая образы своих «маститых ученых» в романе «Пища богов», типизировал и обобщал, говоря о «скромных маленьких ученых», создающих «нечто изумительное, необычайное, что сулит человечеству в грядущем невообразимое величие и мощь» (121. 192), а для М. Булгакова уникальность личности исследователя — важнейший «ингредиент» в любом научном открытии: «Не бездарная посредственность... сидела у микроскопа. Нет, сидел профессор Персиков!» (22. 362); само великое открытие — «луч жизни» — исчезает вместе с памятью о Персикове: «Имя профессора Владимира Ипатьевича Персикова оделось туманом и погасло, как погас и самый открытый им в апрельскую ночь красный луч» (22. 426). Повторить открытие больше никому не удалось: «Очевидно, для этого нужно было что-то особенное, кроме знания, чем обладал в мире только один человек — покойный профессор...» (22. 426).

Это замечание в финале повести очень важно: оно сдвигает представление об открытии профессора Персикова из мира реального в мир метафизический, позволяет связать воедино физическое явление с представлением ученого о нем. И здесь же М. Булгаков явно усиливает только намеченный в сцене открытия луча при работе зоолога Персикова в лаборатории образ человеческого глаза как естественного инструмента, работающего в паре с техническим приспособлением, инструментом лаборатории. Не прибегая к авторским словесным объяснениям, как Г. Уэллс, Булгаков создает представление о важности и судьбоносности «глаза ученого», а в метонимическом переносе значения — о роли личности в науке, «научных взглядах», имеющих личностное измерение, как важнейшем «источнике» в деле создания научных теорий. Судя по идеям, высказанным в финале булгаковской повести, в указании писателя на «гениальный глаз» ученого как место рождения таинственной силы, могущей вызвать опасность для людей и всего мира, в булгаковском мировоззрении человеческая личность является главенствующим «инструментом» в познании.

Этот вывод тем более важен, что, заметное в романе Г. Уэллса и повести М. Булгакова стремление отобразить реалии науки эпохи рубежа XIX—XX вв. касалось в том числе процесса институционализации научных исследований. Упоминание Г. Уэллсом связи главного открывателя Пищи богов, мистера Бенсингтона, с Королевским обществом и Химическим обществом Англии (21. 189) фиксировало тенденцию в науке рубежа веков к возрастанию роли коллективных форм познания. На это же «работает» упоминание Уэллсом журнала «Философские труды», благодаря которому главный герой — мистер Бенсингтон, смог познакомиться с трудами профессора Редвуда и в итоге этой «кооперации» создал Пищу богов. По мнению историков науки, журнал «Philosophical Transactions» действительно занимал особое место на первых этапах институционализации научного познания в Англии⁴⁰. То, что в «Пище богов» отображено в деталях, относящихся к научной деятельности главного героя, в другом романе Г. Уэллса подтверждает реплика главного героя (роман «Первые люди на Луне» (1901 г.)), Кейвора, достигшего Луны и объясняющего лунным жителям, селенитам, особенности устройства земной науки. Кейвор говорит о том, что для преодоления ограниченности отдельного ума наука на Земле развивается «благодаря соединенным усилиям бесчисленного количества маленьких людей» (123. 182). Особо отметим, что Общества ученых, упомянутые Уэллсом, отличала финансовая независимость от короля, они существовали на взносы членов общества и пожертвования граждан и созданы были по инициативе самих ученых⁴¹.

Место работы профессора Персикова в булгаковской повести РЯ — IV государственный университет и зооинститут (22. 357), находящиеся в ведении государства, о чем свидетельствуют обвинения Персикова в адрес наркома просвещения по итогам голодного 20-го года, когда в террариях от бескормицы погибла вся живность (22. 359), а также курирование его эксперимента с лучом «отделом животноводства при верховной комиссии» (22. 391).

М. Булгаков в истории своего героя, как и Г. Уэллс, отобразил переход от науки «любительской» к науке профессиональной, связанной с коллективными усилиями узких специалистов, организованно трудящихся в специальных учреждениях, а также зафиксировал огосударствление научного познания в советской России, показав, что университет и институт, в которых работает главный герой, финансово и технически находятся на содержании государства. Это находит подтверждение в симметричности событий в стране и в научной деятельности Персикова: по мере преодоления кризиса в стране институт Персикова тоже стал оживать и меняться к лучшему (22. 359, 360). В этой связи утверждаемая М. Булгаковым важность личности исследователя в научном познании в условиях точно отображаемой писателем тенденции к возрастанию в науке роли коллективного труда и административной опеки его извне, позволяет сохранить и использовать для целей автора повести традицию «старой» формы познания, в которой существовал Фауст, ученый-одиночка, «любитель», финансово ни от кого не зависящий, самостоятельно ставящий себе цели в познании и идущий к ним.

Возвращаясь к открытию булгаковского профессора, уточним, что оно связано с тремя факторами: особенностями отражения светового луча в зеркалах и неким его особым свойством воздействовать на живые организмы (внутри химический фактор здесь подразумевается), случайным стечением обстоятельств в проведении опыта и фактором «гениального глаза»/личности ученого. Все эти факторы, в отличие от уэллсовских, где в открытии ученых особенно подчеркнута польза научной кооперации, акцентируют непредсказуемость открытия и связь его с уникальностью личности исследователя.

В описании научной деятельности Персикова и ее фантастических результатов, М. Булгаков, как и Г. Уэллс, демонстрирует глубокую погруженность в естествознание, и иногда даже чрезмерно «учен», используя специальную терминологию, которая, похоже, выполняет ту же роль, что и схемы-рисунки в романе Г. Уэллса, — ввести читателя в круг понятий науки нового сорта. Так, озвучивая суть своего открытия, Персиков говорил: «...действие луча на дейтероплазму⁴² и вообще на яйцеклетку изумительно» (22. 368). Узкоспециальные термины М. Булгаков использовал в беседе Персикова с его ассистентом Ивановым, в одной из реплик которого звучало упоминание романа Г. Уэллса: «Владимир Ипатьевич, герои Уэллса по сравнению с вами просто вздор... А я-то думал, что это сказки... Вы помните его «Пищу богов?» (22. 368). И здесь обнаруживается еще одно важное предназначение специальных терминов из биологии в повести Булгакова.

Писатель определил место упоминанию литературного произведения Г. Уэллса в научной беседе двух своих героев-ученых, демонстрируя этим стремление не просто вести литературный диалог с английским писателем, но и обозначить научное измерение этого диалога, в котором отдается дань познаниям в биологии английского собрата по перу и одновременно обозначается уровень собственных естественнонаучных знаний. В этой своеобразной «ученой беседе» двух писателей интересно отличие деталей воздействия луча Персикова от воздействия Пищи богов в романе Уэллса. Г. Уэллс писал о введении в уже сформировавшийся, но только начинающий расти организм Пищи, созданной на основе сильнодействующей вытяжки из растений, что позволяло железам внутренней секреции организма работать беспрерывно и, соответственно, обеспечивать непрерывный рост. Булгаков же в повести описал воздействие особо направленной энергии света на яйцеклетку, то есть на организм в его зародыше. В основе фантазии Уэллса и Булгакова, таким образом, лежат правдоподобные предположения о возможных и еще не открытых закономерностях специального воздействия на живые организмы: Уэллс использовал «лазейку» в химии алкалоидов, еще не исследовавшей все возможности растительных экстрактов на рост организмов, а Булгаков — вольно расширил представление о возможностях света и тепла. Также, судя по иным деталям описанных ими открытий, оба писателя свои познания в биологии и смежных с нею естественнонаучных дисциплинах сочетали с древним опытом: камеры профессора Персикова схожи с «египетскими печами», инкубаторами, которые были известны еще в Древнем Египте⁴³ (в конце XIX в. появились инкубаторы, использующие тепло от ламп, что еще больше усиливает сходство), Уэллс же в описании открытия своих профессоров также упомянул «икубаторы и брудеры⁴⁴» (121. 201) и использовал древнее знание о влиянии качества пищи на рост организмов.

Описание хода экспериментов, выявляющих практическую значимость сделанных научных открытий, в романе Г. Уэллса и повести М. Булгакова также детально и логически соответствует теории и практике естествознания рубежа XIX—XX вв. В романе «Пища богов» химик Бенсингтон, чтобы «впервые на Земле кормить алчущих Пищей богов» (121. 201), купил опытную ферму в местечке Хиклибрау (графство Кент), в темной лощине с заброшенным домом, и нанял скорняка мистера Скиннера/Скилетта⁴⁵ и его супругу для проведения экспериментов с Пищей.

Упомянутая Г. Уэллсом опытная ферма — отображение реального факта в истории науки, связанного с возникновением в середине XIX в. учения о необходимости проведения экспериментов в сельском хозяйстве с «крупным материалом» и, соответственно, с появлением опытных станций, ферм и полей, на которых велась научная разработка вопросов, имеющих отношение к производству растительных и животных продуктов⁴⁶. Ученые в романе Г. Уэллса первые испытания чудодейственного порошка хотели провести на головастиках, обосновывая это так: «Научные опыты всегда проделываются над головастиками, ведь головастики для того и существуют на свете» (121. 197—198), но затем решили использовать цыплят. С XIX в. головастики служили важным материалом для научных исследований в биологии и были необходимой принадлежностью каждой биологической лаборатории⁴⁷. В реплике профессора Редвуда по поводу отказа от головастиков Уэллс также использовал известную биологам его эпохи логику научного обоснования преимуществ «крупного опытного материала» над «мелким»: «Очень неправильно поступают физиологи, проделывая свои опыты над слишком мелкими животными, сказал Редвуд. Это все равно, что ставить химические опыты с недостаточным количеством вещества: получается непомерно много ошибок, неточностей и просчетов. Сейчас ученым весьма важно отстоять свое право проводить опыты на крупном материале» (121. 200). Именно такой логикой руководствовались вивисекционисты, рассматривая как наиболее удобный и дающий наиболее верные результаты «крупный материал», прямо указывая на его использование ввиду невозможности и неэтичности использовать в качестве «опытного материала» человека⁴⁸.

В повести М. Булгакова профессор Персиков, желая испытать свой луч, не просто упоминает классический вариант опытов над головастиками, но и проводит его, выведя в результате из лягушачьей икры злых и прожорливых лягушек, которых пришлось уничтожать ядами (22. 368). К мысли об использовании кур как «опытного материала» Персиков приходит после изменения общественной ситуации в стране: в республике начался куриный мор, и властями было решено использовать открытие профессора для возобновления куроводства. Так в кабинете Персикова появился Рокк/«Рок с бумагой» (22. 392) — чиновник, заведующий показательным совхозом «Красный луч». Общая с уэллсовской схема эксперимента: из лаборатории ученого он переносится на опытную площадку, — у М. Булгакова сохранена, однако детали содержат важные отличия. Если в романе Г. Уэллса местом для опытов выбран заброшенный хуторок частного владельца и выбор хутора, а также подбор исполнителей эксперимента осуществлен одним из создателей Пищи, мистером Бенсингтоном, в последующем курировавшего кормление Пищей цыплят четой Скилетт, в повести М. Булгакова «опытная ферма» соотнесена с двумя видами хозяйствования в России: помещичьим имением и созданным на его основе совхозом; также эксперимент с момента переноса его в «поле» был полностью оторван от наблюдения и руководства профессором Персиковым. «Я не даю своей санкции на опыты с яйцами... Пока я сам не попробую их...», — говорил Персиков, протестуя в беседе с советским начальством против насильственного вывода эксперимента из стен научной лаборатории (22. 394). «Что-то квакало и постукивало в трубке, и даже издали было понятно, что голос в трубке снисходительный, говорит с малым ребенком. Кончилось тем, что багровый Персиков с громом повесил трубку и мимо нее в стену сказал: — Я умываю руки» (22. 394). Изобретение было вырвано из рук профессора, что связано в повести с неотвратимой силой судьбы в образе чиновника Рокка на службе у государства, в то время как Г. Уэллс в своей истории сохранил кураторство ученых над ходом эксперимента на ферме, связав неудачу его с безграмотностью частных, а не государственных исполнителей — четы Скилетт. Вообще, пространство, в котором начинает жить открытие Персикова в повести М. Булгакова, значительно жестче опекается разнообразным вниманием со стороны, нежели пространство уэллсовских персонажей.

Во второй части романа «Пища богов» Г. Уэллс обращается к теме стихийного использования открытия ученых, теперь уже в английской деревне, описав роль миссис Скилетт, принесшей туда Пищу, и эту роль отличает от роли булгаковского Рокка все та же частная, а не государственная инициатива в применении волшебного средства, ускоряющего рост. В целом, судьбы научных открытий при выходе их из лабораторий и особая роль индивидуальных и общественных реакций на научный поиск и его результаты рассматриваются Г. Уэллсом и М. Булгаковым одинаково серьезно, как и механизмы самих открытий; отличия в описании опытной стадии научного исследования явно связаны с «национальным колоритом», который оба писателя стремились отобразить так же точно, как суть открытий и весь сопровождающий их научный антураж.

Частные реакции на Пищу богов в романе Г. Уэллса преобладают. Яркий пример — описанный Уэллсом конфликт ученого Бенсингтона и его кузины Джейн. Кузина запретила профессору испытывать его Пищу в домашней лаборатории: «Бенсингтон пытался объяснить ей, сколь огромно его открытие и какую пользу оно может принести, но безуспешно. Все это прекрасно, отвечала кузина Джейн, но нечего устраивать в доме грязь и беспорядок — ведь без этого не обойдется, а тогда он сам же первый будет недоволен» (121. 198). Рассуждая об особой природе феномена под названием «кузина Джейн» как части «сложного сплетения ненужных мелочей», с ее «тайной, необъяснимой ролью» в делах повседневности, в том числе в научных делах (121. 240), английский писатель типизирует частный случай и поднимается до глубоких обобщений, связанных с проблемой тенет общественной среды, влияющей на волю ученого и в целом на пути развития науки. Именно таков смысл размышлений Бенсингтона о роли его кузины в научном процессе: «...он погрузился в туманные размышления о воле и безволии. Он думал о сложных сплетениях ненужных мелочей, из которых состоит повседневная жизнь, и о делах прекрасных и достойных, — так отрадно было бы посвятить себя им, но мешает какая-то непостижимая сила. Кузина Джейн? Да, кузина Джейн играет здесь какую-то тайную, необъяснимую роль. Почему мы должны есть, пить, спать, не жениться, где-то бывать, а где-то не бывать, и все это из уважения к кузине Джейн? Она превратилась в какой-то символ, оставаясь при этом непостижимой!..» (121. 240).

Помимо кузины Джейн, запретившей проведение экспериментов с Пищей в научной лаборатории и определившей перенос исследований на опытную ферму, к внешним силам с необъяснимой ролью в процессе научного познания Уэллс отнес журналистов, знающих «все и даже больше» (121. 258); они настолько значимы, что названы «современным Летописцем» (121. 258). Роль в романе прессы, «Летописца», искажающего информацию об исследователях и их открытии, оказывается негативной. В этой связи Уэллс пишет о Бенсингтоне: «Вскоре наш ученый муж перестал обращать внимание на то, что пресса связывает его имя со всякими нелепыми выдумками, а в обзорах появляются статьи о Чудо-пище и о нем самом, написанные в чрезвычайно интимном тоне людьми, о которых он в жизни не слыхал. И если в те давние дни, когда он был безвестен и ничуть не знаменит, он втайне и мечтал о славе и ее радостях, то теперь эти иллюзии рассеялись, как дым» (121. 260).

Еще одна сила, оказывающая влияние на практическое использование научного открытия героев романа Уэллса — доктор Уинклс, который вначале Пищу с гневом отверг, рассуждая о ее опасности, затем понял ее коммерческое значение и решил сам активно ею заняться: при этом у него был такой уверенный хозяйский вид, что даже Бенсингтону временами начинало казаться, будто Уинклс и есть первооткрыватель и изобретатель, хотя в газетах и пишут совсем другое» (121. 263). Уинклс, желая попасть в помощники к создателям Пищи, пытался убедить их продавать ее детям королевских особ, а впоследствии создал собственную опытную ферму по испытанию Пищи, где, в силу некомпетентности, ему удалось вывести только смертельно опасных для людей гигантских насекомых. Именно Уинклсу принадлежала инициатива переименовать чудесную субстанцию «Пища богов» в «Чудо-пищу», что, безусловно, профанировало ее подразумеваемую природу. В данном персонаже Уэллс, похоже, обозначил не названный, но ярко представленный художественными средствами «фактор Уинклса» — фактор невежественного и алчного исполнителя.

Внимание государства к научному изобретению в романе Г. Уэллса обозначено как очень поверхностное, особенно в начале: после появления информации о Пище и первых негативных проявлений ее использования упомянута некая статья, написанная государственным чиновником, в которой предлагалось «называть вещи своими именами и действовать немедленно (а как — неизвестно). В противном случае можно ожидать самых нежелательных последствий, — в переводе с газетного языка на общечеловеческий: появятся новые гигантские осы и уховертки. Вот уж поистине статья, достойная государственного мужа!» (121. 232).

Более серьезная реакция государства на Пищу в романе появляется только после паники в провинции и столице из-за устрашающих и трагических последствий неумелого экспериментирования, причем во многом реакция эта была обусловлена общественными инициативами (например, осуществленным организационно предложением доктора Уинклса о создании «Национального Общества Охраны Надлежащих Пропорций» (121. 265)).

Наконец, еще один персонаж романа Уэллса, известный инженер-строитель Коссар, оказал огромную услугу ученым, организовав активистов для борьбы с гигантскими крысами и осами, выросшими на опытной ферме из-за неопрятности четы Скилетт в использовании Пищи богов. Благодаря Коссару и его помощникам, тоже частным лицам, катастрофический ход эксперимента был остановлен.

В булгаковской повести нет фактора «кузины Джейн», «невежественного доктора» и гражданских активистов. Зато есть внимание к не затронутым Уэллсом тонкостям взаимоотношений в самой ученой среде. Когда Персиков «поймал» луч, его ассистент Иванов предстал в ситуации «раздавленности»: «...как же такая простая вещь, как эта тоненькая стрела, не была замечена раньше, черт возьми! Да кем угодно, и хотя бы им, Ивановым...» (22. 366). Борьба амбиций в среде ученых, особенно если дело касается больших открытий, — эту тему, обойденную Уэллсом, Булгаков обозначил как насущную. В повести ассистент профессора Персикова, «с большой потугой» выдавливавший из себя слова признания величия открытия профессора (22. 368), предложил свою помощь, «соорудить при помощи линз и зеркал камеру, в которой можно будет получить этот луч в увеличенном виде и вне микроскопа» (22. 367). После этого предложения произошла весьма показательная заминка, которая после обещания Персикова указать в своей работе, что камеры сооружены ассистентом, «тотчас разрешилась»: «С этого времени луч поглотил и Иванова» (22. 367).

Журналисты в повести РЯ так же невежественны, как и их английские собратья в романе «Пища богов», — в своих оценках изобретения Персикова они перевирали суть открытия, называя его «лучом новой жизни» (22. 370), «загадочным красным лучом» (22. 372), «мировой загадкой» (22. 373), профессора именовали «Певсиков» (22. 369), приписывали ему насильственную смерть вместе с детишками: «...Профессора Персикова с детишками зарезали на Малой Бронной!..» (22. 374). Наиболее колоритного журналиста — Бронского — Булгаков обул в «лакированные ботинки с носами, похожими на копыта» (22. 370), похоже, увязывая искажения, производимые условным «Летописцем» современности, с вредительской сутью черта; «Это какие-то черти, а не люди», — высказался о журналистах Персиков (22. 377).

Беспокоящая булгаковского профессора «широкая публика» представлена в повести персонажами, назойливое внимание, жадность и недалекость которых сближают их с уэллсовским доктором Уинклсом: таков мошенник («Полномочный шеф торговых отделов иностранных представительств при Республике Советов» (22. 378)), жаждавший в интересах иностранного государства получить от профессора секрет луча и чертежи камер за взятку (22. 379), такова некая пылкая вдова, возжелавшая выйти замуж за профессора и обещавшая ему квартиру из семи комнат (22. 382).

Яркие эпизоды в повести, фиксирующие общественные реакции на большое научное изобретение, иллюстрируют своеобразие булгаковского отображения общей с Уэллсом темы. Наиболее заметным отличием является подчеркнутая зависимость профессора Персикова и его открытия от воли государства, что выразилось в последовательном описании гиперопеки и контроля, проявленных в тотальном любезном содействии (22. 391) государственных служб человеку науки. К Персикову даже были приставлены сотрудники ГПУ для защиты от «назойливых посетителей» (22. 382, 383). Чиновники после открытия луча важно и ласково осведомлялись, как у профессора идут дела, предлагали ему автомобиль (22. 391), с «самым теплым вниманием» (22. 391) занимались большими заказами для лаборатории Персикова, связываясь с заграницей через Комиссариат просвещения (22. 367) и отдел животноводства при верховной комиссии (22. 391).

Таким образом, булгаковское раскрытие общей с Уэллсом темы особенностей научного познания рубежа XIX—XX вв. в той ее части, что связана с общественными реакциями на научную работу нового «класса» ученых, как и отмеченные ранее примеры булгаковской подачи вопросов узко зоологических (суть открытий и традиционный ход научного эксперимента), свидетельствует не столько о плагиате, сколько о научно-литературном диалоге Булгакова с Уэллсом. В. Шкловский оказался и прав, и неправ: М. Булгаков действительно воспользовался уэллсовскими темой и сюжетом, но не для «мелких дел». Опираясь на уэллсовский «материал» как исходный, М. Булгаков в повести РЯ представил собственный взгляд на бытование нового класса ученых-узких специалистов, одновременно могущественных и беззащитных перед лицом множества внешних факторов. В его версии судьбы «маститого ученого» и его научного открытия общими с Г. Уэллсом являются институциональный подход к теме и отображение реалий научного процесса рубежа XIX—XX вв. Вводимые М. Булгаковым «новшества»: акцент в природе «средства», ускорявшего рост живых организмов, на «оптической» ее составляющей, подчеркивание уникальности профессора Персикова и его «глаза», а также отображение национального, российского, колорита на этапе практического внедрения научного открытия, свидетельствуют о таком же глубоком погружении российского писателя в тему, к которой обратился в своем романе Г. Уэллс, и о развитии ее. Представленная Булгаковым «картина эпохи» отображает наиболее заметные тенденции и особенности научного процесса в мире и России в первые десятилетия XX в., а также типичные для России реакции на «новую науку» в обществе, среди которых особо выделена, в сравнении с английской «картиной» Уэллса, роль государства.

В финальном разрешении сюжетных коллизий в романе Г. Уэллса и повести М. Булгакова литературный диалог двух авторов приобретает характер спора, т. к. итог научно-экспериментальной части профессорских открытий и судьбы ученых различаются в «Пище богов» и «Роковых яйцах» не просто деталями, а сущностно.

Г. Уэллс, утверждая революционную роль открытия Пищи в деле переформатирования прежнего природного и общественного порядка, писал: «Наперекор предрассудкам, наперекор законам и уставам, наперекор упрямому консерватизму, что лежит в основе всех человеческих установлений, Пища богов, раз появившись на свет, осторожно, но неотвратимо шла своей дорогой» (121. 295). Пища меняла облик мира и человечества, с ее появлением начиналась «эра гигантизма» (121. 297). В описании Г. Уэллса общественность периодически бунтовала, противясь переменам в мире, страдая время от времени от появления гигантских крыс и ос, других существ и растений, появлявшихся там, где происходила неконтролируемая утечка Пищи, и государство в конце концов решило взять распространение чудодейственного порошка под свой строгий контроль, но и это не помогло. Мир раскололся на «гигантов», отведавших Пищу, и «пигмеев» — обычных людей. В финале романа два лагеря, великаны и пигмеи, готовились к решающему сражению друг с другом.

Невзирая на все препятствия, государственное и общественное противодействие, Пища продолжала менять мир, и судьбу ее распространения в своем романе Г. Уэллс показал как процесс, в котором, наряду со злом, крепли ростки нового, более совершенного мира и человека на Земле. Уэллс вложил в уста своих героев вдохновенные фразы о грядущем более совершенном мире.

В самом начале повествования об открытии Пищи, предваряя историю изобретения двух профессоров, английский писатель дал изначально высокую оценку их деятельности: «...двое скромных маленьких ученых создали и продолжают создавать нечто изумительное, необычайное, что сулит человечеству в грядущем невообразимое величие и мощь!» (121. 192).

После первых опасных последствий использования Пищи ее создатель мистер Бенсингтон, по замечанию Г. Уэллса, «имел весьма смутное понятие о том, какую бочку с порохом взорвет брошенная им искра» (121. 210). В момент гибели опытной фермы Бенсингтон, взирая на пожар, размышляет: «Как, бишь, там? <...> Латимер... сказал когда-то: «Мы зажгли сегодня в Англии такую свечу, которую никто на свете не в силах будет погасить...»» (121. 257). «Да, поистине, всего заранее не предусмотришь», — это еще одна важная реплика Бенсингтона. «И ведь это вечная история... Мы, ученые... всегда трудимся ради результата теоретического, чисто теоретического. Но при этом подчас, сами того не желая, вызываем к жизни новые силы. Мы не вправе их подавлять, а никто другой этого сделать не может...» (121. 233).

После первых смертей от чудовищ, порожденных Пищей, Бенсингтону мерещилось: «Где-то в облаках, за уродливыми происшествиями и горестями настоящего, виделся ему грядущий мир гигантов и все великое, что несет с собой будущее, — видение смутное и прекрасное, словно сказочный замок, внезапно сверкнувший на солнце далеко впереди...» (121. 262).

В какой мере в уста Бенсингтона Уэллс вкладывал собственные чаяния? Известно, что он верил в то, что эволюционно человек еще не стабилизировался. В 1893 г. в статье «Человек миллионного года» он утверждал, что развитие человека продолжается и он неизбежно станет существом, совсем не похожим на человека XIX века и грядущего века XX⁴⁹. Биографы английского писателя отмечали его понимание особой роли биологии, в серии опытов конца XIX в. раскрывшей механизм эволюции⁵⁰. Сочетание скрупулезной верности фактам с очень широким их осмыслением, со смелостью предположений — вот кредо писателя-ученого Г. Уэллса, почерпнувшего из курса дарвиновского ученика профессора Томаса Хаксли, идеи гибкости и изменчивости живых форм, форм социальной жизни человека и веру в неизбежность прогрессивного совершенствования этих форм⁵¹.

Философское обобщение значения Пищи в истории человечества Г. Уэллс вложил в уста сына-великана профессора Редвуда: «...маленькие будут мешать большим, а большие — теснить маленьких. Это неизбежно... <...> Бесконечная борьба. Бесконечные раздоры. Такова жизнь. Великое и малое не могут найти общий язык. Но в каждом вновь родившемся человеке дремлет зерно величия, дремлет — и дожидается Пищи» (121. 408). Не менее важны слова другого гиганта — сына инженера Коссара, сказанные в момент подготовки к решающей битве между гигантами и армией обыкновенных людей: «...мы бьемся не ради себя, но ради роста, ради движения вперед, а оно — вечно. И завтра, живые или мертвые, мы все равно победим, ибо через нас совершается движение вперед и выше. Таков закон развития духа на веки веков» (121. 410).

Финал романа Г. Уэллса демонстрирует оптимизм и веру в то, что вторжение науки в тайны живой природы и в природу самого человека, сопровождаясь трудностями и опасностями, в итоге даст человечеству великую возможность создать новый мир. Пища «нарушит пропорции? Разумеется. Изменит все на свете? Непременно. В конечном счете перевернет всю жизнь, судьбы человеческие. Ясно, как апельсин» (121. 274), — вдохновенно утверждал инженер Коссар.

Финалом своего романа Г. Уэллс благословлял научные дерзновения своего поколения и, предсказывая сложные последствия вторжения познания в область регулирования жизнедеятельности организмов, все же выказывал оптимизм в отношении будущего этого вторжения. Он верил в то, что «дружное братство» и «радостная общность людей» (121. 255) смогут одолеть любые трудности.

Тем интереснее понять, какова авторская и философская позиция М. Булгакова в теме вторжения человеческой науки в тайные механизмы живой природы.

Булгаковеды не раз отмечали подчеркнуто зловещий антураж персиковского изобретения в повести РЯ. Открытие профессора изначально характеризуется подчеркнуто негативно: «на горе республике» (22. 362) заметил Персиков в окуляре микроскопа особый луч, усиливавший в разы «дух жизни» (22. 365). Картинка, которую он наблюдал в микроскопе, с самого первого наблюдения драматичная и пугающая: «В красной полосе... началась неизбежная борьба. Вновь рожденные яростно набрасывались друг на друга и рвали в клочья и глотали. Среди рожденных валялись трупы погибших в борьбе за существование. Побеждали лучшие и сильные. И эти лучшие были ужасны <...> они... отличались какою-то особенной злобой и резвостью» (22. 366). Так, в первых же описаниях живые существа, испытавшие на себе влияние чудодейственного средства, ускорявшего их рост, охарактеризованы однозначно зловеще.

Открытие Персикова названо в повести началом «ужасающей катастрофы» (22. 357); «Катастрофа» — название главы в повести о нашествии гадов на Москву (22. 414). Это же слово — «катастрофа» — произносит агент ГПУ Полайтис, посланный проверить слухи о змеях в совхозе «Красный луч»: «Ты знаешь, что-то действительно у них случилось. Я теперь вижу. Катастрофа» (22. 412).

Само открытие «луча жизни» произошло «злосчастным вечером» (22. 357) и оценено Персиковым как «чудовищная случайность», которая сулит «черт знает, что такое»» (22. 364). Чудовищным называет воздействие луча на живые организмы ассистент профессора Иванов после вытравливания ядами первых экспериментальных лягушек со злобным выражением на морде (22. 368).

После открытия луча жизнь профессора Персикова приобрела «окраску странную, беспокойную и волнующую» (22. 377), он совершенно измучился, а кроме того, у него начались нехорошие предчувствия и зловещие видения. После первого доклада на публике, представлявшего начальные результаты открытия, «Персикову стало смутно, тошновато... Ему почудилась гарь, показалось, что кровь течет у него липко и жарко по шее...» (22. 392).

Происходящее в персиковском кабинете зооинститута охарактеризовано автором повести как «черт знает что» (22. 367), а сторож Панкрат, всегда боявшийся Персикова как огня, после открытия луча испытывал по отношению к нему «мертвенный ужас» (22. 367).

После того как заведующий совхозом «Красный луч» Рокк забрал камеры из лаборатории, кажется, уже сама природа противится грядущим событиям: «Надвигались июльские сумерки, серость овладела институтом, потекла по коридорам. <...> Странное дело: в этот вечер необъяснимо тоскливое настроение овладело людьми, населяющими институт, и животными. Жабы почему-то подняли особенно тоскливый концерт и стрекотали зловеще и предостерегающе» (22. 396).

Позитивные последствия применения персиковского луча в повести РЯ имеют статус мечтаний-ожиданий и в реальности не проявляются. Так, восхищается открытием Персикова его помощник Иванов, твердо верит в его пользу чиновник Рокк, а «широкая публика» и журналисты ждут от применения луча переворота в мировом животноводстве и быстрого восстановления поголовья кур в Советской республике. Ивановские «светлые ожидания» очень похожи на банальную человеческую зависть: «Владимир Ипатьевич, что же вы толкуете о мелких деталях, об дейтероплазме. Будем говорить прямо: вы открыли что-то неслыханное... <...> Вы... вы приобретете такое имя... У меня кружится голова» (22. 368). Невежда Рокк (22. 401) слепо и безоговорочно верит в успех использования луча: «...это величайшей важности дело...» (22. 395); «Ей-богу, выйдет, — убедительно вдруг и задушевно сказал Рокк, — ваш луч такой знаменитый, что хоть слонов можно вырастить, не только цыплят» (22. 396). На деле же накануне появления из камер с персиковским лучом гигантских голых гадов в совхозе собаки подняли невыносимый лай, а затем мучительнейший вой (22. 404), птицы не просто замолчали, как бывает перед грозой, а «собрались в косяки и на рассвете убрались куда-то из Шереметева вон, на север» (22. 405), умолкли лягушки, а совхозная уборщица Дуня передала Рокку слова мужиков: «А вы знаете, Александр Семенович... мужики в Концовке говорили, что вы антихрист. Говорят, что ваши яйца дьявольские. Грех машиной выводить. Убить вас хотели» (22. 404).

Претворение теории в практику в повести М. Булгакова происходит тотально по негативному сценарию: от самого Персикова звучат только предварительные предположения о природе и особенностях открытого нового явления, профессор уверен: «Луч, над которым я работаю, еще далеко не исследован, и вообще ничего еще не известно!» (22. 370). Не зная, чего ждать от луча, профессор очень осторожен в обращении с ним, и потому советует: «...руки не следует совать в луч, потому что, по моим наблюдениям, он вызывает разрастание эпителия... а злокачественные они или нет, я, к сожалению, еще не могу установить» (22. 395).

Отметим, что М. Булгаков, в отличие от Г. Уэллса, более последователен в определении профессионализма своего профессора. Персикова невозможно представить на месте профессора Редвуда, накормившего Пищей своего ребенка, — лишь полная утрата контроля над его «детищем» — лучом приводит в повести РЯ к катастрофе.

В целом, контрастов в истории Персикова больше, нежели в истории уэллсовского создателя Пищи богов — Бенсингтона. В сравнении с относительно мягким завершением его судьбы: испытав ярость толпы, Бенсингтон все же остается в живых, «стушевывается» и уходит на покой, — Булгаков безжалостен к своему герою-ученому. Персиков гибнет, растерзанный толпой, как «мировой злодей», который «распустил гадов» (22. 424), гибнут верные ему Марья Степановна, сторож института Панкрат, разгромлена лаборатория, в клочья разнесена камера и террарии, стеклянные столы, перебиты лягушки, подожжен и сгорел зооинститут.

Ни о какой группе обычных граждан-активистов, объединившихся для ликвидации опасных последствий применения средства, ускорившего рост живых организмов, как в романе Уэллса, в повести Булгакова речи не идет. Вначале — и здесь Булгаков воспроизводит логику российского варианта борьбы с катастрофой, в которой первую роль играет государство, — после сообщений о змеях в Смоленской губернии туда отправлены два агента ГПУ. Агенты гибнут, и на борьбу со страшными чудовищами выдвигаются аэропланы с газом (22. 417), отправляется «многотысячная, стрекочущая копытами по торцам, змея конной армии» (22. 421), вооруженная боевыми газами, танками и аэропланами (22. 423). Также начинается подготовка к эвакуации городов и ведению уличных боев.

Великое открытие профессора Персикова привело к великой катастрофе — под угрозой жизнь целой страны, гибнет автор открытия и весь его институт, ничто из доступных человеку земных сил не может остановить «нашествие пресмыкающихся» (22. 423). Останавливает катастрофу у Булгакова чудо: в ночь с 19 на 20 августа «морозный бог на машине» (22. 425), двухсуточный мороз, уничтожил всех гадов. «Страшная беда 28-го года» кончилась (22. 425), причем, безвозвратно. Детали финала булгаковской повести: уничтоженные камеры и смерть Персикова, а также невозможность его ассистента вновь обнаружить луч, означали полную ликвидацию последствий эксперимента и невозможность его повторения.

Открытие булгаковского профессора, в отличие от уэллсовской Пищи богов, изначально оценено как «ужасное», в финале изничтожено и никак не может повлиять на ход дальнейшей жизни в республике и мире; никакой «новизны» оно не приносит. Более того, в повести жизнь подчеркнуто возвращается на круги своя: «...опять затанцевала, загорелась и завертелась огнями Москва, и опять по-прежнему шаркало движение механических экипажей... и на месте сгоревшего в августе 28-го года двухэтажного института выстроили новый зоологический дворец, и им заведовал приват-доцент Иванов...» (22. 426). Появление в финале повести нового зоологического дворца важно: этот факт реабилитирует М. Булгакова от возможных обвинений в неуважении к научному поиску в свете тотальной ликвидации персиковских научных изысканий. Конечно же, и М. Булгаков с этим не спорит — невозможно остановить человеческое познание. Но там, где Г. Уэллс высказывает веру в высокое качество человеческого экспериментирования с живой материей и возможность прогресса, М. Булгаков демонстрирует великий скепсис, подчеркивая недостаточность знаний как экспериментатора, так и исполнителей для революционных прорывов в природном эволюционном процессе и вводит фактор, превосходящий все факторы внешних влияний на ученых — творческую силу высшего порядка, Бога.

Человеку и человеческой науке в булгаковской повести отведено определенное место, которое не может стать довлеющим, Богу отведена роль силы, уравновешивающей выход активности человека за некие пределы. Похожее представление о природе равновесия сил созидания и разрушения в мире и месте человека в этой сложной системе противоборства было у И.-В. Гете, который утверждал «окончательное торжество совершенного мироустройства... где любая беда и вина людей тонет в бесконечной гармонии целого»⁵².

Булгаковская литературная реплика на уэллсовский тезис о всепобеждающей силе Перемен, о неизбежности эволюции живых и социальных форм в земном мире выглядит уточнением и дополнением к также признаваемому российским писателем ходу прогресса: появление нового неизбежно, но прогресс не автоматически прокладывает себе дорогу. В самом появлении нового и в ходе его распространения много случайностей, факторов, далеко выходящих за границы представлений даже самого умного человека, тем более, если результаты научных открытий попадают в руки исполнителей разной степени образованности. Прогресс для Булгакова не безлик, творится посредством разнообразных человеческих усилий, и потому результаты его могут быть разными и неоднозначными, в том числе катастрофическими, регрессивными.

Интересно, что о медлительных способах роста, подчас приводящих к спаду и даже угасанию (121. 197), т. е. о возможности регресса в развитии, движении вспять в отношении роста живых организмов в природной среде писал и Г. Уэллс в самом начале своего романа, в последующем повествовании распространив возможности чудодейственного порошка своих героев (вызывать прямолинейный и безостановочный рост живых организмов) на все виды развития. Кажется, именно этому уэллсовскому перенесению возможностей нафантазированного им вещества на реальные процессы в живом мире противостоит М. Булгаков, демонстрируя и в научных деталях повести РЯ, и в фантастических допущениях не меньшую погруженность в тему, что придает необходимый вес его мнению в литературно-философском споре с Уэллсом. Вообще, сам факт участия М. Булгакова в этом диалоге служит подтверждением булгаковской же идеи в повести РЯ: признание особой силы личностного, уникального взгляда ученого, мыслителя в познании. Конечно же, говорить о плагиате в подобной ситуации представляется делом мелким, не дающим возможности подобраться к таинству общения двух мыслителей.

...Об этом таинстве вел речь критик А. Горнфельд в 1909 г., определяя пушкинские «Сцены из Фауста» не плагиатом гетевского «Фауста», а особой формой общения двух поэтов. В этом общении пушкинская вариация на гетевскую тему является «поэтическим истолкованием гетевских образов», «лучшим способом, которым один большой поэт может проявить свое отношение к другому»⁵³. Подлинным достоянием мировой литературы при таком подходе оказываются личность и характер каждого автора.

Примечания

1. Шкловский В.Б. Михаил Булгаков / Шкловский В.Б. Гамбургский счет: Статьи — воспоминания — эссе. М., 1990. С. 300.

2. Там же.

3. Шкловский В.Б. Михаил Булгаков... С. 300—301.

4. Там же. С. 301.

5. Цит. по: Соколов Б.В. Комментарии к повести М.А. Булгакова «Роковые яйца» / Булгаков М.А. Собр. соч.: в 5 т. М., 2005. Т. 2. С. 534.

6. Ст. «Естествознание» / Энциклопедический словарь. Издатели: Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон...

7. Ст. «Естествознание» / Энциклопедический словарь. Издатели: Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон...

8. Ст. «Трансцендентальный и трансцендентный» / Энциклопедический словарь. Издатели: Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон...

9. Новый полный словарь иностранных слов... М., 1912. С. 491.

10. Чудакова М.О. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., 1988. С. 55, 57.

11. Цит. по: Кригер И.Б. Философия Герберта Уэллса / Дисс... канд. философских наук. 09.00.03. М., 2005 / Электронный ресурс: http://www.dslib.net/istoria-filosofii/filosofija-gerberta-ujellsa.html

12. Кагарлицкий Ю.И. Вглядываясь в будущее. Книга о Герберте Уэллсе. М., 1989. С. 330.

13. Там же. С. 142.

14. Там же. С. 141.

15. Замятин Е.И. Герберт Уэллс / Замятин Е.И. Собр. соч.: в 5 т. М., 2003—2011. Т. 3. С. 77.

16. Замятин Е.И. Вступительная статья к роману Г. Уэллса «Машина времени» / Замятин Е.И. Собр. соч.: в 5 т. М., 2003—2011. Т. 4. С. 389.

17. Замятин Е.И. Автобиография / Замятин Е.И. Собр. соч.: в 5 т. М., 2003—2011. Т. 4. С. 3.

18. Замятин Е.И. Герберт Уэллс / Замятин Е.И. Собр. соч.: в 5 т. М., 2003—2011. Т. 3. С. 77.

19. «Наука и искусство одинаковы в проектировании мира на какие-то координаты. Различие форм — только в различии координат». Цит. по: Замятин Е.И.Я боюсь: Литературная критика. Публицистика. Воспоминания / Сост. и коммент. А.Ю. Галушкина. М., 1999. С. 110. О синтетизме Е. Замятина как сплаве фантастики и быта, реализма и символизма см.: Любимова М.Ю. Философские взгляды и культурологические воззрения Е. Замятина / Е.И. Замятин: pro et contra, антология. СПб., 2014. С. 207—264.

20. Кагарлицкий Ю.И. Два вопроса Герберту Уэллсу / Электронный ресурс: https://coollib.com/b/17866/read

21. Кагарлицкий Ю.И. Вглядываясь в будущее... С. 349.

22. Цит. по: Кригер И.Б. Философия Герберта Уэллса... / Электронный ресурс: http://www.dslib.net/istoria-filosofii/filosofija-gerberta-ujellsa.html

23. В воспоминаниях о М. Булгакове интересно замечание С. Ермолинского об отношении писателя к литературоведам его эпохи: «Статьи и книги, толкующие ученым языком о литературных приемах, жанрах, влияниях, анализирующие эти приемы и жанры, вызывали у него удивление и скуку. — Ничего не скажешь, сюда вложены пуды пота, — говорил он, перелистывая эдакий многоученый труд. — Скорее всего, писалось для получения какой-нибудь очередной степени. Уверяю тебя, ни читателю, ни писателю это абсолютно неинтересно. Они пишут друг для друга» / Ермолинский С.А. О времени, о Булгакове и о себе... / Электронный ресурс: https://royallib.com/read/ermolinskiy_ sergey/o_vremeni_o_bulgakove_i_o_sebe.html#447851

24. «К середине девятнадцатого столетия в нашем весьма странном мире впервые начинает разрастаться класс людей (по большей части случаев пожилых), которых совершенно правильно называют «учеными»...». См.: Уэллс Г. Пища богов (Herbert Wells. The Food of Gods and How It Came to Earth) / Пер. И.А. Тана (1922) / Электронный ресурс: http://az.lib.ru/u/uells_g_d/text_1904_the_food_of_the_gods.shtml

25. Лоскутова М.В., Федотова А.А. Становление прикладных биологических исследований в России: взаимодействие науки и практики в XIX — начале XX вв. Исторические очерки / Отв. ред. Э.И. Колчинский. СПб., 2014. С. 4.

26. Ст. «Университет» / Энциклопедический словарь. Издатели: Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон...

27. Ст. «Спекуляция» / Энциклопедический словарь. Издатели: Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон...

28. Ст. «Университет» / Энциклопедический словарь. Издатели: Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон...

29. Уайтхед А.Н. Наука и современный мир. Романтическая реакция / Избранные работы по философии / Пер. с англ. / Сост. И.Т. Карсавин. М., 1990. С. 133, 134.

30. Там же. С. 133.

31. Уайтхед А.Н. Указ. соч. С. 134.

32. Ст. «Лаборатория химическая» / Энциклопедический словарь. Издатели: Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон...

33. Ст. «Вивисекция» / Энциклопедический словарь. Издатели: Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон...

34. «Вивисекция... операция над живым животным, для изучения функции внутренних органов, патологических явлений, действия лекарств и для других научных целей»: Новый полный словарь... М., 1912. С. 83. См. мнение И. Мечникова: «Совершенно ясно, что вивисекция вполне допустима при изучении жизненных процессов, так как она одна позволяет науке делать серьезные шаги вперед. А между тем, несмотря на это, постоянно встречаются люди, не допускающие вивисекции на основании своей сильно развитой любви к животным». Цит. по: Мечников И. Этюды о природе человека / Электронный ресурс: https://iknigi.net/avtor-ilya-mechnikov/118515-etyudy-o-prirode-cheloveka-ilya-mechnikov/read/page-40.html

35. Ст. «Цейс Карл» / Энциклопедический словарь. Издатели: Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон...

36. Уайтхед А.Н. Указ. соч. С. 156—157.

37. «Алкалоиды... щелочные вещества... часто отличаются ядовитыми или наркотическими свойствами». Цит. по: Новый полный словарь... М., 1912. С. 17.

38. Там же. С. 456.

39. «Протоплазма есть особое органическое вещество, от которого исключительно зависит жизнедеятельность клетки. Так как все растения и животные состоят из одной или чаще — многих клеток, то и все жизненные явления как животных, так и растений должны быть сведены к жизненным проявлениям этого вещества...» Цит. по: ст. «Протоплазма» / Энциклопедический словарь. Издатели: Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон...

40. История и философия науки / Под общ. ред. М.Г. Федотовой. Омск, 2018.

41. История и философия науки / Под общ. ред. М.Г. Федотовой... С. 83.

42. «Дейтероплазма... — запас питательных веществ, отлагающихся в протоплазме яйцевых клеток у животных и идущих на питание зародыша при его постепенном развитии». Цит. по: ст. «Дейтероплазма» / Энциклопедический словарь. Издатели: Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон...

43. Ст. «Птицеводство» / Энциклопедический словарь. Издатели: Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон...

44. Брудер — устройство для обогрева молодняка сельскохозяйственной птицы в первые недели жизни. Зонт пирамидальной формы, внутри которого смонтирован обогреватель. См.: Советский энциклопедический словарь / Под ред. А.М. Прохорова. М., 1988. С. 171.

45. Фамилия четы разнится в переводах романа у И. Тана и Н. Галь.

46. См: ст. «Опытные станции, поля, фермы» / Энциклопедический словарь. Издатели: Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон...

47. Ст. «Бесхвостые гады» / Энциклопедический словарь. Издатели: Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон...

48. Французский физиолог К. Бернар писал в 1969 г.: «В наше время этика справедливо осудила бы самым решительным образом всякий опыт на человеке, который мог бы повредить пациенту или не имел бы целью явной и непосредственной пользы. Так как мы не должны оперировать на человеке, приходится экспериментировать на животных». Цит. по: Шкурлатовская К.М., Кистенева О.А., Чернавин Д.А. История биологических экспериментов / Электронный ресурс: https://cyberleninka.ru/article/n/istoriya-biologicheskih-eksperimentov/viewer

49. Кагарлицкий Ю.И. Два вопроса Герберту Уэллсу / Электронный ресурс: https://coollib.com/b/17866/read

50. Кагарлицкий Ю.И. Герберт Уэллс / Уэллс Г. Собр соч.: в 15 т. М., 1964. Т. 1. С. 6, 7, 16.

51. Кагарлицкий Ю.И. Герберт Уэллс... С. 16—17. Позиция Г. Уэллса, поддержавшего революцию и социальный эксперимент в России после октября 1917 года, — еще одно подтверждение его уверенности в необходимости и неотвратимости прогресса.

52. Цит. по: Михайлов А.В. Гете, поэзия, «Фауст» / Гете И.-В. Фауст. Лирика. М., 1986. С. 10.

53. Горнфельд А.Г. Сцены из Фауста / Пушкин А.С.: Полн. собр. соч. Пушкина / Под ред. С.А. Венгерова: в 6 т. СПб., 1907—1915. Т. 2. С. 410.