Но островки бендеровской поэзии тонут в океане русской прозы. В «Рассказе о гусаре-схимнике» Остап излагает близко к тексту действительную жизнь гусара Булатовича (в «Рассказе» Буланова), прожитую по мотивам повести Л.Н. Толстого «Отец Сергий». Телеграмма, адресованная Корейко — «Графиня изменившимся лицом бежит пруду» — с текстуальной точностью воспроизводит телеграмму, извещавшую графа Л.Н. Толстого о странном поведении графини С.А. Толстой после получения ею ложного сообщения о смерти графа. Во второй телеграмме от русской классики только подпись: «Грузите апельсины бочками. Братья Карамазовы».
Уже получив миллион и перебирая способы от него избавиться, Остап продолжает придерживаться рецептов Достоевского: «Как раз в моем номере есть камин. Сжечь его в камине! Это величественно! Поступок Клеопатры! В огонь! Пачка за пачкой!»1. Камин... деньги... пачка за пачкой... — Настасья Филипповна, сцена в гостиной, «Идиот».
«Золотой теленок» — вотчина Достоевского. Васисуалий Лоханкин повторяет судьбу помещика Максимова в «Братьях Карамазовых»: он живет приживалом на диване у Варвары (Максимов у Грушеньки) и, точь-в-точь как Максимов, высечен за образованность. Сквозь душевную драму Адама Козлевича —
«— Нет бога?
— Нет, — ответил Остап.
— Значит, нету? Ну, будем здоровы»2, — перемежаемую кружками пива (после восьмой он потребовал девятую, а потом пил не считая), проступает прославленный спор все тех же Карамазовых (Ивана и Алеши) на ту же тему и тоже в трактире.
Конец «Двенадцати стульев» похож на сценарий по мотивам «Преступления и наказания»: Воробьянинов, конечно, Раскольников, поскольку оставил за собой зарезанного Остапа, но он и Свидригайлов, поскольку на последней странице своей романной жизни встречает ночного сторожа и разговаривает с ним. Но не только фабула, стиль последних страниц «Двенадцати стульев» — это чистый Достоевский!
«Он злобно приподнялся... Очнулся, вздрогнул, встал и решительно пошел из комнаты. Через минуту он был на улице.
Молочный густой туман лежал над городом... Ни прохожего, ни извозчика не встречалось по проспекту... Холод и сырость прохватывали все его тело и его стало знобить... Какой-то мертво-пьяный в шинели, лицом вниз лежал поперек тротуара. Он поглядел на него и пошел далее»3.
«Ипполит Матвеевич вышел на улицу. Он был полон отчаяния и злобы. Луна прыгала по облачным кочкам. Мокрые решетки особняков жирно блестели. Газовые фонари, окруженные веночками водяной пыли, тревожно светились. Из пивной «Орел» вытолкнули пьяного. Пьяный заорал. Ипполит Матвеевич поморщился и твердо пошел назад»4.
Сопоставим: Свидригайлов «злобно приподнялся» — «Ипполит Матвеевич был полон отчаяния и злобы»; Свидригайлов «через минуту... был на улице» — «Ипполит Матвеевич вышел на улицу»; «Преступление и наказание»: «густой туман лежал над городом... холод и сырость...» — «Двенадцать стульев»: «Мокрые решетки особняков... газовые фонари, окруженные веночками водяной пыли...»; «Преступление и наказание»: «...какой-то мертво-пьяный в шинели, лицом вниз... Он поглядел на него и пошел далее» — «Двенадцать стульев»: «Из пивной «Орел» вытолкнули пьяного... Ипполит Матвеевич поморщился и пошел назад».
Если не считать того, что Свидригайлов, выйдя на улицу, «пошел далее», Ипполит же Матвеевич, оказавшись на улице, «твердо пошел назад», и что Свидригайлов на пьяного только «поглядел», а Ипполит Матвеевич еще и «поморщился», что у Достоевского пьяный уже лежит, а у Ильфа с Петровым вот-вот ляжет, — кадры, предшествующие самоубийству в одном романе и убийству — в другом, идентичны.
Разумеется, и в Москве бывает сыро и холодно, но городской пейзаж, созерцаемый Воробьяниновым, есть трафаретный ландшафт Петербурга XIX-го века: «луна... мокрые решетки... газовые фонари... тревожно светились...». Название пивной «Орел» прямо указывает не только на герб империи, но и на «мертво-пьяного в шинели» из «Преступления и наказания»: герб с шинельной пуговицы перекочевал на вывеску советской забегаловки, переехавшей из классического петербургского романа в Москву.
Загадка столь явной и неожиданной стилизации позволяет отгадать тревожащую столь многих читателей судьбу Кисы Воробьянинова, брошенного авторами на исходе душераздирающего крика: покончил с собой, как и Свидригайлов, после разговора с ночным сторожем. На что есть недвусмысленное указание в тексте: «Ипполит Матвеевич потрогал руками гранитную облицовку. Холод камня передался в самое его сердце». «Гранит», «камень» — такие же детали поэтики Петербурга, как «мокрые решетки» и «газовые фонари». Следовательно, крик Воробьянинова, «бешеный, страстный и дикий, — крик простреленной навылет волчицы»5, — не метафора, а последний крик застрелившегося человека.
Примечания
1. Т. 2, стр. 372.
2. Т. 2, стр. 201.
3. Ф.М. Достоевский. Полное собрание сочинений в 30-ти тт. Т. 6. Л., 1973, стр. 393—394.
4. Т. 1, стр. 376.
5. Т. 1, стр. 382.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |