Н.Н. Старикова. Реалии советской Москвы в словенском переводе романа «Мастер и Маргарита» (к проблеме контекста)

Роман М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» вышел на словенском языке в 1971 г. в престижной серии «Сто романов». Перевод был сделан Янезом Градишником (1917—2009), роль которого в развитии словенского переводоведения второй половины XX в. трудно переоценить. Молодая исследовательница его наследия У Эрьявец называет Градишника «хранителем» и «модернизатором» родного языка, ибо сделанные им переводы «позволили принимающей культуре не только познакомиться с новыми жанрами и в дальнейшем освоить их уже на своем материале, но и расширить возможности языка-реципиента, обогатить его за счет перевода» [Erjavec 2011: 5]. Справедливости ради надо сказать, что об этом в свое время писал еще В.Г. Белинский:

...Переводы необходимы и для образования нашего еще не установившегося языка; только посредством их можно образовать из него такой орган, на коем бы можно было разыгрывать все неисчислимые и разнообразные вариации человеческой мысли [Белинский 1976: 352].

Писатель, публицист, в 1969—1974 гг. редактор журнала «Prostor in cas», автор-составитель нескольких словарей, член Международной федерации переводчиков (ФИТ), один из соратников выдающегося поэта и общественного деятеля Словении Э. Коцбека, Градишник владел несколькими западноевропейскими и славянскими языками. В его переводах в Словении были опубликованы произведения Дж. Лондона, Э. Хемингуэя, Дж. Джойса, Дж. Б. Пристли, Дж. Голсуорси, Р.Л. Стивенсона, Т. Манна, Р. Киплинга, Т.С. Элиота, Г. Бёлля, О. Хаксли, Г. Гессе, Ф. Кафки, А. Камю, Д. Чосича и других классиков мировой словесности. За перевод «Улисса» переводчик был удостоен двух высших национальных наград: премии А. Совре (1967) и премии фонда Ф. Прешерна (1969). Он также принимал участие в работе над первой послевоенной англоязычной антологией словенской поэзии «The Parnassus of a Small Nation: An Anthology of Slovene Lyrics», вышедшей в Лондоне в 1957 г. Одним словом, это был профессиональный филолог, уровень его мастерства соответствовал сложности поставленной задачи: дать вторую — словенскую — жизнь грандиозному произведению Булгакова, писателя, творчество которого восходит к «генетическим корням европейской культуры» [Смирнов 1993: 145].

Перевод несколько раз переиздавался, последний раз вышел в 2003 г.; пока это единственная словенская версия романа, она считается канонической. Исследователь творчества Булгакова М. Явор-ник высоко оценил качество работы Градишника, отметив его «исключительный слух к стилевому многообразию» булгаковского текста [Javornik 1997: 79]. Между тем сложность художественной структуры романа, соединение в нем нескольких культурных и историко-религиозных традиций, стилистических и языковых пластов, пропущенных через сатирический, гротескный быт московской жизни 1930-х гг., его «запрограммированность» на двойственную интерпретацию, соединяющую культурный «инстинкт» читателя с необходимостью «отречься» от стереотипов [см.: Яблоков 2007: 565], ставит перед переводчиками весьма трудную задачу. Для носителей языка восприятие художественного произведения подкрепляется в целом естественным знанием своей культуры и феноменов, с ней связанных; у представителя иной культуры возникают определенные трудности с пониманием этого же художественного произведения при прочтении его на родном языке. Так возникает проблема точности, но не дословности перенесения всех нюансов текста оригинала на иностранный язык, которая, на наш взгляд, для романа «Мастер и Маргарита» не может быть преодолена в полной мере. Одним из необходимых условий хотя бы частичного ее решения является владение историческим, литературным и социокультурным контекстом произведения, в том числе знание специфики быта и реалий советской Москвы как места действия и места создания произведения. При этом под реалиями понимаются слова и словосочетания, называющие предметы, явления, объекты, характерные для жизни, быта и культуры москвичей первых десятилетий советской власти, мало знакомые или совсем незнакомые словенцам. Подобные слова несут в себе национальный и временной колорит и, как правило, не имеют точных соответствий в других языках, поэтому требуют особого подхода при переводе (сразу оговорюсь, что не буду касаться способов перенесения на словенский язык имен собственных и топонимов, это отдельная тема). С учетом того, что булгаковский роман изобилует так называемыми лакунами — «ситуациями, обычными для культуры одного народа, но не наблюдаемыми в другой культуре» [Ревзин, Розенцвейг 1964: 184], его восприятие абсолютно невозможно без соответствующих пояснений. Однако, в отличие, например, от словенского перевода «Улисса», в котором более 250 примечаний переводчика, «Мастер и Маргарита» не содержит никакого справочного аппарата (ни сносок с разъяснениями, ни комментариев), что часто сводит на нет всю «архетипическую», ассоциативную, подтекстовую и даже эмоциональную нюансировку мысли Булгакова, искажает, а иногда полностью нивелирует смысл фразы оригинала.

Словенский перевод «Мастера и Маргариты» сделан по изданию 1969 г., вышедшему во Франкфурте-на-Майне; редактором книги стал А. Оцвирк, профессор Люблянского университета и один из инициаторов проекта «Сто романов». Предисловие написано Верой Брнчич, оно включает краткий обзор творческого пути Булгакова, историю создания и публикации романа в СССР и литературоведческий анализ проблематики произведения с отсылками к теоретическим работам М.М. Бахтина. Брнчич обращает внимание на то, что для манеры Булгакова «характерна тенденция к иронии и недоговоренности, поэтому читатель должен многое угадать сам» [Brnčič 1971: 30].

Ошибки, текстуальные искажения, смещения смысловых акцентов при передаче реалий московской жизни, обнаруженные при анализе словенского текста, ни в коем случае не умаляют значение перевода романа «Мастер и Маргарита» на словенский язык как «катализатора» интереса к русской литературе в Словении. Они лишь доказывают, сколь непростая задача встает перед каждым переводчиком Булгакова.

Для передачи реалий московского быта на словенском языке Градишник использует описательный, уподобляющий и контекстуальный переводы.

Описательный перевод как способ передачи безэквивалентной лексики

С формальной точки зрения перевод аббревиатуры торгсин (Всесоюзное объединение по торговле с иностранцами) как «trgovina za tujce» соответствует действительности. Первоначально торгсинами называли специальные магазины, где торговля шла на валюту и куда советские граждане не допускались. Затем, однако, ситуация изменилась и москвичи, имевшие «валютные ценности» (золото, серебро, драгоценные камни, предметы старины, наличную валюту), тоже получили право обменять их на продукты питания или дефицитные потребительские товары. В числе постоянных покупателей торгсинов были, как отмечают в комментарии к роману И. Белобровцева и С. Кульюс, «ювелиры и зубные врачи, получатели крупных переводов из-за границы, иностранцы и спекулянты» [Белобровцева, Кульюс 2006: 350]. «Сиреневый гражданин», получивший после провокации Коровьева подносом по голове от «приличнейшего тихого старичка» [427], скорее всего спекулянт, прикинувшийся иностранцем, либо агент «органов», следящий за гостями столицы и подпольными советскими миллионерами. Таким образом, одной точной расшифровки слова-сокращения недостаточно, чтобы понятие «торгсин» как реалия советской жизни 1930-х гг. полноценно прозвучало в тексте перевода. Без соответствующих пояснений весь скрытый драматизм этого на первый взгляд балаганного эпизода остается вне поля зрения читателя.

Уподобляющий перевод, при котором подбирается функциональный эквивалент, вызывающий у читателя перевода ассоциации, сходные с теми, которые возникают у читателя оригинала

В некоторых случаях уподобляющий перевод комбинируется с контекстуальным, то есть заменой словарного соответствия контекстуальным, которое логически с ним связано. Это касается перевода такого емкого для булгаковского подтекста слова, как «учреждение». Два примера:

И вот как раз в то время, когда Михаил Александрович рассказывал поэту о том, как ацтеки лепили из теста фигурку Вицлипуцли, в аллее показался первый человек. Впоследствии, когда, откровенно говоря, было уже поздно, разные учреждения представили свои сводки с описанием этого человека [11].

In ko je Mihael Aleksandrovič ravno pripovedoval pesniku o tem, kako so Azteki iz testa gnetli figurice Vicli-Puclija, se je v drevoredu pokazal prvi mož. Pozneje, ko je bilo, odkrito povedano, že prepozno, so razne oblasti izdale svoja sporočila z opisom tega človeka [40].

Переводчик понял, что писатель имеет в виду НКВД, и прямо использовал слово «орган», в то время как для Булгакова здесь важен именно намек, в его «нейтральной» лексеме есть понятный москвичу 1930-х гг. саркастический подтекст, который при переводе и был утерян. В следующем примере выбран более подходящий эквивалент для слова «учреждение», хотя речь идет о той же зловещей организации в здании на Лубянской площади:

Но в это время, то есть на рассвете субботы, не спал целый этаж в одном из московских учреждений, и окна в нем, выходящие на залитую асфальтом большую площадь, которую специальные машины, медленно разъезжая с гудением, чистили щетками, светились полным светом, прорезавшим свет восходящего солнца [403].

V eni izmed moskovskih ustanov pa tisti čas, se pravi ob zori v soboto, celo nadstropje ni spalo in okna v njem, obrnjena na velik trg, zalit z asfaltom, ki so ga čistili posebni stroji s ščetkami, počasi brneč naokoli so bila mogočno razsvetljena, da je ob njih bledel svit vzhajajočega sonca [390].

Объективную трудность представляет перевод устойчивых словосочетаний, смысл которых порой ускользает от переводчика. Берлиоз, беседуя с Бездомным на Патриарших, «свою приличную шляпу пирожком нес в руке» [7], то есть его головной убор напоминал пирожок, а именно имел сверху довольно глубокую продолговатую впадину. Словенский перевод «svoj čedni klobuk je nosil v roki kakor pogačo» [37] буквально означает «свою приличную шляпу нес в руке, как пирожок» — акцент сделан не на форме шляпы, а на манере ее держать. Сходная ситуация и с переводом другого фразеологизма. Доктору Стравинскому, пришедшему осмотреть поэта Бездомного, коллега подает записанный на листе бумаги анамнез. «"Целое дело сшили!" — подумал Иван» [107]. Это выражение, имеющее значение «возводить напраслину, обвинять без оснований», безусловно, восходит к уголовному жаргону, но в словенском переводе оно теряет свой арго-компонент: «"Koliko se tega načečkali" je pomislil Ivan» [127] («Сколько они тут всего понаписали»).

Важнейший пласт московской жизни 1920-х — 1930-х гг., где отдельная квартира была роскошью, — коммуналки и их быт. Не зря же Воланд замечает, что москвичей испортил «квартирный вопрос» [152—153]. Булгаков представляет в романе целую галерею образов обитателей коммуналок, помещает действие одной из сюжетных линий в коммунальную квартиру номер 50; мастер гордится своими двумя отдельными комнатками, нанятыми у застройщика; Маргарита вдвоем с мужем живет в «очаровательном месте» на верхнем этаже особняка, расположенного в арбатских переулках, воплощая мечту миллионов граждан об отдельной жилплощади; Никанор Иванович Босой получает тридцать два заявления, авторы которых претендовали на площадь покойного Берлиоза; дядю Берлиоза, Поплавского, несмотря на сомнительную телеграмму, гонит в Москву желание «хотя бы временно прописаться в трех комнатах покойного племянника» [239]. Донести подтекст этих обстоятельств московского житья до любого иностранного читателя без комментария довольно затруднительно.

По замыслу большевиков жилищная проблема решалась быстро и без существенных экономических затрат путем передела собственности: «Взять все, да и поделить» [Булгаков 2008: 231]. Коммунальная организация жизни (одна кухня на всех и прихожая как место общего пользования) не только была неизбежной в условиях послереволюционного дефицита жилья, но и полностью отвечала требованиям новой социально-политической системы. Вынужденное соседство чужих людей на одной территории стало частью коммунального быта. Проживание в коммунальной квартире порождало массовое соглядатайство и доносительство, к середине 1930-х гг. в коммуналках сложились система бытового поведения, закрепленная в «Правилах внутреннего распорядка», и своя властная иерархия. По сути, коммунальная квартира не выполняла главные функции городского жилища — защиту приватной жизни и дифференциацию приватной и публичных сфер. Все эти особенности, даже детально изученные и понятые переводчиком, при перенесении в иное культурное пространство требуют дополнительных разъяснений. Например, перебранка двух соседок по коммуналке, свидетельницей которой становится путешествующая на щетке Маргарита:

Все окна были открыты, и всюду слышалась в окнах радиомузыка.

Из любопытства Маргарита заглянула в одно из них. Увидела кухню. Два примуса ревели на плите, возле них стояли две женщины с ложками в руках и переругивались.

— Свет надо тушить за собой в уборной, вот что я вам скажу, Пелагея Петровна, — говорила та женщина, перед которой была кастрюля с какой-то снедью, от которой валил пар, — а то мы на выселение на вас подадим!

— Сами вы хороши, — отвечала другая.

— Обе вы хороши, — звучно сказала Маргарита, переваливаясь через подоконник в кухню. Обе ссорящиеся повернулись на голос и замерли с грязными ложками в руках [286].

Tu so bila vsa okna odprta in skozi vsa je bilo slišati radijsko glasbo. Iz radovednosti je Margareta pogledala skozi eno od njih. Videla je kuhinjo. Na plošči sta šumela dva špiritna gorilnika, zraven njuju sta stali dve ženski z žlicama v rokah in se zmerjali.

«Na stranišču mora človek ugasiti luč za seboj, tako vam povem, Pelageja Petrovna», je govorila ženska, pred katero je stala kozica z neko jedjo, iz katere se je kadila para. «Sicer vas bomo tožili, da se boste morali izseliti» (буквально: подадим на вас в суд, чтобы вам пришлось съехать. — Н.С.).

«Vi niste sami nič boljši», je odgovorila druga.

«Nobena izmed vaju ni nič prida», je zveneče rekla Margareta in se prevalila čez okensko polico v kuhinjo. Prepirljivki sta se ob glasu obrnili in odereveneli z umazanima žlicama v rokah [286].

Для носителя другой культуры, не знакомого с особенностями жилищной политики советской власти и коммунальным укладом, скрытая подоплека склоки остается непонятной: почему одна соседка по квартире может предъявлять другой столько претензий, да еще и грозить выселением. Чтобы происходящее на коммунальной кухне не осталось для словенского читателя загадкой, здесь также нужен комментарий, которого — увы! — нет. Как нет его и к эпизоду, когда Иван Бездомный в погоне за свитой Воланда тоже попадает в коммунальную квартиру:

...Тут же зачем-то очутился на кухне. В ней никого не оказалось, и на плите в полумраке стояло безмолвно около десятка потухших примусов. Один лунный луч, просочившись сквозь пыльное, годами не вытираемое окно, скупо освещал тот угол, где в пыли и паутине висела забытая икона, из-за киота которой высовывались концы двух венчальных свечей. Под большой иконой висела пришпиленная маленькая — бумажная.

Никому не известно, какая тут мысль овладела Иваном, но только, прежде чем выбежать на черный ход, он присвоил одну из этих свечей, а также и бумажную иконку [63].

...Se na lepem znašel v kuhinji. V njej ni bilo nikogar; na plošči ognjišča je v poltemi molče stalo kakih deset ugaslih petrolejskih gorilnikov. En sam lunin žarek, ki se prebil skozi prašno, že leta nepomito okno, je skopo razsvetljeval ogel, kjer je v prahu in pajčevinah visela pozabljena ikona, izza njene omarice pa sta štrlela konca dveh poročnih sveč. Pod veliko ikono je bila z iglo pripeta manjša, papirnasta.

Nihče ne ve, kakšna misel je tedaj obšla Ivana, vsekakor si je, preden je stekel v črno vežo, prisvojil eno izmed the dveh sveč in tudi papirnato ikono [86].

В данном случае перевод максимально приближен к оригиналу: детали обстановки, характерной для советской коммунальной квартиры, переданы достаточно точно. Однако читателю, не знакомому с переменами, произошедшими в жизни москвичей после революции, едва ли будет понятно, почему на одной кухне стоит десяток примусов, почему окно «пыльное, годами не вытираемое», почему иконы забыты в углу и покрыты паутиной. Здесь важны не только точность перевода, но и воспроизведение духа времени, передать который без ссылки на историко-культурный контекст едва ли возможно. Отдельного внимания заслуживает не столько словосочетание, сколько само понятие «черный ход» (в словенском переводе «črna veža», то есть «черные сени»). В первые годы советской власти оно приобрело новое значение. Доходные дома в Москве имели две лестницы: парадную и «черную», которые служили средством социального разграничения входящих (прислуга могла пользоваться только черным ходом). После революции рабочие и крестьяне, вселившиеся в «буржуазные» квартиры, наделили черный ход функциями парадного. Так что пролетарский поэт Бездомный устремляется к черному ходу отнюдь не случайно.

Не менее сложны при перенесении на иностранный язык сцены, где в контексте московских культурных реалий присутствуют отсылки к прошлому и настоящему русской и советской литературы. Такова встреча «Сашки-бездарности» Рюхина с «металлическим человеком», то есть с памятником А.С. Пушкину на Тверском бульваре, что понятно русскому читателю, но отнюдь не столь очевидно для тех, кто читает перевод.

Рюхин поднял голову и увидел, что они уже в Москве... и что близехонько от него стоит на постаменте металлический человек, чуть наклонив голову, и безразлично смотрит на бульвар.

Какие-то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту. «Вот пример настоящей удачливости... — тут Рюхин встал во весь рост на платформе грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего чугунного человека, — какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Но что он сделал? Я не понимаю... Что-нибудь особенное есть в этих словах: "Буря мглою..."? Не понимаю!.. Повезло, повезло! — вдруг ядовито заключил Рюхин и почувствовал, что грузовик под ним шевельнулся, — стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие...» [88].

Rjuhin je vzdignil glavo in opozoril, da so že davno v Moskvi... in da čisto blizu njega stoji na podstavku kovinski človek z rahlo sklonjeno glavo in ravnodušno gleda na bulvar.

Obolelemu pesniku so šinile v glavo neke čudne misli. «Tu je zgled resnične uspešnosti...» — in Rjuhin se je zravnal na podu tovornjaka in vzdignil roko, kdo ve zakaj napadajoč železnega moža, ki ni nikomur nič hotel, «kar koli je storil v življenju, kar koli se je zgodilo z njim, vse mu je bilo v korist, vse pripomoglo k njegovi slavi! Kaj pa je naredil? Ne gre mi v glavo... Je mar kaj posebnega v besedah "Burja z meglo..."? Ne razumem!... Srečo je imel, srečo!» je mahoma strupeno sklenil Rjuhin in začutil, da je tovornjak pod njim premaknil, «tisti belogardist je ustrelil nanj in mu je zdrobil bedro, pa mu je zagotovil nesmrtnost...» [108—109].

В комментариях к роману, составленных Е.А. Яблоковым для Собрания сочинений, этот пассаж расшифровывается по нескольким позициям, начиная с сопоставления со стихотворением В.В. Маяковского «Юбилейное», где лирический герой гуляет с памятником Пушкину по Москве (версия Б.М. Гаспарова), и заканчивая «классовым» подходом к великому предшественнику со стороны советских поэтов [см.: Яблоков 2007: 622—624]. Даже люблянские студенты-русисты, изучая роман, не сразу понимают, что Рюхин в порыве злобной зависти вспоминает начало пушкинского стихотворения «Зимний вечер», входившего в школьную программу, а белогвардейцем называет Ж. Дантеса. Буквальный перевод русского «белогвардеец» словенским словом «белогардист» с филологической точки зрения не вызывает претензий, однако уязвим в историческом плане, поскольку трудно обнаружить типологические параллели между участниками Белого движения 1917—1923 гг. в России и бойцами отрядов профашистской военизированной организации «Бела гарда» 1941—1945 гг. в Словении.

Большую трудность для переводчика представляет работа с «писательским» вектором романа (сатирой на советскую литературную Москву), для которого характерна «пародийная "диффузия" нескольких хронотопов в пределах одной сюжетной ситуации» [Яблоков 2001: 12]. Разгром романа Мастера советскими критиками Ариманом, Лавровичем и неким «МЗ», помимо сатирической и пародийной составляющих, имеет автобиографический подтекст, связанный с травлей самого Булгакова, который в письме Правительству СССР от 28 марта 1930 г. заметил, что за 10 лет литературной работы из 301 отзыва на его произведения в советской прессе «похвальных было три» [Булгаков 2011: 104]. В названиях публикаций булгаковских персонажей и отдельных их выражениях четко прослеживается демагогическая манера авторов настоящих разгромных статей, адресованных Булгакову. На то, что писатель использовал в романе некоторые их формулировки: «протащить апологию белогвардейщины», «ударить по булгаковщине», «посредственный богомаз», — указывают составители комментариев к роману [см.: Белобровцева, Кульюс 2006: 257—260; Яблоков 2007: 645—646]. Пытаясь передать специфическую лексику полемического языка советской критики, переводчик, скорее всего, мало осведомленный об этих деталях внелитературного контекста, не учел документальный фактор, поэтому при переводе пародийный компонент оказался сниженным.

...Статья критика Аримана, которая называлась «Вылазка врага» и где Ариман предупреждал всех и каждого, что он, то есть наш герой, сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа [175].

...Članek kritika Arimana z naslovom «Sovražnikov napad». Ariman je v njem prepričeval bralce, da je on, namreč naš junak, poskusil pretihotapiti v tisk zagovor Jezusa Kristusa [143].

Русские слова «вылазка», «протащить» и «апология» в словенском переводе приобретают несколько другую семантику и эмоциональную окраску — значительно менее уничижительную. Статья получает название «Атака врага», то есть прямое нападение, тогда как «вылазка» может быть совершена и исподтишка; вместо «апологии Иисуса Христа» использован оборот «оправдание Иисуса Христа», а Мастер, чтобы напечатать свое произведение, прибегает к «контрабанде» (pretihotapiti — ввезти контрабандой).

Без комментария практически не поддается тождественному воспроизведению и колорит, присущий сценам с пением. Известно, что народная песня на слова Д.П. Давыдова «Дума беглеца о Байкале» (1858), написанная от лица бежавшего ссыльного, пережила второе рождение в период революции 1905 г., став тогда одной из массово исполняемых. В словенском переводе эпизода с неконтролируемым исполнением этой песни сотрудниками филиала Зрелищной комиссии озеро Байкал оказывается «святым» вместо «священного», «омуль» заменяется «лососем», название байкальского ветра «баргузин» — нейтральным «северным ветром».

Славное море, священный Байкал...
Славен корабль, омулевая бочка!..
Гей, баргузин... пошевеливай вал! —
Молодцу быть недалечко! [232]

Slavni Bajkal, ti sveto morje...
Slavna je ladja, lososov sod...
Hej, severni veter... poženi val!...
Junaku daleč pluti ni... [238—239]

Фраза «...секретарь... вместе с хором донес до слуха прохожих в переулке весть о том, что в дебрях его не тронул прожорливый зверь и пуля стрелков не догнала!» [233] без объяснения предшествующих ей топонимов «Шилка» и «Нерчинск», указывающих на географию продвижения беглеца и удачное для него развитие событий, «провисает», исторические и современные аллюзии остаются вне поля зрения словенского читателя. Внутренние кавычки говорят о том, что автор перевода принял пересказ второго куплета за его прямое цитирование: «...tajnik... je skupaj z zborom sporočil tistim, ki so prošli mimo po ulici, da "v hostah je ušel zverem in krogla straž ga ni zadela"» [239]. Эпитет «прожорливый», присутствующий у Давыдова и сохраненный Булгаковым, в переводе опущен.

Даже эти скромные наблюдения показывают, с какими трудностями сталкиваются переводчики, отважившиеся подступиться к тексту романа «Мастер и Маргарита», столь плотно насыщенному культурными ассоциациями, реминисценциями, аллюзиями, историко-культурными и бытовыми реалиями. Для успешного перенесения последних на иную культурную почву от переводчика требуется глубокое, практически профессиональное погружение в контекст воссоздаваемой эпохи (эпох), владение обширной внелитературной — страноведческой, социокультурной, этнографической — информацией об СССР и Москве времени создания романа, умение свободно ориентироваться в пространстве мировой и русской литературы, а также знание человеческой и литературной биографии русского писателя. Если предмет, факт или явление, присутствующие в романе, не имеют аналогов в словенской культуре и слова, их называющие, относятся к сегменту безэквивалентной лексики, перевод необходимо дополнить пояснением или комментарием. С учетом особенностей поэтики Булгакова особую трудность представляет передача внеязыкового фона — аллюзий, намеков, подтекста. И, главное, переводчик, взявшийся перевести роман «Мастер и Маргарита», должен не только обладать блестящей эрудицией, пытливостью и упорством, но стремиться отождествить свое «я» с миропониманием и мироощущением Булгакова и лишь при этом условии искать краски для воплощения его произведения на своем языке.

Литература

Белинский 1976 — Белинский В.Г. Собр. соч.: В 9 т. М., 1976. Т. 1.

Белобровцева, Кульюс 2006 — Белобровцева И., Кульюс С. Роман «Мастер и Маргарита»: Комментарий. Таллинн, 2006.

Булгаков 2007 — Булгаков М.А. Собр. соч.: В 8 т. М., 2007. Т. 7.

Булгаков 2008 — Булгаков М.А. Собр. соч. М., 2008. Т. 2.

Булгаков 2011 — Булгаков М.А. Собр. соч. М., 2011. Т. 8.

Ревзин, Розенцвейг 1964 — Ревзин И.И., Розенцвейг В.Ю. Основы общего и машинного перевода. М., 1964.

Смирнов 1993 — Смирнов Ю.М. Театр и театральное пространство в романе М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Михаил Булгаков: «Этот мир мой...». СПб., 1993. Т. 1.

Яблоков 2007 — Яблоков Е.А. Комментарии [к роману «Мастер и Маргарита»] // Булгаков М.А. Собр. соч.: В 8 т. М., 2007. Т. 7.

Яблоков 2001 — Яблоков Е.А. Художественный мир Михаила Булгакова. М., 2001.

Brnčič 1971 — Brnčič V. Mihail Afanasjevič Bulgakov // Bulgakov M.A. Mojster in Margareta. Ljubljana, 1971.

Bulgakov 1971 — Bulgakov M.A. Mojster in Margareta. Ljubljana, 1971.

Erjavec 2011 — Erjavec U. Janez Gradišnik: med idealizmom in purizmom. Nova Gorica, 2011. [Электронный ресурс] Режим доступа: http://www.ung.si/~library/diplome/SLOVENISTIKA/35Erjavec.pdf.

Javornik 1997 — Javornik M. M.A. Bulgakov — umetnost in zgodovina, fiktivno ali realno // Slavistična revija. 1997. Let. 40. Št. 1.

Примечания

1. Здесь и далее цитаты из романа приводятся по [Булгаков 2007] с указанием страницы; текст в цитатах выделен мною, обратный перевод — мой.

2. Здесь и далее цитаты из перевода романа приводятся по [Bulgakov 1971] с указанием страницы; текст в цитатах выделен мною.