«Манит ее рукой, зовет...»
М.А. Булгаков. «Мастер и Маргарита» (гл. 19).
«Не видит никого, кто руку / С той стороны подал бы ей» (5:XII). Особое внутреннее состояние героя в кризисный момент часто способствует возникновению некой связи между ним и той силой, которая направляет его духовные поиски. Реставрируя миф о путешествии через отдельные эпизоды произведений Пушкина, мы видели, как следующий эпизод путешествия его героя (архаичный эпизод его «внутреннего путешествия») часто был предназначен для того, чтобы ответить на вопрос, способен ли герой откликнуться и принять те «дары мира», ту «руку» помощи, которая в эту минуту протягивается ему «из-за пределов мира», та самая невидимая «мощная рука», о которой Пушкин метафорически писал в стихотворении «Безверие» (1817):
Уж видит с ужасом, что в свете он один,
И мощная рука к нему с дарами мира
Не простирается из-за пределов мира...А.С. Пушкин. «Безверие» (18177)
В эпизоде своего пророческого сна Татьяна сначала «...Не видит никого, кто руку / С той стороны подал бы ей» (5:XII). Булгаковская Маргарита тоже ищет поддержки, и в ее вещем сне тоже появляется этот образ протянутой «руки», она видит своего возлюбленного, который «манит ее рукой, зовет» (гл. 19).
На архетипическом мифологическом уровне символическое изображение этой «мощной» «простирающейся» руки у Пушкина во «Сне Татьяны» было представлено затем в виде помощи тотемного животного — медведя («И лапу с острыми когтями Ей протянул»; 5:XII). Этот фольклорно-мистический образ представляет собой благосклонную к герою силу судьбы. В архаическом обряде инициации, откуда миф почерпнул немало мотивов для своих сюжетов, волшебный помощник, данный девушке или юноше при испытании (инициации), был в своей протооснове никто иной как тотемный предок, охраняющий героя в его странствиях. «Протягивая лапу», таинственный медведь во «Сне Татьяны» не случайно упоминает о своем «кумовстве» с демоном Онегиным («здесь мой кум живёт»). Учитывая одно из значений слова «кум» как «покровителя» крестника, Пушкин явно акцентирует здесь тему покровительства предков. Эта тема рефреном звучит также и в «Мастере и Маргарите» Булгакова. Как и у Пушкина, который отправляет своего Онегина в деревню («летя в пыли на почтовых») — к истокам своей генеалогии («наследник всех своих родных»), образ Маргариты у Булгакова мы тоже можем видеть в его генеалогическом преломлении.
Ту роль, которую у Пушкина для Татьяны выполняет ее «тотемный предок», для Маргариты в сюжете Булгакова выполняет — французская королева Марго (Маргарита Медичи). То, что Маргарита из королевского рода — тайна только для нее самой и ее реального окружения, а для ее «покровителей» из мира иного, которых она быстро приобретает, находясь в отчаянном состоянии, есть точное знание, что она находится под защитой и заступничеством этих сил — предков королевского клана. Потому-то так быстро в романе Булгакова инфернальные существа и распознают в Маргарите «светлую королеву Марго».
В изображении временной сферы в мифах времени как такового нет — там нет ни прошлого, ни будущего. Предки, а также современное и будущее поколения в пространстве мифа находятся на едином временном срезе — как бы на одной ветви Древа Жизни и Смерти. Мотив покровительства и королевской крови возникает в романе Булгакова, как и у Пушкина, тоже именно как чисто мифическое построение сюжета.
Слово «кум», которое встречается у Пушкина в художественном пространстве «Сна Татьяны», прежде всего, несет значение покровительства предков (в «Гавриилиаде» Пушкина выражение «нашу прародительницу Еву» мы также встречаем в связи с темой заступничества). Слово «кум» употреблялось во времена Пушкина не только как «родственник», но и «крёстный отец» (с ним связан у Пушкина образ Онегина-вампира как «кума» таинственного медведя: «Там мой кум живет»). Можно сказать, что оба образа (медведь-тотем и вампир Онегин) также находятся на одной ветви генеалогического древа — как отец (крестный отец) по отношению к крестнику (что нас отсылает, в свою очередь, к обряду крещения или его архаической форме — обряду инициации). Если смотреть глубже, откуда происходят мифы, то их источник, всегда, без сомнения, мы найдем в обрядах древних инициаций, понимание которых важно как для интерпретации художественного языка Пушкина (например, с его сценой шабаша — во главе с Хозяином Онегиным), так и для художественного языка Булгакова (в его сценах Великого бала у Сатаны — во главе с Воландом).
Как и для сцены пребывания Татьяны на шабаше чудовищ, для сцена Булгакова с королевой Марго на балу Воланда важна интерпретация этого эпизода как вневременного. Обе героини (Татьяна во «Сне» на пиру чудовищ и Маргарита на «балу у Сатаны») предстают некими посвящаемыми, словно в древнем обряде посвящения: Татьяна, скорее, иницианткой в обряде святочной инициации, Маргарита — в «майском» обряде праздника полнолуния («такая ночь, когда все счета оплачиваются»; гл. 31). Однако у булгаковской Маргариты и пушкинской Татьяны разный опыт души, поэтому Маргарита предстает не только в роли инициантки, но, в то же время, и в роли посвятительницы, весталки и жрицы.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |