В начале февраля 1920 г. М.А. Булгаков публикует во владикавказской газете рассказ «Дань восхищения». А примерно через год, 26 апр. 1921 г., в письме к сестре Вере М. Булгаков пишет: «...посылаю три обрывочка из рассказа с подзаголовком «Дань восхищения». Хоть они и обрывочки, но мне почему-то кажется, что они будут не безынтересны вам...»
Вот эти «обрывочки» не сохранившегося рассказа, переданные сестрами писателя в архив Библиотеки им. В.И. Ленина:
«В тот же вечер мать рассказывает мне о том, что было без меня, рассказывает про сына: — Начались беспорядки... Коля ушел в училище три дня назад и нет ни слуху...»; «...Вижу вдруг — что-то застучало по стене в разных местах и полетела во все стороны штукатурка. — А Коля... Коленька... — Тут голос у матери становится вдруг нежным и теплым, потом дрожит, и она всхлипывает. Потом утирает глаза и продолжает: — А Коленька обнял меня, и я чувствую, что он... он закрывает меня... собой закрывает».
Н.А. так передает содержание этого рассказа: «Сцена обстрела у белой стены. Герои — мать и сын. Мать навещает сына в училище, и на обратном пути он провожает ее. Они попадают под обстрел, сын закрывает мать... Об этом они рассказывают вернувшемуся старшему брату».
В рассказе звучала песня, которую часто пели в семье Булгаковых и которую мы знаем по «Дням Турбиных»: «Здравствуйте, дачники, здравствуйте, дачницы, съемки у нас уж давно начались!»
Почему же именно эти обрывочки М.А. посылает родным? Почему они «будут не безынтересны» сестре?1 Ответ можно найти в письме матери писателя Варвары Михайловны, написанном осенью 1917 г. дочери Надежде и ее мужу, которые тогда жили в Царском Селе.
10 ноября 1917 г. Киев2
Дорогие Надя и Андрюша!
Наконец я получила письмо Нади (благодарю ее за него) и вздохнула свободно: я страшно волновалась за вас, т. к. события в Царском Селе по газетным сведениям были особенно грозны. — Что вы пережили немало треволнений, могу понять, т. к. и у нас здесь пришлось пережить немало. Хуже всего было положение бедного Николайчика, как юнкера. Вынес он порядочно потрясений, а в ночь с 29-го на 30-е я с ним вместе: мы были буквально на волосок от смерти. С 25-го октября на Печерске начались военные приготовления, и он был отрезан от остального города. Пока действовал телефон в Инженер. училище, с Колей разговаривали по телефону; но потом прервали и телефонное сообщение... Мое беспокойство за Колю росло, я решила добраться до него, и 29-го после обеда добралась. Туда мне удалось попасть; а оттуда, когда в 7½ часов вечера мы с Колей сделали попытку (он был отпущен на 15 минут проводить меня) выйти в город мимо Константиновского училища3 — начался знаменитый обстрел этого Училища. Мы только что миновали каменную стену перед Конст. училищем, когда грянул первый выстрел. Мы бросились назад и укрылись за небольшой выступ стены; но когда начался перекрестный огонь — по Училищу и обратно, — мы очутились в сфере огня — пули шлепались о ту стену, где мы стояли. По счастью, среди случайной публики (человек 6), пытавшейся здесь укрыться от пуль, был офицер: он скомандовал нам лечь на землю, как можно ближе к стене. Мы пережили ужасный час: трещали пулеметы и ружейные выстрелы, пули «цокались» о стену, а потом присоединилось уханье снарядов... Но видно, наш смертный час еще не пришел, и мы с Колей остались живы (одну женщину убило); но мы никогда не забудем этой ночи.,. В короткий промежуток между выстрелами мы успели (по команде того же офицера) перебежать обратно до Инженерного училища. Здесь уже были потушены огни; вспыхивал только прожектор; юнкера строились в боевой порядок; раздавалась команда офицеров; Коля стал в ряды, и я его больше не видела... Я сидела на стуле в приемной, знала, что я должна буду там просидеть всю ночь, о возвращении домой в эту страшную ночь нечего было и думать, нас было человек восемь такой публики, застигнутой в Инженерн. училище началом боевых действий. Я пришла в себя после пережитого треволнения, когда успокоилось ужасное сердцебиение (как мое сердце только вынесло перебежку по открытому месту к Инженерн. училищу, уже снова начали свистать пули — Коля охватил меня обеими руками, защищая от пуль и помогая бежать... Бедный мальчик, как он волновался за меня, а я за него...)
Минуты казались часами, я представляла себе, что делается дома, где меня ждут, боялась, что Ванечка кинется меня искать и попадет под обстрел... И мое пассивное состояние превратилось для меня в пытку... Понемногу публика выползла из приемной в коридор, а потом к наружной двери... Здесь в это время стояли два офицера и юнкер Артиллер. училища, также застигнутые в дороге, и вот один из офицеров предложил желающим провести их через саперное поле к бойням на Демиевке4: этот район был вне обстрела... В числе пожелавших пуститься в этот путь оказались 6 мужчин и две дамы (из них одна я). И мы пошли... Но какое это было жуткое и фантастическое путешествие среди полной темноты, среди тумана, по каким-то оврагам и буеракам, по непролазной липкой грязи, гуськом друг за другом при полном молчании, у мужчин в руках револьверы. Около Инженерного училища нас остановили патрули (офицер взял пропуск), и около самого оврага, в который мы должны были спускаться, вырисовалась в темноте фигура Николайчика с винтовкой... Он узнал меня, схватил за плечи и шептал в самое ухо: «Вернись, не делай безумия! Куда ты идешь? Тебя убьют!» Но я молча его перекрестила, крепко поцеловала, офицер схватил меня за руку, и мы стали спускаться в овраг... Одним словом, в час ночи я была дома (благодетель офицер проводил меня до самого дома). Воображаете, как меня ждали! Я так устала и физически и морально, что опустилась на первый стул и разрыдалась. Но я была дома, могла раздеться и лечь в постель, а бедный Николайчик, не спавший уже две ночи, вынес еще два ужасных дня и ночи. И я была рада, что была с ним в ту ужасную ночь... Теперь все кончено... У нас торжественно вчера объявлена Украинская Республика, был большой парад. О юнкерах вопрос еще не решен. Их распустили на месяц. Инженерное училище пострадало меньше других: четверо ранено, один сошел с ума. Они разделились на две партии — одна пошла в отпуск, другая добровольно осталась в Училище нести дежурства и караулы. Коля присоединился к последним, хотя я предпочитала бы, чтобы он отдохнул дома от всех потрясений. Но он так поглощен своими училищными делами, эти события еще больше захватили его, у него развилось чувство долга. Больше писать негде. Напиши мне, Надечка! Мы все крепко целуем вас.
Любящая мама
Эпизод, описанный в письме матери, непосредственно отразился в рассказе «Дань восхищения», который следует рассматривать как подготовительный этап в создании более зрелого произведения — рассказа «Красная корона». Этот рассказ был написан М. Булгаковым, по всей вероятности, вскоре после получения известия о смерти матери. В.М. Булгакова умерла внезапно, от сыпного тифа, 1 февраля 1922 г.5, а рассказ был опубликован 22 окт. 1922 г. в Литературном приложении (№ 23) к газете «Накануне» (№ 166, с. 2—3).
Смерть матери, которой было только 52 года, потрясла М. Булгакова. Именно этим объясняется трагический тон рассказа.
Приведем факты семейной хроники, отразившиеся в рассказе6. Убитого брата рассказчика зовут Коля, как и младшего брата М. Булгакова, о котором идет речь в письме. В рассказе больной герой в бреду вспоминает слова матери: «Ты — старший, и я знаю, что ты любишь его. Верни Колю. Верни. Ты старший». Слова из письма В.М. Булгаковой об Инженерном училище: «четверо ранено, один сошел с ума» — перекликаются с мотивом сумасшествия в рассказе «Красная корона». Интересно, что рассказ этот, по воспоминаниям Н.А. Земской, первоначально назывался «Юнкер».
Герой видит во сне гостиную, обстановка которой удивительным образом напоминает булгаковскую гостиную в доме № 13 по Андреевскому спуску: старенькая мебель, обитая плюшем, уютное кресло, портрет на стене в черной раме, цветы на подставке. Все это запечатлено на фотографии Варвары Михайловны, где она в трауре сидит под портретом покойного мужа (1908 г.) см. илл.
Многие образы, намеченные в этом рассказе, сохранятся в зрелом творчестве писателя: образ старшего брата, ответственного за судьбу младших («Белая гвардия», «Дни Турбиных»), образ матери — хранительницы домашнего очага.
Примечания
1. М.О. Чудакова, цитируя письмо М.А. Булгакова сестре Вере, пишет: «В письме есть глухие намеки на личную значимость этого материала, на связь его с какими-то хорошо известными семье Булгаковых событиями тех лет» (Вопросы литературы. 1973, № 7, с. 237).
2. На конверте: «Царское Село. Саперная, д. 38, кв. 2. Надежде Афанасьевне Земской». На лицевой стороне конверта штамп — 12.11.17. Четыре листа почтовой бумаги исписаны с двух сторон мелким почерком.
3. Константиновское пехотное училище.
4. Демиевка — район Киева, противоположный Подолу, к которому ведет Андреевский спуск, где жили Булгаковы.
5. Муж сестры Варвары Л. С, Карум пишет на следующий день: «И вот к нашему ужасу в 3-м часу ночи на 1 февраля наша дорогая мама, не просыпаясь, тихо скончалась. В момент смерти возле нее были Ив.Павл., Леля, Варя, Костя и я. Только утром дали знать Наде и Андрюше, живущим теперь у Экземплярских. Тогда же Костя послал телеграммы о маминой смерти в Москву (Мише и дяде Коле)...»
6. Разумеется, рассказ — не отражение реальных событий: ни один из братьев Булгаковых не сходил с ума, брат Николай не погиб и Михаил Афанасьевич знал это, как явствует из семейной переписки тех лет.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |