Эта статья посвящена короткому эпизоду из моей жизни, связанному с общением с Игорем Владимировичем Белозерским (1915—1997), племянником и наследником второй жены писателя — Любови Евгеньевны Белозерской-Булгаковой, составившим сборник ее воспоминаний [см.: Белозерская-Булгакова 1989]. Туда включены не только ее книга о жизни с Михаилом Афанасьевичем «О, мед воспоминаний...», впервые вышедшая в США в издательстве «Ардис» [см.: Белозерская-Булгакова 1975], но и никогда ранее не публиковавшиеся тексты: «У чужого порога» — записки о жизни в эмиграции (в Константинополе, Берлине и Париже) с первым мужем Ильей Марковичем Василевским и «Так было» — воспоминания об известном историке, академике Е.В. Тарле, литературным секретарем которого Белозерская работала уже после развода с Булгаковым.
Как известно, их брак продолжался с 1924 (в 1925 г. был официально оформлен) по 1932 г. Белозерской посвящен роман «Белая гвардия», ее устные рассказы об эмиграции послужили материалом для пьесы «Бег», а по ее собственному утверждению и свидетельствам близких, посвящения Белозерской первоначально имели также повесть «Собачье сердце» и первый, подготовленный к печати, вариант пьесы «Мольер».
И.В. Белозерский (дома его звали уменьшительным именем Гога) был старинным знакомым моей семьи, причем это знакомство велось с незапамятных времен, еще моими бабушкой и дедушкой, а затем и отцом, когда меня еще не было на свете. Он был сыном сестры Л.Е. Белозерской — Надежды. В семье Белозерских — Евгения Михайловича и Софьи Васильевны, урожденной Саблиной (не случайно в «Собачьем сердце» мелькает «буржуй Саблин» [Булгаков 1989: 144]), было четверо детей: дочери Вера (род. 1888—?), Надежда (1891—1941) — по первому мужу Широкогорова — и Любовь (1895—1987) (все они обладали незаурядными, каждая в своем роде, способностями и получили выдающееся по тем временам образование) и сын Юрий (1893—1921), также талантливый молодой человек, учившийся в Академии художеств у Е.Е. Лансере, но с юных лет страдавший костным туберкулезом и рано умерший.
Игорь Владимирович, по его собственным словам, стал особенно близок своей тетке после войны, и эти отношения «максимальной откровенности», «насколько это было возможно для такого сдержанного человека», продолжались до самой ее смерти [см.: Белозерский 1989: 208]. Умерла Любовь Евгеньевна 27 января 1987 г. в возрасте 91 года, более чем на пятнадцать лет пережив последнюю жену Булгакова Елену Сергеевну, и была похоронена на Ваганьковском кладбище. В 1997 г. в той же могиле похоронили самого И.В. Белозерского.
Игорь Владимирович заходил к нам домой особенно часто в период подготовки к печати «Воспоминаний». Мы жили у Красных Ворот — и неожиданные появления у нас Белозерского, у которого дома не было телефона, совмещались с его визитами в издательство «Художественная литература», располагавшееся рядом, на Новой Басманной.
Преподаватель вуза, химик, которого чаще всего видели в костюме с галстуком и белой рубашкой, чрезвычайно скромный, с мягким юмором человек, Белозерский воплощал лучшие черты русской интеллигенции. Шутил сам, не обижался, когда подшучивали над ним; помню рассказы о том, как он укладывал свою заболевшую собаку в постель, а сам спал на полу.
К сожалению, собственных воспоминаний о Булгакове у него было мало, о писателе он рассказывал в основном со слов тетки и матери. Вероятно, это было связано с тем, что в те годы, когда Белозерская была женой Булгакова, ее племянник со своими родителями жил сначала в Петербурге, а потом в Красноярске. Тем не менее Гога фигурировал в разговорах четы Булгаковых — одна его детская фраза пришлась по душе писателю. Мальчик в детстве много капризничал, плохо ел и на все увещевания старших кричал «не хочу!». Однажды ему сказали: «Ну что ты капризничаешь? Ты же все уже съел!» Тогда Гога закричал с удвоенной силой: «Не хочу, чтобы съел!» Абсурдная логика детского каприза была взята на вооружение Булгаковым, который с тех пор использовал в письмах построенные по подобному образцу высказывания.
О тетушке Белозерский всегда отзывался как о неординарной личности. Рассказывал, что она была одной из немногих женщин в Москве того времени, водивших автомобиль, очень любила конный спорт. Не секрет, что во времена, когда еще живы были супруги Булгакова, многие поклонники его творчества и булгаковеды «группировались» в соответствии со своей приверженностью Елене Сергеевне либо Любови Евгеньевне: например, Белозерская с 1984 г. была покровительницей клуба «Феникс» им. Булгакова [см.: Феникс 2009: 132]). Потому меня несколько удивляло, что Игорь Владимирович, находившийся в теплых отношениях с теткой, тем не менее с большим уважением говорил и о вдове, восхищаясь той самоотверженностью, с которой Елена Сергеевна ухаживала за тяжело больным писателем.
Игорь Владимирович хотел и дальше собирать материалы по истории своей семьи. В связи с этим мне — как аспирантке Института славяноведения РАН по специальности «история Польши», регулярно бывавшей в те годы в изучаемой стране, — было дано поручение.
Прежде чем перейти к рассказу о нем — еще несколько слов о польском контексте биографии Белозерской. В «Булгаковской энциклопедии» Б.В. Соколова, который уделяет особое внимание польским «следам» в творчестве Булгакова, ошибочно указано, что Белозерская родилась 18/30 сентября 1895 г. под Ломжей (Польша) в дворянской семье [см.: Соколов, эл. публ.]. На самом деле (опираясь на сведения руководителя и летописца московского литературного клуба «Феникс» им. Булгакова А.А. Курушина, который провел архивное расследование и составил биографию отца Л.Е. Белозерской — Евгения Михайловича Белозерского (1853—1898)) будущая жена Булгакова родилась в Екатеринбурге. Причины часто повторяемой неточности — постоянные переезды семьи в связи со служебной деятельностью отца. Е.М. Белозерский был в своем роде неординарным, прекрасно образованным человеком. Окончил Лазаревский институт восточных языков, служил на дипломатическом поприще, много путешествовал, результатом чего стали книга «Письма из Персии. От Баку до Испагани. 1885—1886» (СПб., 1886), диссертационная работа об Омаре Хайяме, а также ряд статей. Белозерский вообще был плодовитым автором, но если его работы из области восточной культуры имели познавательное значение, то вышедшие из-под его пера в конце 1880-х гг. многочисленные пьесы (в частности, «Две матери», «Иов», «Князья Лаптевы-Токайские», «В царстве страстей») носили безусловно графоманский характер и последовательно запрещались цензурой, в том числе за ряд «неблаговидных» сцен.
После службы в сфере дипломатии Белозерский перешел в акцизное ведомство, в связи с чем семья была вынуждена постоянно переезжать из города в город (Саранск, Пенза, Екатеринбург и др.). После рождения в Екатеринбурге в сентябре 1895 г. дочери Любови Белозерский в 1897 г. подал прошение о перемене места службы, так как климат Пермской губернии был признан вредным для его здоровья, и был переведен в Польшу (тогда Привислинский край Российской империи) — в город Ломжу Сувалкской губернии, где и скончался 1 марта 1898 г. Тогда-то двухлетняя Люба совершила вместе с семьей длительное путешествие в Польшу на похороны отца [см.: Курушин, эл. публ.].
Однако данное мне в 1994 г. поручение было связано с судьбой старшей сестры Любови Белозерской — Веры. О ней И.В. Белозерский скупо сообщает, что, окончив с золотой медалью Демидовскую гимназию в Петербурге, «Вера Евгеньевна вышла замуж за немецкого инженера, по вероисповеданию католика, и по настоянию мужа должна была перейти из православия в католицизм; в 1920 г. семья выехала за границу, и мы потеряли ее из вида» [Белозерский 1989: 209]. На самом же деле, как оказалось, какие-то координаты варшавских родственников у него были. Игорь Владимирович дал мне многолетней давности телефонный номер некоего Людвика Шелленберга — своего сводного двоюродного брата, попросил связаться с ним, поговорить и передать письмо с просьбой к Шелленбергу описать ту часть семейной истории, которая была связана с Верой Евгеньевной в период ее жизни в Польше.
Я приезжала тогда в Варшавский университет на краткую, двухнедельную, стажировку и жила у знакомой пожилой польки. Ее роскошные пятикомнатные апартаменты (где мне был выделен угол в гостиной) с вольтеровскими креслами располагались в центре города — на улице Новый Свят. На удивление быстро я дозвонилась до пана Шелленберга и, с разрешения хозяйки, пригласила его к нам. Через несколько дней мы с пани Иреной принимали его. Шелленберг оказался очень располагающим к себе европейским пожилым господином в элегантном костюме, с зонтом-тростью и благородным ароматом дорогого парфюма. О себе рассказал, что он химик и работает в польском филиале корпорации «Standard Oil». Шелленберг явно проявил интерес к нашей встрече, на просьбу Белозерского обещал ответить и принести письмо для него к поезду к моменту моего отъезда. Это был, как уже говорилось, сводный двоюродный брат Белозерского — сын мужа В.Е. Белозерской (тоже Людвика) от второго брака. Однако наш разговор вскоре принял другое направление — настолько интересной оказалась собственная судьба Шелленберга. Сын укоренившегося в Польше немца, поляк по духу, он был антифашистом и узником немецких концлагерей. Когда началась Вторая мировая война, Людвик был подростком. Только сейчас, когда эта тема оказалась востребована, я нашла в Интернете сведения о нем. Как следует из некролога в «Газете Выборчей» от 12 мая 2014 г., Людвик Шелленберг скончался 7 мая 2014 г. в возрасте 89 лет [см.: Schellenberg, эл. публ.]. Значит, когда мы общались, ему было 69 лет... О скольком еще можно было бы его расспросить! В оккупированной Варшаве молодые люди его возраста стали собираться по ночам на тайные военные сборы, учились обращаться с оружием. Немцы вышли на след их группы, и в мае 1943 г. ее члены были арестованы и заключены в варшавскую тюрьму Павяк, откуда, по словам моего собеседника, выйти живым было невозможно. Людвик Шелленберг-старший, воспользовавшись происхождением и фамилией, пошел просить за сына в немецкую комендатуру. После этого Людвик-младший 24 августа 1943 г. был переведен в Аушвиц (Освенцим) [см.: Więźniowie Pawiaka, эл. публ.] — пан Шелленберг рассказывал об этом как о спасении, ибо если тюрьма Павяк была верной смертью, то из Освенцима возможно было освободиться. Потом были и другие лагеря, в том числе Заксенхаузен. Шелленберг показывал номер на запястье. Я спрашивала пана Людвика, помогла ли ему выжить общая с главой внешней разведки Третьего рейха Вальтером Шелленбергом фамилия. Он отвечал, что да, возможно. Случалось, что его вызывало начальство концлагеря и внимательно разглядывало на предмет сходства... А вдруг? Спокойнее все-таки будет оставить человека в живых.
Пан Людвик пришел проводить меня на вокзал с трогательной коробочкой конфет в руках... Но — увы! — никакого письма не передал, обещав написать Белозерскому впоследствии. Впрочем, почему-то было ясно, что вряд ли теперь соберется и напишет... В 1997 г. скончался и сам Игорь Владимирович, и этот эпизод мог бы оказаться совсем забытым.
Забытым — если бы не одно «но». Во время встречи Людвик Шелленберг сказал: «Как интересно: Вы — вторая, кто нашел меня в связи с Белозерскими, первым двадцать лет назад был Анджей Дравич...»
Это дало стимул новым поискам, и потому вторая часть статьи посвящена воссозданным по архивным материалам страницам из истории польского булгаковедения. Известнейшая в Польше во времена «Солидарности» политическая фигура, крупнейший польский ученый-русист, эссеист и переводчик Анджей Дравич (1932—1997) был одним из ведущих специалистов по творчеству Булгакову, автором книги «Мастер и дьявол» [Drawicz 1990а] — это была его докторская диссертация, в первом издании (1987) вышедшая в сокращенном на четверть виде тиражом 50 экземпляров. Книга имела большую предысторию, о которой автор пишет в предисловии. Исследование Дравичем творчества Булгакова началось более чем за двадцать лет до публикации окончательной версии его труда1. Первый вариант книги, написанный по заказу издательства «Wiedza Powszechna», был готов еще в 1972—1973 гг., однако по «неясным» причинам политического свойства выпустить ее тогда не удалось. Пользуясь случаем, автор, дожидаясь возможности публикации, значительно переработал труд. Как пишет сам Дравич, в течение многих лет он «жил в кругу Булгакова, стараясь по мере возможности его понять» [Drawicz 1990а: 7]. Ученик Дравича Гжегож Пшебинда вспоминает: «Как равный Анджей Дравич встречался и разговаривал со многими живыми легендами свободной русской литературы — в России, Польше, Париже и во многих других местах... Он любил говорить, что "в России нужно жить долго, а потом еще иметь хорошую вдову"» [Пшебинда 2013: 16].
В примечаниях к книге — ссылки на воспоминания всех трех жен писателя, в том числе на фрагменты текстов, публиковавшихся на Западе, на материалы советских архивов, основательно изученные автором; широко используется советская периодика разных лет, преимущественно 1920-х гг. Не без горечи Дравич замечает:
С некоторой меланхолией думаю я о том, что не выпало мне столь милого сердцу филолога шанса первым опубликовать источники. Почти двадцать лет тому назад, когда я кропотливо копался в архивах — частных и государственных, многие из этих источников были совершенно неизвестны. Однако с тех пор другие исследователи, более шустрые и удачливые, опубликовали почти все; и хорошо, что это получилось. Мне же остается надежда, что еще не исчерпаны интерпретационные замыслы и удастся добавить к ним кое-что свое [Drawicz 1990а: 7—8].
Дравич не успел лично встретиться с Е.С. Булгаковой. В книге воспоминаний о своих поездках в Россию «Поцелуй на морозе» [Drawicz 1990б] он пишет:
Нарушая один из главных принципов этой книги, я отступаю здесь от фиксации собственных очных впечатлений, обращаясь к свидетельствам Лакшина. Простите, но другого выхода нет! Ведь нельзя не упомянуть о Елене Сергеевне. Многие годы я работал над книгой о Булгакове, собирал материалы, ходил по его следам, разговаривал с людьми, писал. Ее присутствие я ощущал тогда непрерывно, оно было столь интенсивно, что порой становилось практически осязаемым. Она не только составляла важную часть жизни моего героя и сохранилась в памяти его близких как явление исключительное, но и спасла его архив: все, что было позднее прочитано из его сочинений, сохранилось благодаря ей.
Но с ней самой свидеться не удавалось. Это было сплошное невезение, тяжесть которого многократно ощущалась мной. Я опоздал. Мне не хватило чуть-чуть времени. Успел я даже еще услышать в телефонной трубке: «Да, знаю. Мне о вас говорили. Охотно с вами встречусь. Только теперь я ложусь в больницу на обследование. Так что сейчас не получится. Когда вы будете в Москве в следующий раз? А-а, то есть ждать недолго? Тогда сразу приходите. До скорой встречи».
А в следующий раз ее уже не было. Как пишет Лакшин, она умерла совершенно неожиданно, внезапно: хотя ей стукнуло семьдесят, все в один голос говорят, что она сохранила обаяние и энергию женщины средних лет [Дравич 2013: 98].
Зато польский ученый успел познакомиться с Любовью Евгеньевной Белозерской. Он неоднократно навещал ее в Москве, а также с ней переписывался.
Хранящиеся в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки (НИОР РГБ) в фонде Булгакова письма Дравича к Белозерской проливают свет на не досказанное тогда и не написанное покойным Шелленбергом.
Во-первых, мы можем теперь поправить одну из многих неточностей, появившихся в результате перепечатывания писем на машинке (в деле, где хранятся машинописные копии писем разных лиц к Белозерской за 1967—1986 гг., есть пометка: «Перепечатала и классифицировала Л.М. Смирнова. С разрешения Белозерской-Булгаковой брал письма для перепечатки А. Курушин в 1986—1987 гг.») и идентифицировать того, о ком Дравич писал 30 марта 1973 г. из Варшавы:
Многоуважаемая и пленительная Любовь Евгеньевна!
По законам метафизики, как раз за день до прихода Вашего письма с критикой Левшина2 — большое спасибо! — я нашел след Шемендергов [Шелленбергов3], что оказалось совсем просто, по телефонной книжке. Все подробности буду знать в конце следующей недели — ок[оло] 8 [апреля], так как раньше они будут заняты, и я на 4 дня уезжаю из Варшавы. Я получу и тут же отправлю Ваш адрес Ирине, которая живет в Америке. Сестры Вашей, по-видимому, уже давно нет в живых. Ее муж женился вторично и умер в [19]50-х годах. Жив его сын от второго брака, тоже Людвик, с которым как раз я должен встретиться. Очень рад, что есть след! На чай, с Вашего любезного приглашения, явлюсь обязательно, пожалуйста, не беспокойтесь. А потом, Ваши воспоминания стоят целой цистерны чая, который, правда, тоже у Вас получается очень вкусный, так что я ничуть не в обиде.
Целую Ваши руки и шлю самый сердечный привет и поклон. Обещаю скоро написать опять. Моя Веруша тоже Вам кланяется.
Ваш Анджей [НИОР РГБ. Ф. 562. К. 71. Ед. хр. 21. Л. 1].
В следующих письмах Дравич сообщает:
13.4.[19]73 г. Варшава.
Милая и глубокоуважаемая Любовь Евгеньевна!
Спасибо за хорошие слова, которыми Вы меня так щедро осыпали в Вашем письме, хотя я сделал очень немного. Пока у меня была встреча с Людвиком, который оказался очень симпатичным человеком (он инженер-химик) и расспрашивал меня о Вас с большим интересом. Правда, о первой семье отца он почти ничего не знает, но у него очень хорошие и дружеские отношения с Иреной (был у нее в Штатах); показывал ее снимок — на нем весьма милая американская дама с очаровательной улыбкой, в которой я увидел семейное сходство с Вами (и глаза, пожалуй, похожи). А вот ее адрес [в машинописи отсутствует. — Н.Ф.].
Теперь уже можете устанавливать связь (Людвик обещал в свою очередь передать Ваш адрес Ирене немедленно) — желаю Вам успехов. Да! Ирена знает русский, а ее муж, швейцарец по национальности, если не ошибаюсь, жил когда-то в Советском Союзе.
Вот такие новости.
Веруни моей отчество: Яковлевна. Она присоединяется к самым нежным и сердечным приветам, которые я шлю Вам, и целую Ваши руки. Пожалуйста, не забывайте нас и пишите, как прошла встреча с Иреной.
Ваш Анджей Дравич [НИОР РГБ. Ф. 562. К. 71. Ед. хр. 21. Л. 2—3].
20.9.[19]73 г Варшава.
Глубокоуважаемая и милая Любовь Евгеньевна!
Из-за моего длительного отсутствия в Варшаве (сидел в деревне, около лазурных озер, весь в Михаиле Афанасьевиче), я только получил Ваше письмо и прошу сразу извинить меня за столь запоздалый ответ.
Я очень рад, что так хорошо вышло с пани Иреной. Мне звонил ее здешний кузен, тот самый инженер, с которым мы встречались, и сказал, что она очень хочет читать Михаила Афанасьевича, но не знает, как его достать. Я дал ему все главные данные насчет западных изданий: его ведь там гораздо легче приобрести, чем у Вас и у нас — здесь он тоже исчезает мгновенно [НИОР РГБ. Ф. 562. К. 7l. Ед. хр. 21. Л. 4].
Ясно, что речь идет о племяннице Любови Белозерской — родной дочери Веры Евгеньевны Белозерской (Шелленберг) и единокровной (по отцу) сестре Людвика Шелленберга (хотя Дравич и называет его кузеном). Ясно и то, что общение с польским ученым тогда, в 1970-е гг., стало для Любови Евгеньевны единственной возможностью узнать о судьбе своих родственников, оказавшихся за границей.
Мало того, в цитируемом собрании корреспонденции находятся письма к Белозерской от Ирины Фогт, которые все окончательно расставляют на свои места. Конечно же, Анджей Дравич помог Любови Евгеньевне вновь обрести родную племянницу — это ясно из нижеследующего текста:
Ирина Фогт, Калифорния. Южные Ворота. 16.10.[19]74.
Дорогая моя, любимая тетя Любаша! Пишешь, милая моя, что мое последнее письмо было теплое и ласковое, разве когда-нибудь было иное? Ведь Ты у меня самая близкая и единственная со стороны мамы! И к тому ж я всегда обожала Тебя и никогда не забывала. Я собиралась написать Дравичу. Как я ему благодарна за то, что он нашел моего брата, а благодаря этому я получила первую весточку о тебе, дорогая моя тетя Люба.
Я узнала от брата, что он [Дравич. — Н.Ф.] пишет книгу о М.А., и мой брат купит ее для меня, когда она будет издана, я была бы очень рада и благодарна, если он как автор напишет несколько слов на ней для меня, я его попрошу. Брат тоже писал, что он очень интересный, умный и сердечный, мне кажется, что он преподает, что он профессор.
Интересно что? Дравич навестит тебя в день моего Ангела, 20 сентября! [НИОР РГБ. Ф. 562. К. 71. Ед. хр. 21. Л. 180].
Несколько писем Ирины подписаны, по-видимому, ее домашним детским прозвищем: «Твой Хвостик». К некоторым — в частности, к тем, в которых она и ее муж Витольд высказывают комплименты Белозерской по поводу вышедшего в «Ардисе» текста, а также сетуют на то, что дальнейшие возможности сотрудничества с Э. Проффер4 для нее по каким-то причинам исчерпаны, — приложил руку также супруг Ирины [см.: НИОР РГБ. Ф. 562. К. 71. Ед. хр. 21. Л. 184—185].
Последнее сохранившееся письмо племянницы к тете также очень теплое и демонстрирует восстановление семейных связей:
Ирина. 27.5.[19]80 г. Америка.
На днях получила письмо от моего младшего брата Людвига, что осенью он собирается поехать в Москву, спрашивает меня, хотела бы я, чтобы он навестил тебя, а кстати и привез тебе, дорогая тетенька, что-нибудь от меня. <...> Он очень симпатичный, хорошо владеет немецким и английским языком, не знаю, говорит ли, но, наверное, понимает по-русски, так что ты с ним договоришься!
Жалко, что Эллендея для тебя потеряна, но я уверена, что твоя книга будет выдана [издана] и так. Ее книгу о Михаиле Афанасьевиче я непременно закажу, если узнаю, что готова... [НИОР РГБ. Ф. 562. К. 71. Ед. хр. 21. Л. 185].
Помимо этого семейного сюжета письма Дравича к Белозерской ценны, конечно, прежде всего, тем, что связаны с его работой и сосредоточены вокруг Булгакова. В 1970-е гг., когда в СССР булгаковедение было под спудом, они, по сути, демонстрируют, как Булгаков в то же самое время был представлен польскому читателю.
Например, 24 июня 1974 г. Дравич благодарит Белозерскую за присылку текстов произведений писателя: «Рассказы сразу пошли в обработку; — пишет он. — "[В] Ночь на третье число" дал перевод[чику] "Мастера и Маргариты"5, а "Красную корону", которую очень люблю и никогда не могу перечитывать без волнения — там ведь чувствуется глубокая, личная драма, это уже не только литература, — перевел сам, как мог лучше» [НИОР РГБ. Ф. 562. К. 71. Ед. хр. 21. Л. 5].
Ученый сообщает, что польский журнал «Literatura na świecie» (аналог отечественной «Иностранной литературы») планирует издать в ноябре 1974 г. булгаковский номер:
Раз Вам интересны все подробности нашей затеи — охотно сообщаю; ее беру для нашего журнала «Литература в мире» булгаковский номер, или во всяком случае часть номера — 11 — сего года.
Там должны быть:
1. Часть моей книги о «М. и М.» [«Мастере и Маргарите». — Н.Ф.].
2. Отрывок из «М. и М.» (Торгсин) — еще у нас, по понятным Вам причинам, не издан (теперь будет).
3. «Эльпит — Рабкоммуна» [рассказ «№ 13. — Дом Эльпит-Рабкоммуна». — Н.Ф.] в моем переводе (недавно его хорошо читали у нас на радио).
4. «В ночь на третье число».
5. «Красная корона».
6. «Трактат о жилище».
7. Отрывок из «Записей [Записок. — Н.Ф.] на манжетах».
Ко всему даны коротенькие объяснения — что это, откуда и какое имеет отношение к общей картине. Мечтаю еще получить рисунки Н. Рушевой6, но не знаю, успеют ли они, потому что редакция сильно торопит. Что думаете о таком составе? Мне кажется, что он хоть в какой-то степени отражает многообразие таланта Михаила Афанасьевича и дает польским читателям понять, что они еще многого о нем не знают [НИОР РГБ. Ф. 562. К. 71. Ед. хр. 21. Л. 5].
Такой посвященный Булгакову номер журнала «Literatura na świecie» (1974. № 11 (43)) действительно вышел в Варшаве — правда, с несколько — скажем мягко — неподходящей обложкой: на ней изображена кукла в стиле à la russe c огромным красным кокошником и длинными косами, которая, видимо, должна была символизировать Россию и русскую тему. Из февральского письма 1975 г. Дравича к Белозерской ясно, что он посылает ей этот журнал, попутно слегка извиняясь за оформление: «...В "Лит. на свете" вы найдете подборку, к которой так любезно приложили Вашу милую ручку. Еще раз спасибо. Там один материал (стр. 209) переходит в другой без перерыва; но что делать — обычные шутки случайностей. Обложка тоже должна была быть другой. Это у них вышло в последний момент» [НИОР РГБ. Ф. 562. К. 71. Ед. хр. 21. Л. 6].
Булгакову был также посвящен № 9 «Literatury na świecie» за 1981 г. с черным котом на обложке. Туда вошли повесть «Роковые яйца», а также ряд статей: «"Мастер и Маргарита" Михаила Булгакова — история создания» М.О. Чудаковой в переводе А. Поморского, «"Мастер и Маргарита" на сцене», принадлежавшая главному редактору журнала польскому литературоведу В. Садковскому, «По поводу биографии М. Булгакова» А.С. Бурмистрова (переводчик — М. Долиньская), а также «Генеалогия "Мастера и Маргариты"» И.Ф. Бэлзы в переводе А. Шиманьского.
Очень важно, что письма Дравича к Белозерской дают представление о булгаковедении того времени не только в Польше, но и во всем мире. Ведь Дравич благодаря своим контактам находился в эпицентре филологической науки. Он пишет о своем общении с ведущими зарубежными исследователями булгаковского творчества. Например, в письме от 26 октября 1979 г. ученый информирует свою корреспондентку:
Читал я и Райта7; довольно добросовестный, чисто академический, взвешенный и уравновешенный опус. Безусловно, полезный, но у автора странное отношение к материалу; он с одинаковой доброй верой относится ко всему тому, что написано о М.А., даже если это заведомая фальшь — все сведения у него одинаково хороши. И еще полное отсутствие чувства юмора и иронии, что довольно важно при таком авторе. Например, М. А. пишет о последнем своем жилище: «Замечательный дом, клянусь! Писатели сверху, снизу и сбоку», — а Райт видит в этом чистый и неподдельный энтузиазм и только! Но Бог с ним.
Очень рад слышать даже о скромных — слишком скромных планах в связи с 40-летием смерти, и радуюсь тому, что Вы принимаете во всем активное участие. Что касается моей лекции, я читал ее в Варшаве, а потом в Париже, для тамошних поляков. После того еще в Германии в нескольких местах и в Австралии. Это о двух дьяволах у М.А.; один — «дьявол минорный», который ему служил, и второй — «дьявол мажорный», который хотел заставить писателя служить себе, но не вышло. Подробности расскажу. Еще я читал доклад примерно на ту же тему в Женеве, где был симпозиум по русской литературе. <...>
...В один прекрасный день сядем, выпьем чайку, поговорим обо всем, и тогда я Вам... расскажу про впечатления, ибо в письме что напишешь? Впечатление главное такое: везде, даже на самом конечном конце мира, среди кенгуру и коала, есть люди, которым близок М.А. и которые хотят о нем разговаривать. Это очень хорошо.
С Фоккером [Флакером. — Н.Ф.]8 у меня старые и хорошие контакты; Лесли9 как-то отдалилась, но ничего, найдем друг друга; хорошо, что пишет книгу, она умница [НИОР РГБ. Ф. 562. К. 71. Ед. хр. 21. Л. 7].
Неожиданное приобщение к миру Булгакова Ирины Фогт также происходит через Дравича. В одном из первых писем племянница пишет тете, что пытается найти в Париже «Бег» на русском или польском. В письме от 5 мая 1975 г., уже получив несколько книжек Булгакова, она сетует, что не все в них понимает: «Слишком много дьявольства». Но, по ее словам, Дравич помогает в постижении русского писателя: «...я прочитала очень интересный фельетон10 г. Дравича о М.Б., в котором он об этом написал и выяснил». В июне 1978 г. Фогт сообщает Белозерской, что «в марте месяце 18[-го. — Н.Ф.] в Центре диалога в Париже была публичная лекция г. Андрея Д[равича. — Н.Ф.] на тему ""О чертовском" в творчестве М.А.» [НИОР РГБ. Ф. 562. К. 71. Ед. хр. 21. Л. 182—183].
Письма Дравича к Белозерской фактически приоткрывают дверь в его научную мастерскую. В середине 1970-х гг. он жадно собирал материалы и активно работал над собственной книгой, еще надеясь на ее скорое издание. Кроме того, по просьбе Любови Евгеньевны ученый разузнает для нее о новых театральных постановках и экранизациях произведений Булгакова на Западе, пересылает копии изданий, а также свои статьи и другие публикации о писателе. Так, 20 сентября 1973 г. он пишет:
Работа, слава Богу, движется; я уже при «Беге», т. е. перевалил за половину. Трудно, но увлекательно. Стараюсь, а там видно будет. Большое спасибо за сведения; постараюсь эти вещи достать. Фильм — это, конечно, просто; итальянцы, думаю, сами сделали инсценировку «Сердца», но ничего об этом не знаю11. А вот «Багровый остров» шел в этом году в Париже, в постановке очень крупного режиссера Норге Лавеллы [Хорхе Лавелли. — Н.Ф.]12 (аргентинец, специалист по театральному авангарду) и, судя по отзывам, сделан очень здорово и нравится. Интересно, потому что это ведь как раз не самая лучшая вещь Михаила Афанасьевича, не так ли?
Я надеюсь, что Вы хорошо отдохнули летом на даче с тремя собачками. Наверное, в октябре буду проездом в Москве, и очень надеюсь услышать хотя бы Ваш голос по телефону. Елену Андреевну13 пытался найти под самый конец Съезда славистов, но там царствовал полный хаос, и так не сумел узнать — была ли вообще или нет? [НИОР РГБ. Ф. 562. К. 71. Ед. хр. 21. Л. 4].
24 июня 1974 г.:
Очень хотелось бы поговорить с Вами о разных вещах, ведь и поездка моя была связана с М.А.Б. За карточки буду очень благодарен; еще, думаю, я успею их включить в книжку (книжка, кстати, принята и скоро поступит в производство) [НИОР РГБ. Ф. 562. К. 71. Ед. хр. 21. Л. 5].
1 февраля 1975 г.:
Дорогая Любовь Евгеньевна! Большое спасибо за Ваше прекрасное письмо; сравнением с Наполеоном, конечно, горжусь и буду гордиться. Спасибо также за ценную информацию. С Рудницким14 постараюсь поговорить при ближайшей возможности (возможно, что приеду в марте). <...> Шлю отрывки из моей работы, опубликованные до сих пор [НИОР РГБ. Ф. 562. К. 71. Ед. хр. 21. Л. 6].
Дравич неустанно задает Белозерской уточняющие вопросы об их общих с Михаилом Афанасьевичем знакомых, верифицирует данные, приводимые в некоторых публикациях. 20 сентября 1973 г. пишет:
Очень хотелось бы с Вами побеседовать о разных вещах, связанных с моей заветной темой, но что делать. Если можно, то пока хоть несколько мелких вопросов. Итак, В. Некрасов в известном Вам «Дни Турбиных» [«Дом Турбиных». — Н.Ф.]15 утверждает, что библиотека М.А. Б. из Киева уцелела и хранится, уже в последнее время, у Надежды Афанасьевны?16 Возможно ли это? Кажется маловероятным. (Некрасов вообще из лучших побуждений много, по-моему, перепутал.) Дальше: Н. Ушакова — жена Лямина17? Ракицкий — муж С. Федорченко? Каковы его инициалы? (Какой-то Ракицкий жил с Горьким в Италии, художник, наверное, другой)18. В Плотниковом переулке жили Лямины? Боюсь, что путаю с Поповыми — точный адрес [дом] 12?19
Очень прошу извинить за беспокойство, но кто, если не Вы? Кланяюсь низко, целую Ваши руки и шлю самый сердечный Варшавский привет от Веры и меня. Ваш Анджей Дравич [НИОР РГБ. Ф. 562. К. 71. Ед. хр. 21. Л. 4].
26 октября 1979 г.:
Прошу Вас любезно передать мой поклон и благодарность Елене Андреевне [Земской. — Н.Ф.]. У меня еще один вопрос к ней: не знает ли она случайно, как звать отца Глаголева, который был другом семьи в Киеве и венчал М.А., — Алексей или Александр?20 Пишут и так, и так [НИОР РГБ. Ф. 562. К. 71. Ед. хр. 21. Л. 7].
Хвалит Дравич (хотя не без придирчивости ученого) и саму Белозерскую за ее книгу, вышедшую в 1975 г.:
Очень сочувствую Вам, как автору без авторских экземпляров, представляю себе Вашу ностальгию по ним. <...> Дорогая Любовь Евгеньевна, и я очень жду не дождусь нашей встречи и долгих бесед в Вашем удивительно хорошем доме. Пока я мог с настоящим удовольствием прочитать «О, мед...» и услышать там живую интонацию Вашего голоса. Мне эта книга очень понравилась: она жива, беспретенциозна и дает очень пластичный образ человека и мира вокруг него, т. е. как раз то, что надо. Мои претензии к ней скорее адресуются к издателю, чем к Вам; раз написано свободно, без отчетливо разделенных кусков и хронологического порядка — очень важно бы дать именной указатель, ибо сам уже несколько раз хотел что-то определенное найти и нервно листал весь томик туда и обратно. Учтите это при следующей работе, которая, понятно, меня очень интересует; когда открываешь «Мед», ...очень жаль ненаписанного [НИОР РГБ. Ф. 562. К. 71. Ед. хр. 21. Л. 7].
О встречах с Белозерской и о ее книге Дравич вспоминает в своих мемуарах «Поцелуй на морозе»:
Она жила в той же, предпоследней квартире писателя, откуда он выехал в 1932 году. Старинная мебель хранила атмосферу давних лет21, на стенах висели фотографии Булгакова, теплый колорит придавали жилищу розовые обои, да и сама хозяйка выглядела реликтом своей эпохи: седая, элегантная, пастельная, вся в сдержанных тонах и улыбках. Конечно, и ей довелось испить причитающуюся горькую чашу, но и она не любила о том говорить.
Впрочем, ситуация требовала от меня особой деликатности, как и во всех случаях, когда умерший делил жизнь с несколькими женщинами. Любовь Евгеньевна была сдержанна, но ревниво отстаивала свое место близ писателя — следовало помнить, что ей, как-никак, он посвятил «Белую гвардию» и «Бег». Я помнил и в благодарность — за чаем с вареньем — удостоился рассказов о прежней семейной жизни. Вдова одарила ими меня очень доброжелательно, но довольно экономно: причину я понял, когда она с гордостью показала выпущенный американскими издателями томик с ее воспоминаниями о Булгакове. Она берегла свою память для публикаций, это понятно. Книжка не имела особых претензий на глубину и содержательность, была по-женски состряпана из житейских мелочей, анекдотов и разных историй. Но я люблю ее именно такой и как раз за то, что она не прикидывается чем-то значительным. Любовь Евгеньевна тоже сохранила свой драгоценный кусочек памяти для нас, булгаковских читателей. Пусть же не будет забыта и она — вместе с безделушками и фотографиями, на которых немного выцвели чернила трогательных посвящений, с котами, которых она прикармливала под окном, как пристало вдове именно этого писателя, со шторами, охранявшими покой ее полуподвального жилья от любопытства шумной улицы. Я сохраню в памяти прежде всего ее улыбку — искреннюю, но в то же время полную достоинства, тоже какую-то старосветскую, с какой она встречала меня в тесном коридорчике, всегда радуясь визитам, поскольку — помимо всего прочего — они подтверждали легальность и правомочность ее части вдовства! Ведь это очень по-человечески трогательно [Дравич 2013: 99—100].
Заключая этот рассказ, начавшийся с истории, которая, казалось, останется известной узкому кругу семьи и знакомых, хочу подчеркнуть две вещи. Во-первых, это небольшое приключение (в центре которого витал, конечно, дух Булгакова, а как же иначе) свело меня с удивительными, благородными людьми, на долю которых выпали трудные — у каждого в своем роде — судьбы и миссии. Общение с такими людьми в жизни — большая удача.
И второе. Главным героем повествования оказался, конечно же, выдающийся польский литературовед, тонкий и глубокий исследователь и невероятно харизматичный человек — Анджей Дравич. Краткий эпизод его встреч и переписки с Л.Е. Белозерской-Булгаковой — всего лишь иллюстрация высокого уровня польского булгаковедения, на который его поднял этот крупный ученый и знаток русской культуры.
Литература
Белозерская-Булгакова 1975 — Белозерская-Булгакова Л. О, мед воспоминаний... Ann Arbor, 1975.
Белозерская-Булгакова 1989 — Белозерская-Булгакова Л.Е. Воспоминания / Сост. и послесл. И.В. Белозерского. М., 1989.
Белозерский 1989 — Белозерский И.В. Записки о Любови Евгеньевне // Белозерская-Булгакова Л.Е. Воспоминания. М., 1989.
Булгаков 1989 — Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1989. Т. 2.
Дравич 2013 — Дравич А. Поцелуй на морозе. СПб., 2013.
Кончаковский 1997 — Кончаковский А.П. Библиотека Михаила Булгакова: Реконструкция. Киев, 1997.
Курушин, эл. публ. — Курушин А.А. Судьба князя Белозерского // Электронный ресурс «Проза.ру». Режим доступа: http://www.proza.ru/2016/02/12/192
Павляк 2013 — Павляк В. Русские писатели в Польше: 1944—2009 // Amicus Poloniae: Памяти Виктора Хорева. М., 2013.
Пшебинда 2013 — Пшебинда Г. Между Краковом, Римом и Москвой: Русская идея в новой Польше. М.: РГГУ, 2013.
Ракицкий 1990 — Ракицкий Н.П. Встречи с М.А. Булгаковым: Из воспоминаний // Дружба народов. 1990. № 3.
Соколов, эл. публ. — Соколов Б.В. Булгаков: Энциклопедия // Электронный ресурс «Fantasy Read». Режим доступа: http://fanread.ru/book/ 5476437/?page=24
Феникс 2009 — Голос Булгаковского «Феникса». М., 2009.
Bułhakow 1969 — Bułhakow M.A. Mistrz i Małgorzata / Tłum. I. Lewandowska, W. Dąbrowski. Warszawa: Czytelnik, 1969.
Bułhakow 1995 — Bułhakow M.A. Mistrz i Małgorzata / Tłum. A. Drawicz. Wrocław, 1995.
Drawicz 1974 — Drawicz A. Rewanż: «Mistrz i Małgorzata» Michała Bułhakowa // Idem. Zaproszenie do podróży: Szkice o literaturze rosyjskiej XX wieku. Kraków, 1974.
Drawicz 1990а — Drawicz A. Mistrz i diabeł.: O Michale Bułhakowie. Kraków, 1990.
Drawicz 1990б — Drawicz A. Pocałunek na mrozie. Łódź, 1990.
Historia literatury 1997 — Historia literatury rosyjskiej XX wieku / Pod red. A. Drawicza. Warszawa, 1997.
Schellenberg, эл. публ. — Ludwik Schellenberg // Электронный ресурс «Wyborcza.pl/Nekrologi». Режим доступа: http://nekrologi.wyborcza.pl/0,11,,270308,Ludwik-Schellenberg-nekrolog.html
Więźniowie Pawiaka, эл. публ. — Электронный ресурс «Więźniowie Pawiaka». Режим доступа: http://www.stankiewicze.com/pawiak/nazs.htm
Примечания
1. За это время Дравич написал много других небольших работ и эссе, посвященных Булгакову, например «Реванш: "Мастер и Маргарита" Михаила Булгакова» [Drawicz 1974]. Важнейшим финальным достижением ученого стала вышедшая под его редакцией польская «История русской литературы XX века» [Historia literatury 1997], где перу Дравича принадлежат главы о Булгакове.
2. В.А. Левшин (Манасевич, 1904—1984) — сосед Булгакова по квартире 34 в доме 50 по Большой Садовой улице, математик и детский писатель, возможный прототип драматурга Василия Артурыча Дымогацкого в комедии «Багровый остров». В 1971 г. опубликовал в журнале «Театр» (№ 11) статью «Садовая, 302-бис», вызвавшую письмо-опровержение Л.Е. Белозерской в редакцию с резкой отповедью автору.
3. Необходимые исправления сделаны мною в тексте в квадратных скобках. — Н.Ф.
4. Эллендея Проффер Тисли (Ellendea Proffer Teasley) — американская писательница, издатель и переводчик русской литературы на английский язык; основала издательство «Ардис». Докторская диссертация Проффер была посвящена творчеству Булгакова. Она являлась одним из корреспондентов Л.Е. Белозерской-Булгаковой.
5. Сам Дравич был автором второго варианта перевода, вышедшего в свет в 1995 г. во Вроцлаве [см.: Bułhakow 1995]. Первый раз на польский «Мастера и Маргариту» перевели в 1969 г. Ирена Левандовска и Витольд Домбровский [см.: Bułhakow 1969]. Всего с 1969 по 2009 г. этот роман выдержал в Польше 32 издания [см. подробнее: Павляк 2013: 296—297].
6. Надежда Рушева (1952—1969) — талантливая художница, прославившаяся очень юной и рано умершая. В 13 лет проиллюстрировала «Мастера и Маргариту». Кстати, адресованные Белозерской письма родителей Нади о ее рисунках по мотивам Булгакова также сохранились в цитируемом нами архиве жены писателя.
7. Энтони Колин Райт (Anthony Colin Wright) — канадский славист, автор книги «Mikhail Bulgakov: Life and interpretations» (Toronto, 1978). Белозерская вела с ним самостоятельную переписку.
8. Ошибка в машинописи — на самом деле речь идет, очевидно, об А. Флакере (благодарю Е.А. Яблокова за помощь в разгадке реального имени). Александр Флакер (Alexandar Flaker, 1924—2010) — известнейший хорватский славист. Занимался сравнительным литературоведением, в том числе русской литературой советского периода. Был одним из тех в Югославии, кто в 1970-х — 1980-х гг. заложил основы изучения творчества Булгакова в европейском контексте. О Булгакове Флакер писал, например, в своей книге «Ruska avangarda» (Zagreb, 1984).
9. Лесли Милн (Lesley Milne) — английский русист, исследовательница творчества Булгакова, автор книги «Mikhail Bulgakov: A Critical Biography» (Cambridge, 1990). Как и К. Райт, общалась и переписывалась с Белозерской.
10. В польском языке слово felieton означает также очерк, статью.
11. Речь в переписке идет об итальяно-немецком фильме «Собачье сердце» режиссера А. Латтуады (датой премьеры считается 1976 г., однако Белозерская интересовалась им еще в 1974 г. — возможно, до нее дошли сведения о будущих съемках). Картина снималась в Югославии (Белград). Роль профессора Преображенского сыграл известный шведский актер М. фон Сюдов.
12. Речь идет о постановке в 1973 г. в Париже в Театре наций (Théâtre de la Ville) пьесы «Багровый остров» режиссером итало-аргентинского происхождения Х. Лавелли. Известно, что он также ставил во Франции пьесы В. Гомбровича.
13. Е.А. Земская (1926—2012) — выдающийся отечественный лингвист, доктор филологических наук, племянница и крестница Булгакова. Автор книги «Михаил Булгаков и его родные: Семейный портрет» (М., 2004).
14. Л.Л. Рудницкий (псевдоним — Константин Рудницкий, 1920—1988) — российский театральный критик, историк театра, автор статей о Булгакове.
15. Имеется в виду очерк В.П. Некрасова «Дом Турбиных» (Новый мир. 1967. № 8).
16. Надежда Афанасьевна Булгакова (в замужестве — Земская, 1893—1971) — сестра Булгакова. О судьбе библиотеки писателя см. [Кончаковский 1997].
17. Друзья Булгакова, филолог Н.Н. Лямин и его жена художница Н.А. Ушакова, жили в кв. 66 дома 12 по Савельевскому (ныне Пожарский) переулку.
18. По словам Белозерской, в то время, когда они с Булгаковым обитали в Малом Лёвшинском переулке на углу Пречистенки, в пяти минутах от их дома, «в подвале Толстовского музея жила писательница Софья Захаровна Федорченко с мужем Николаем Петровичем Ракицким», у которых Булгаковым довелось встретиться с Б. Пастернаком [см.: Белозерская-Булгакова 1989: 122]. См. также [Ракицкий 1990].
19. По свидетельству Белозерской, «в Плотниковом переулке, № 10, на Арбате, в подвальчике, впоследствии воспетом в романе "Мастер и Маргарита"» [Белозерская-Булгакова 1989: 110], жили ближайший друг Булгакова литературовед П.С. Попов и его жена А.И. Толстая (внучка Льва Толстого).
20. Священник Александр Александрович Глаголев (1872—1837), профессор Киевской духовной академии, друг семьи Булгаковых.
21. После смерти тетушки И.В. Белозерский унаследовал эту — некогда их общую с Булгаковым — старинную мебель. Он рассказывал о ней любопытные подробности: оказывается, многим предметам Михаил Афанасьевич придумал особые названия. Кушетку изогнутой формы называл «закорюкой», комод в стиле «буль», но русской работы и очень строгих форм — «монашенкой», а верх шифоньера звался у Булгаковых «Соловки». В конце жизни Игорь Владимирович хотел передать эту мебель в музей МХАТ, но окончательная ее судьба мне неизвестна.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |