Мотив «напитка забвения». В булгаковской сцене «поверженных любовников» мы видим Маргариту, которая «лежала, уткнувшись лицом в коврик» — Азазелло отравил ее приготовленным для этого напитком. Эта сцена, с одной стороны, очень напоминает финальную сцену «Ромео и Джульетты» Шекспира, где в развитии сюжета также большую роль сыграл мотив напитка забвения, который выпивает Джульетта. С другой стороны, булгаковская сцена повторяет весь пафос соответствующей пушкинской сцены в «Руслане и Людмиле»: «Азазелло... влил в рот несколько капель того самого вина, которым ее и отравил. Маргарита вздохнула, стала подниматься без помощи Азазелло, села и слабо спросила: «За что, Азазелло, за что? Что вы сделали со мною? Она увидела лежащего мастера...» (гл. 30). Сознательно или бессознательно, но Булгаков здесь явно следует художественно не только за финальной сценой Шекспира, но и финалом поэмы Пушкина:
И чудо: юная княжна,
Вздохнув, открыла светлы очи!
Казалось, будто бы она
Дивилася столь долгой ночи;
Казалось, что какой-то сон
Ее томил мечтой неясной,
И вдруг узнала — это он!
И князь в объятиях прекрасной.А.С. Пушкин. «Руслан и Людмила» (1821)
«Два кувшина» с живой и мертвой водой, с помощью которых старец у Пушкина оживляет Руслана, сливаются у Булгакова в один чудесный «заплесневевший кувшин» с фалернским вином, который также играет роль живой и мёртвой воды (тем вином, которое способно как умертвить, так и оживить). Как и в «Руслане и Людмиле» Пушкина, герои Булгакова оживают и встречаются «за дверью гроба — не раньше» — практически, в другом измерении: «Маргарита вскочила, сильная и живая, и помогла напоить лежащего <мастера> вином. Открыв глаза, тот глянул мрачно...» (гл. 30). Алгоритмы сцены Булгакова шаг за шагом повторяются как в пушкинской сцене из «Руслана и Людмилы»:
И вспрыснул мертвою водою,
И раны засияли вмиг,
И труп чудесной красотою
Процвел; тогда водой живою
Героя старец окропил,
И бодрый, полный новых сил,
Трепеща жизнью молодою,
Встает...А.С. Пушкин. «Руслан и Людмила» (1821)
В сцене Булгакова — «тут мастер поднялся, огляделся взором живым и светлым и спросил: «Что же означает это новое?» (гл. 30) — и здесь мы видим пробуждение, подобное пробуждению пушкинского героя в «Руслане и Людмиле» (1821):
Встает Руслан, на ясный день
Очами жадными взирает.А.С. Пушкин. «Руслан и Людмила» (1821)
Возвращение «паладина» из «путешествия» («Я ничего и не боюсь, Марго. И не боюсь потому, что я все уже испытал»; гл. 30). Путешествие и схватка со смертью помогают герою победить страх смерти тем, что позволяют принять его в свою душу как явленность Тайны бытия, как «трепет естества» перед ней <тай-ной> (Державин). Это победа происходит не через отрицание страха, а через его приятие, это необходимое условие перехода в вечную жизнь. Мастер прошел этот путь, он принял страх смерти и преобразовал его в себе, одержал победу над ним: «Я ничего и не боюсь, Марго. И не боюсь потому, что я все уже испытал» (гл. 30). Кульминационная сцена бегства героев Мастера и Маргариты с помощью Азазелло показывает все бесстрашие булгаковских героев, воспрянувших от смертельного сна: «Трое черных коней храпели у сарая, вздрагивали, взрывали фонтанами землю. Маргарита вскочила первая, за нею Азазелло, последним мастер» (гл. 30).
Эта сцена бегства относит нас к финальной сцене Первой части трагедии Гёте «Фауст». Как и Мефистофель у Гёте в финальной сцене «Фауста», которая происходит в тюрьме, Азазелло у Булгакова тоже призывает героев поторопиться: «...вам пора. Уже гремит гроза, прощайтесь скорее» (гл. 30). Как и Бес Мефистофель у Гёте, Бес Азазелло у Булгакова, также помогает бежать героям, призывая их: «...Вы слышите? Темнеет. Кони роют землю, содрогается маленький сад. Прощайтесь с подвалом» (гл. 30). Слова Азазелло буквально содержат отголоски призывов гётевского Мефистофеля:
Мефистофель (в дверях):
За мной, иль вы погибли оба!
Скорей, восток уж озарён!
Оставьте ваши вздохи, ахи!
Дрожат уж кони, жмутся в страхе.И. Гёте. «Фауст»
Невозможно не заметить в булгаковском описании последующей сцены пожара (где кони Азазелло «роют землю») гётевскую реминисценцию — описание адских коней Мефистофеля: «Дрожат уж кони, жмутся в страхе» (И. Гёте, «Фауст»). С другой стороны, булгаковская сцена содержит также реминисценцию из Пушкина — строчки, в которых, спеша завершить «чудесное путешествие», «Русланов конь нетерпеливый» заждался своего витязя — путника Руслана:
Русланов конь нетерпеливый
Бежит и ржет, махая гривой;
Уж князь готов, уж он верхом,
Уж он летит живой и здравый
Через поля, через дубравы.А.С. Пушкин. «Руслан и Людмила» (1821)
Сцена пожара («...Огонь, с которого все началось и которым мы все заканчиваем»). «Путешествие» Мастера и Маргариты, которое происходит по законам универсального мифа, опирается у Булгакова не только на поэтику «Фауста» Гёте и поэтику Пушкина в «Руслане и Людмиле», но и на мотивы «Уединенного домика на Васильевском», который также заканчивается у Пушкина-Титова сценой пожара. В финальной сцене «Уединенного домика» (названного Анной Ахматовой «гофманианой»), дьявол Варфоломей, также как и Азазелло в «Мастере и Маргарите», устраивает пожар.
Символ огня (вариация символа Света) не случайно возникает в словах демона Азазелло, который у Булгакова формулирует, собственно, закон рождения и смерти миров («огонь, с которого все началось и которым мы все заканчиваем»). В космогонических мифах, действительно, все начинается с огня и света — сам ангел Люцифер изначально есть Утренняя Звезда и носитель Света (но его образ двойственен — он, в то же время, восходит и к космогонической мифологической семантике Хаоса и его олицетворению в виде трёхглавого крылатого огненного Змея).
У Булгакова пожар устраивает бес Азазелло: «Азазелло сунул руку с когтями в печку, вытащил дымящуюся головню и поджег скатерть на столе. Потом поджег пачку старых газет на диване, а за нею рукопись и занавеску на окне» (гл. 30). Эта деталь — горящая «занавеска на окне» — сыграла свою роль и у Пушкина в сцене пожара в «Уединенном домике на Васильевском», где также встречается эта деталь — загоревшаяся «гардина» и от нее — начавшийся в «домике на Васильевском» пожар, описание которого передано глазами служанки: «Она очнулась и в страхе увидела двери отворенными настежь, комнату в дыму и синее пламя, разбегавшееся по зеркалу и гардинам, которые покойница получила в подарок от <дьявола> Варфоломея».
Пушкинская сцена пожара, безусловно, оказала влияние на создание Булгаковым подобной сцены в романе «Мастер и Маргарита». Абсолютно также как и у Пушкина (в опубликованной господином В. Титовым повести), у Булгакова в подобной сцене в качестве свидетеля (и одновременно жертвы пожара) выступает одна и та же фигура — кухарка (служанка): «В этот миг словно пушечный выстрел пробудил спящую служанку. Она очнулась и в страхе увидела двери отворенными настежь, комнату в дыму и синее пламя <...>. Первое ее движение было схватить кувшин воды, в углу стоявший, и выплеснуть на поломя; но огонь заклокотал с удвоенною яростию и опалил седые волосы кухарки. Тут она без памяти вбежала в другую комнату, с криком: «Пожар, пожар!» («Уединенный домик на Васильевском»).
Булгаков в своем романе передает весь ритм и пафос этой пушкинской сцены пожара, почти дословно повторяя ее финал: «Оконце в подвале хлопнуло, ветром сбило штору в сторону. В небе прогремело весело и кратко. <...> Комната уже колыхалась в багровых столбах, и вместе с дымом выбежали из двери трое, поднялись по каменной лестнице вверх и оказались во дворике. Первое, что они увидели там, это сидящую на земле кухарку застройщика... Состояние кухарки было понятно. <...> Кухарка, застонав, хотела поднять руку для крестного знамения, но Азазелло грозно закричал с седла:
— Отрежу руку! — он свистнул, и кони, ломая ветви лип, взвились и вонзились в низкую черную тучу. Тотчас из окошечка подвала повалил дым. Снизу донесся слабый, жалкий крик кухарки: «Горим!» («Мастер и Маргарита»; гл. 30).
Булгаков вводит в свою сцену пожара мотив «крестного знамения», который также присутствует и в пушкинской сцене: «Послушай, Вера, не упрямься; <...>: никакая сила не защитит тебя от моей власти». — «Бог защитник невинных», — закричала бедняжка, в отчаянии бросаясь на колени пред распятием. Варфоломей остолбенел, его лицо изобразило бессильную злобу». Осенив себя крестным знамением перед распятием, героиня в замысле Пушкина спасается от дьявола Варфоломея. У Булгакова Азазелло опасается и признает сакральную силу этого жеста, поэтому агрессивно препятствует ему в эпизоде с кухаркой («кухарка... хотела поднять руку для крестного знамения, но Азазелло грозно закричал с седла: «Отрежу руку!»; гл. 30).
Булгаковские «вечные любовники» не имели шанса утвердиться в реальной жизни. Поэтому продолжение их путешествия — это не пробуждение ото сна, а встреча «там», «за дверью гроба» — пребывание в другой — недоступной реальному сознанию — трансцендентной реальности, реальности «вечного сна», о котором грезила и гётевская Гретхен:
Что ж, когда могилу там
Найду и с нею смерть, — пойдём дорогой тою
К загробной тишине, к безмолвному покою;
Но дальше — ни на шаг... Идёшь ты, милый мой?
О, если бы и я могла идти с тобой!И. Гёте. «Фауст» (Пер. Н. Холодковского)
В одной сцене у Булгакова переплелись, таким образом, и «путешествие» Фауста и Маргариты, за спиной которых стоял Мефистофель, и «путешествие» Руслана и Людмилы, за спиной которых был злой чародей Черномор, и «путешествие» Павла и Веры из домика на Васильевском, за спиной которых стоял дьявол Варфоломей. История булгаковских Мастера и Маргариты, за спиной которых также действовал дьявол Воланд, происходит на фоне всех этих художественных «триад» из произведений Пушкина и Гёте (через которые просвечивает основная универсальная триада: Адам и Ева, и за ними — Змей-искуситель).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |