«Мистическая азбука»: Тьма света и свет Тьмы. Тайный язык, о котором Пушкин упоминает в повести «Уединенный домик на Васильевском», конспирирует те скрытые отношения, которые существуют в свете (светском обществе) и раскрываются через образ великосветского бала. О тайном языке светского общества (света), за которым стоят его неписаные законы, в повести Пушкина-Титова упоминается как о «мистической азбуке» отношений, «непонятной профанам». В целом о тайном языке сказано как о тайном языке влюбленных, но в подтексте общих высказываний о высшем свете и его языке как «мистической азбуке» прочитывается и символика всей пушкинской повести о Дьяволе, в которой, к тому же, имеется ключ к этому тайному языку.
Ключом здесь может служить мистический язык масонской эсхатологии, в поэтике которой Смерть есть высшее существо, богиня, управляющая преисподней, она же — Прекрасная Дама, окруженная рыцарями: сатаной, дьяволами и бесами, ее слугами, а человек, почитающий себя рыцарем своей Прекрасной Дамы, — тайно «обвенчан» с ней — Смертью, и его душа по определению принадлежит ей — Смерти.
В образной системе мифов Смерть — невеста на любой свадьбе (королева на любом балу), в том числе, и в масонских мифах. Как известно, герой Л. Толстого Пьер Безухов, который для посвящения себя в высшие тайны ордена масонов даже ездил за границу к иллюминатам, стремился достигнуть трех главных добродетелей, почитаемых братьями-масонами, которые наряду с самопознанием и совершенствованием, признавали любовь к смерти главной добродетелью, которой следовало достигнуть: «Только превратности жизни могут показать нам тщету ее и могут содействовать — нашей врожденной любви к смерти или возрождению к новой жизни», — так открывал Пьеру это великое таинство великий мастер главной ложи. Братья-масоны как некие рыцари Востока и Иерусалима олицетворяли себя с рыцарями Смерти (рыцарями своей Прекрасной Дамы). Когда возвратившись из своих поездок из-за границы, Пьер тут же отправился поделиться этими своими открытиями, он первым делом встретился с великим мастером главной ложи: «...я сделал ему знак рыцарей Востока и Иерусалима, он ответил мне тем же, и с кроткою улыбкой спросил меня о том, что я узнал и приобрел в прусских и шотландских ложах...» (Л. Толстой. «Война и мир», т. II, ч. 3, гл. VII).
Символика Света и Тьмы в ритуалах масонства играла главенствующую роль. В «Войне и мире» Л. Толстой описывает ощущения Пьера Безухова во время ритуала посвящения, происходившего с повязкой на глазах. Повязка на глазах символизировала, что «желающий света должен прежде узреть тьму, окружающую его, и, отличив ее от истинного света, обратить к нему все внимание».
В мировом мифе Рыцарь, однако, побеждает Смерть, если его невеста — вера. Поэтому героиню пушкинского замысла «Уединенного домика» не случайно зовут Верой. Замысел Пушкина, хоть и не следует последовательно мировому мифу, в котором герой обычно побеждает Смерть, но следует, скорее, логике масонской эсхатологии, в которой все обречено быть жатвой Смерти. Поскольку герои пушкинской повести — Павел и Вера — очень легковерны, между ними встают дьявол Варфоломей и Графиня И. (аллюзия Изиды, мстительной богини Смерти), и оба героя обречены быть их добычей.
Эти мотивы, как и многие другие мотивы разветвленного пушкинского замысла «Уединенного домика на Васильевском», отразились и в романе Булгакова «Мастер и Маргарита». Так у Булгакова инфернальные герои произносят сакральную фразу: «...Фортуна может и ускользнуть!» (гл. 24), которая в свое время буквально определила пушкинский сюжет «Уединенного домика на Васильевском» — в долгожданной Павлом сцене свидания с Графиней И. (которая двусмысленно призналась в записке влюбленному в нее Павлу: «Твоя — вечно твоя»), затем мистически «ускользает» от него.
Финал повести Пушкина завершился сценой пожара. Подобным же образом разрешена коллизия и у Булгакова — одна из финальных сцен «Мастера и Маргариты» также происходит на фоне пожара в подвальчике. Азазелло совершает этот поджег по поручению мессира Воланда, совсем как это делает дьявол Варфоломей в повести Пушкина, поджигая дом Веры при отступлении из города. (Подобный финал мы встречаем также и в романе Федора Сологуба «Мелкий бес», поэтика которого ориентирована, в свою очередь, на роман Достоевского «Бесы». Обитель зла у Ф. Сологуба также сгорает в пожаре).
«Явление мертвецов». В целом весь пафос описания Бала у Сатаны (начальника всех злых духов) связан у Булгакова, конечно же, в первую очередь с Гёте и с его изображением Вальпургиевой ночи в «Фаусте». У Гёте мы можем видеть сцену «бала в Вальпургиеву ночь» во всех её деталях (усвоенную им, в свою очередь, возможно, через изображение подобной сцены у Мильтона в «Возвращённом рае»).
В ключевой сцене Бала у Сатаны в романе Булгакова гости сходятся со всех «кругов» Ада и нескончаемой вереницей шествуя, как на параде, предстают перед Сатаной и его слугами в торжестве всех своих грехов и злодеяний. Чем страшнее грех, который они совершили, тем больший «почёт» оказывается им на балу Сатаной. Мертвецы на балу дьявола Воланда (самоубийцы, убийцы, растлители, то есть, все те, чьи души отягощены смертными грехами), приглашены (и это бывает один раз в году) по поводу празднования новых «завоеваний» Воланда — новых грешников в аду: новоявленного иуды — барона Майгеля и иуды от литераторов — редактора Берлиоза, героев «московских глав» романа.
В булгаковских сценах Бала у Сатаны можно также прочесть, как мы уже об этом упоминали, мотивы исторической Варфоломеевской ночи, связанной с кровавой свадьбой королевы Марго (французской королевы Маргариты де Валуа). Но основные мотивы сцены явления мертвецов во многом усвоены Булгаковым также из «Гробовщика» Пушкина. Еще в «Гробовщике», разодетые, словно на бал по случаю новоселья хозяина, гости с «того света» являются к гробовщику в лунную ночь. В сцене явления мертвецов на бал у Пушкина прослеживаются все элементы масонской эсхатологии, куда входит, в том числе, и культ луны: «Ночь была лунная. Гробовщик благополучно дошел до Никитских ворот. У Вознесения окликал его знакомец наш Юрко и, узнав гробовщика, пожелал ему доброй ночи. Было поздно... Адрияну показалось, что по комнатам его ходят люди. «Что за дьявольщина!» — подумал он и спешил войти... тут ноги его подкосились. Комната полна была мертвецами. Луна сквозь окна освещала их желтые и синие лица».
Пушкинское описание лунной ночи в «Гробовщике» сродни тем лунным пейзажам у Булгакова, которыми пронизан весь роман «Мастер и Маргарита»: «Ежегодно мессир дает один бал. Он называется весенним балом полнолуния, или балом ста королей», — знакомит Коровьев Маргариту с этим предстоящим балом, который, по традиции, происходит именно в лунную ночь.
В мифопоэтической традиции явление мертвецов, как правило, связано с полночью. Мотив появления в полночь присутствует и у Булгакова: «До полуночи не более десяти секунд, — добавил Коровьев, — сейчас начнется. Эти десять секунд показались Маргарите чрезвычайно длинными. По-видимому, они истекли уже, и ровно ничего не произошло. Но тут вдруг...» (гл. 23). Именно после этого «вдруг» следует у Булгакова характерная сцена явления мертвецов, которую в сходных описаниях мы встречаем также и у Пушкина в «Гробовщике». У Булгакова описание являющихся на бал мертвецов мы находим в довольно схожих с пушкинским деталями. Первые гости бала появляются у него из камина (непосредственно с виселицы — словно «с корабля на бал»): «Что-то грохнуло внизу в громадном камине, и из него выскочила виселица с болтающимся на ней полурассыпавшимся прахом. Этот прах сорвался с веревки, ударился об пол, и из него выскочил черноволосый красавец во фраке и в лакированных туфлях. Из камина выбежал полуистлевший небольшой гроб, крышка его отскочила, и из него вывалился другой прах. Красавец галантно подскочил к нему и подал руку калачиком, второй прах сложился в нагую вертлявую женщину в черных туфельках и с черными перьями на голове, и тогда оба, и мужчина и женщина, заспешили вверх по лестнице» (гл. 23).
Здесь у Булгакова в описании явления мертвецов — гостей бала мы находим все пушкинские детали распада и тлена: «Мертвец простер ему <гробовщику> костяные объятия»; «Петр Петрович пошатнулся, упал и весь рассыпался». «В эту минуту маленький скелет продрался сквозь толпу и приближился к Адрияну. Череп его ласково улыбался гробовщику. Клочки светло-зеленого и красного сукна и ветхой холстины кой-где висели на нем, как на шесте, а кости ног бились в больших ботфортах, как пестики в ступах». Пушкинский домик в Москве на Никитской улице, как и дом на Садовой улице в булгаковской Москве, одинаково трансформируются в потустороннее пространство. И Пушкин и Булгаков вначале детально описывают подступы к этому «вечному» дому как некий маршрут ночного пути героя — с последующим преодолением «порогов» этого мифического пространства.
Такую деталь в явлении мертвецов у Булгакова как появление из камина можно рассматривать также как реминисценцию из гоголевской повести «Ночь перед Рождеством», в которой черт попадает к ведьме Солохе также через печную трубу. Солоха у Гоголя, также как и ведьма-кумушка у Пушкина в «Гусаре», улетает на бал (шабаш ведьм) именно через трубу: «взвилась в трубу и улизнула» («Гусар», 1833).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |