Широкий разброс определений ранних прозаических произведений Булгакова свидетельствует о сложности их природы для понимания специалистами и о полном безразличии к этой проблеме автора: ему в условиях смены власти в стране оказавшемуся в чужих краях без поддержки в первую очередь нужно было выжить. Он мечтал зарабатывать на жизнь литературным трудом и делал первые шаги в этом направлении.
Открытие Булгакова-фельетониста для широкой читательской аудитории произошло только в пору перестройки и гласности. Вместе с ранними рассказами («Красная корона», «В ночь на 3-е», оба написаны в 1922 г.), повестью «Собачье сердце», пьесой «Багровый остров» в круг чтения вошли и тексты, написанные в 1919—1921 гг. для периодических изданий. Многое утрачено. Так, от пяти пьес той поры остались только названия, афиши1. Но найденные и опубликованные газетные публикации дают интереснейший материал для размышлений об истоках поэтики Булгакова зрелой поры, о формировании её художественных стратегий.
В контексте биографии писателя его ранние тексты владикавказской поры первыми в конце 1970-х — середине 1980-х гг. начали называть Л.М. Яновская и М.О. Чудакова. Информация о фельетонах «Грядущие перспективы» (Грозный, 13 ноября 1919), «В кафе» (Владикавказ, февраль 1920), «Неделя просвещения» (Владикавказ, апрель, 1921) должна была существенно сместить представление о начальной границе творчества Булгакова, изменить широко бытовавшее представление о том, что его биография как литератора начинается с приезда в Москву в конце сентября 1921 г.
Но изучать эти тексты и менять устоявшиеся представления не спешили. Первая диссертационная работа по специальности «журналистика» М.С. Кривошейкиной (2004) представила фельетоны 1922—1926 гг., опубликованные в газетах «Гудок» и «Накануне». Они классифицировались по идейно-тематическому основанию с убеждением в том, что невозможно сопоставлять художественно-публицистические тексты с художественными2. П.В. Кузнецов обратился к проблеме своеобразия фельетона 1920-х гг. на примере трехсот текстов разных авторов в газете «Гудок». Среди просмотренных были и булгаковские. Автор отмечает, что благодаря ощутимому художественному компоненту они «могут быть интересны современному читателю»3. Фельетоны той же московской поры в сопоставлении с сатирическими повестями 1920-х гг. попали в поле зрения автора литературоведческой диссертации А.Ф. Петренко4. Он вслед за М.С. Кухтой отметил использование автором гоголевских сюжетов; а также темы и такие приемы, как зооморфизация и гротеск щедринской природы. Литературоведов работа Булгакова для периодических изданий кавказской поры по-настоящему до сих пор не заинтересовала.
В 1990-е гг. публикаторы текстов периода литературного самоопределения писателя были свободны от чьих бы то ни было мнений, от установок советской поры. Им пришлось решать проблему их номинации без оглядки на авторитетные мнения. Думается, сложность обозначения (фельетон, рассказ, очерк, статья, эссе, др.) возникла, в том числе, и в силу того, что извлеченные из временного контекста и, главное, из контекста периодических изданий, они открывались в конце XX в. прежде всего своей художественной стороной.
Уходя от определения первых сохранившихся текстов писателя малой формы, составители сборников и второго тома пятитомного собрания сочинений, не мудрствуя лукаво, объединяли их в рубрике «рассказы и фельетоны». Предметом научного анализа ранние фельетоны Булгакова стали не сразу. Для времени их публикации можно отметить как тенденцию разные номинации одного текста5. Самый первый художественно-публицистический текст Булгакова «Грядущие перспективы» М.О. Чудакова на одной странице квалифицирует то как газетный фельетон, то как статью6. В.И. Лосев понимает его как очерк7, а В.В. Петелин помещает в первый том собрания сочинений в 10 томах с маркировкой «рассказ». Б.С. Мягков в качестве отправного момента своей статьи фиксирует: «Работа Булгакова на литературном и журналистском поприще начиналась с очерка, памфлета, фельетона»8, но, называя затем «Грядущие перспективы» и «Неделю просвещения», не дифференцирует их в этих определениях.
Отметим, что и сам Булгаков, называвший себя в письме Правительству 1930 г. МИСТИЧЕСКИМ ПИСАТЕЛЕМ9, сделал кое-что для дезориентации своих издателей и исследователей: давал основания для разных жанровых определений своих произведений. Он сам по-разному называл результаты своих трудов в эго-документах (в письмах родным, в Автобиографии 1924 г.), в изображении близких ему героев (в «Записках на манжетах» 1922, 1923 гг.; «Богеме» 1925 г.; в пьесе «Багровый остров» 1928 г.).
В письмах, не желая особенно тревожить близких, Булгаков пишет, сглаживая трудности своей жизни, о результатах, о первых успехах. Письма к ним более эпичны, спокойны, чем названные его художественные вещи. Последние представляют напряженный лирический процесс проживания важных моментов существования безымянным я и вследствие этого позволяют думать о более высокой степени их внутренней биографичности.
Как бы иронично и критично ни писал Булгаков о начале писательского пути, о свой работе фельетониста и автора «наспех написанных» пьес 1919—1921 гг. в художественных текстах московского периода своей жизни (в «Записках на манжетах», «Богеме»), он не отказывался от них, от всего того, что определяло начало его творческого пути. Более того, он снова и снова возвращался к важнейшему для него опыту кавказской поры. Уже добившись чего-то в Москве, постоянный сотрудник столичной газеты, он воспроизводил чрезвычайные обстоятельства недавнего прошлого — жизни страны и своей личной жизни, пытался что-то понять в себе сам, с одной стороны, и создать в сознании читателей представление о себе как о начинающем авторе в эпоху исторических перемен, с другой стороны.
Но в разных своих текстах он связывает начало творческой работы героя с автобиографическими моментами то с пьесой, то с фельетонами, то с тем и другим почти без временного зазора. «Записки на манжетах»10 сразу представляют реальность жизни героя как бред больного11, и в нем навязчивую мысль «...что мы будем есть? Что есть-то мы будем?! ...Я с ума схожу, что ли? ...Отчаяние. Над головой портянка, в сердце черная мышь»12. И в этом состоянии отчаянного полубреда является откуда-то почти ирреальная фигура «помощника присяжного поверенного» с безумным предложением «написать пьесу из жизни туземцев». В «Записках на манжетах» не упоминается предшествующий фельетон как факт биографии героя: сразу как о центральном её событии идет речь о создании пьесы. Сам герой в результате оценивает её предельно негативно: «...в смысле бездарности <...> нечто совершенно особенное, потрясающее». Но за неё было заплачено 200 тысяч, и через две недели она уже шла на сцене. И это тоже воспринимается почти как бред. Завершается эпизод, в каком-то смысле, попыткой самооправдания: «Писали же втроем: я, помощник поверенного и голодуха»13.
Начало столичной — московской — жизни предстает тоже как наваждение, как мираж в их выражающих, непонятно что обозначающих словах: «Дювлам» («Дювлам14. Что же значит-то? Значит-то что ж?»15), «худо», «лито», «изо»... В «лито» издавались приказы и сочинялись лозунги, но эта фантастически бессмысленная деятельность давала возможность герою получать реальные паек, деньги — жить. Деятельность нового, непонятного государства проявилась в том, что это самое «лито» как учреждение неожиданно для героя сначала перевели в другое место Москвы, а потом и вовсе ликвидировали «с такого-то числа». «Ликвидировали» тем самым для героя возможность поддерживать свое существование на физическом уровне16. Герой отброшен на начальные позиции. Он «потушил лампу собственноручно и вышел. И немедленно с неба повалил снег. Затем дождь. Затем не снег и не дождь, а что-то лепило в лицо со всех сторон»17.
Комментаторы, думается, справедливо предполагают, что «Богема» первоначально входила в состав «Записок на манжетах»18. Вначале автор называет «Богему» «записками», упоминает тот же важнейший мотив, который объединяет, цементирует в целое разрозненные «записки на манжетах». Он полагает в «Богеме», что его «записки никогда не увидят света ...грозный призрак голода постучался в его скромную квартиру»19 (курсив наш. — В.Г., Т В.). Память снова ведет Булгакова во Владикавказ, к появлению присяжного поверенного, теперь он назван по фамилии (заметим, туземно-экзотической) — Гензулаев. Ему герой признается в своем бессилии что-либо изменить в своей голодной жизни. Он погружается снова и снова в безысходность кавказской поры, переживает ощущение исчерпанности своих возможностей. И в перечислении видов деятельности, за которые он получал деньги, появляется важная информация: «Фельетон в местной владикавказской газете я напечатал и получил за него 1200 рублей и обещание, что меня посадят в особый отдел, если я напечатаю еще что-нибудь, похожее на этот первый фельетон <...> Гензулаев... меня подстрекнул написать вместе с ним революционную пьесу из туземного быта»20. Совпадение целого ряда деталей и оценки автором полученного результата21 не оставляют сомнений в том, что в «Богеме» Булгаков пишет о том же своем прошлом, которое не отпускает его, как преступление. Он судит себя как автора, пытается оправдаться «призраком голода» и не может на этом остановиться. Здесь дается информация о фельетоне, опубликованном раньше работы над пьесой.
Для нас важна в этом материале возможность уточнить информацию о первых произведениях, предлагаемую писателем в его Автобиографии. В ней, как и в «Богеме», первым назван опыт прозаический публикации в газете: но в «Богеме» — это фельетон, а в Автобиографии — рассказ, в «Записках на манжетах» не сообщается, было ли что-то написано героем-автором до пьесы, в сотворении которой, наряду с ним и Гензулаевым, участвовала иррациональная «голодуха». Итак, в Автобиографии первый опыт публикации назван Булгаковым рассказом, в «Богеме» — фельетоном.
Интерпретация этого момента М.О. Чудаковой22 может быть дополнена нашей. Вряд ли в самый острый момент решительных боев за Владикавказ белогвардейская газета могла принять для публикации рассказ как собственно литературное, нейтральное в политическом отношении произведение. Это мог быть только текст, определенным образом ориентирующий читателя в политической ситуации. Кроме того, изначальная предназначенность материала для публикации в газете при власти белых актуализирует его, встраивает в концептуально отформатированный редакцией комплекс текстов, сообщает то направление содержанию, которое автор изначально, может быть, и не предполагал (хотя случай с Булгаковым предполагал определенность позиции). Номинация «рассказ» в Автобиографии не меняет существа дела: текст в газете, издаваемой белыми, публиковался в функциях фельетона.
Булгаков это, если даже не осознавал, то явно ощущал. Потому и зафиксировал отчетливо в «Богеме»: написал фельетон, опубликовал в газете, получил плату, указал сумму — 1200 рублей. В этом коротком фрагменте важна одна тонко введенная деталь, которой писатель осознанно микширует свою, видимо, действительно первую публикацию, — явно сбивая временные рамки, уводит её в тень опубликованных, видимо, уже и при советской власти фельетонов. Герой сообщал Гензулаеву об угрозе-обещании в случае публикации чего-нибудь похожего «за этот первый фельетон посадить в особый отдел». Булгаков усиливает акцент на этой информации, переводя разговор из сообщения в диалог.
— За что? (Гензулаев испугался. Оно и понятно. Хотят посадить — значит, я подозрительный.)
— За насмешки23.
Получается, что опасение попасть «за насмешки» фельетона в «первый отдел» и состояние «голодухи» заставили героя принять предложение Гензулаева — взяться за создание пьесы. Но в реальности Булгаков не ограничился одним фельетоном, как и одной пьесой.
Ту же последовательность и разность определений своих произведений можно установить по некоторым письмам. Особенно важно в этом плане довольно большое письмо двоюродному брату и другу, К.П. Булгакову, из Владикавказа еще при власти белых от 1/19 февраля 1921 г.: «Около года назад я писал тебе, что я начал печататься в газетах. Фельетоны мои шли во многих кавказских газетах... потом на сцене пошли мои пьесы... Сначала одноактная юмореска «Самооборона», затем написанная наспех, черт знает как, 4-актная драма «Братья Турбины»» (курсив наш. — В.Г., Т.В.). Ниже в том же письме, перечисляя драматические опыты, упоминает и неизвестные «рассказы»: «...кроме рассказов, которые негде печатать, я написал комедию-буфф «Глиняные женихи»... Наконец, на днях снял с пишущей машинки «Парижских коммунаров» в 3-х актах. Послезавтра читаю её комиссии. Здесь она, несомненно, пойдет»24. Отметим, что в перечне форм первых опытов в этом письме отсутствует рассказ, о котором как о первом произведении сообщается в официальной Автобиографии, но о фельетонах и пьесах сообщается во множественном числе. Из последних в письме сестре В.А. Булгаковой он в качестве лучшего своего драматического произведения рекомендует комедию-буфф «Вероломный папаша» («Глиняные женихи»). С этим же письмом он ей же отправляет свой последний «фельетон» «Неделя просвещения» как «образчик того, чем приходится пробавляться»25. В апрельском письме 1921 г. Булгаков просит другую сестру, Н.А. Булгакову-Земскую, сохранить оставленные им в Киеве, т. е. более ранние, «рукописи». Называет «Первый цвет», «Зеленый змий», «в особенности важный» для него «Недуг» без их жанрового определения26 и жалеет, что «не может послать некоторых из своих рассказов и фельетонов, которые печатались в газетах»27.
Таким образом, не только публикаторы постсоветской поры по-разному определяют формы ранних произведений Булгакова. Приведенный материал показывает, что для него самого как для автора не имела особого значения разница в дефинициях. То, что могло быть в замысле, в процессе создания, по другим соображениям однажды названо рассказом, неоднократно и уверенно названо им в письмах родным, в ряде художественных текстов середины и второй половины 1920-х гг. фельетоном по факту публикации в кавказских газетах. Фельетон предстает у него не столько узко понятым определением жанра, сколько широко понимаемым способом относительно быстро заработать на жизнь в газете («чем приходится пробавляться») и реализацией, в том числе в комическом (в «насмешках»), своих природных способностей, своего творческого дара. Таким образом, фельетоны Булгакова представляют собой в каждой публикации новые авторские модели малой прозы начинающего автора.
Примечания
1. Об этом: Яновская Л.М. Творческий путь Михаила Булгакова. М.: Просвещение, 1983. С. 64—66; Файман Г.С. «Местный литератор» — Михаил Булгаков (Владикавказ 1920—1921 гг.) // М.А. Булгаков-драматург и художественная культура его времени. М., 1988. С. 20—225.
2. Кривошейкина М.С. Жанр фельетона в журналистском творчестве М.А. Булгакова (период работы в газетах «Гудок» и «Накануне»). С. 22.
3. Кузнецов П.В. Своеобразие фельетонистики 1920-х гг. в газете «Гудок»: дис. ... канд. филол. наук. М., 2011. С. 71.
4. Петренко А.Ф. Сатирическая проза М.А. Булгакова 1920-х гг.: Поэтика комического: дис. ... канд. филол. наук. Пятигорск, 2000. 201 с.
5. В первом томе Собрания сочинений Михаила Булгакова в 10 томах, вышедшего под редакцией В.В. Петелина, где собраны ранние повести, рассказы, очерки, фельетоны, написанные в период 1919—1924 гг., текст «Грядущие перспективы» (1919) имеет жанровое определение «эссе», «Неделя просвещения» (1922) названа рассказом, а «Торговый ренессанс» (1922) — статьей (Булгаков М.А. Собр. соч.: в 10 т. М., 1995. Т. 1. — URL: https://fantlab.ru/edition6554 (дата обращения: 12.06.2019).
6. Чудакова М.О. Жизнеописание Михаила Булгакова. М.: Книга, 1988. С. 95.
7. «Очерк «В кафе» важен, прежде всего, как свидетельство того, что Булгаков широко публиковался в белогвардейских газетах в конце 1919 — начале 1920 г., о чем он сообщал в своих письмах родственникам», — пишет в комментариях В.И. Лосев. (Лосев Б.И. Комментарии // Булгаков М.А. Белая гвардия. Дни Турбиных. Бег: Роман, пьесы, статьи, рассказы. СПб., 2011. С. 623).
8. Мягков Б.С. Фельетоны М. Булгакова: их герои и прототипы (На примерах последних театральных фельетонов писателя) // Возвращенные имена русской литературы: Аспекты поэтики, эстетики, философии. Самара: Изд-во СамГПИ, 1994. С. 11.
9. Булгаков М.А. Собр. соч. Т. 5. С. 446. (Выделение в цитате принадлежит М.А. Булгакову. — В.Г., Т.В.)
10. «Записки» датируются самим автором в первой публикации 1920—1921 гг., дополняются в 1923, 1925 гг. (Булгаков М.А. Собр. соч. Т. 1. С. 598).
11. Экспрессивность письма, сопоставимая с «Красным смехом» Л. Андреева, усилена напряженностью лирического переживания реального автобиографического опыта.
12. Булгаков М.А. Собр. соч. Т. 1. С. 486—487. В ситуации столь же страшного отчаяния по более масштабному поводу Хлудов в «Беге» будет вопрошать главнокомандующего: «Кто бы вешал? Вешал бы кто, ваше превосходительство?» (Булгаков М.А. Собр. соч. Т. 3. С. 233)
13. Булгаков М.А. Собр. соч. Т. 1. С. 489.
14. Деталь реальности — афиша с аббревиатурой, извещающей о двенадцатилетнем юбилее В. Маяковского, дана в ряду фантастических деталей советского быта-существования.
15. Как прием в этих произведениях показательны выражающие безысходность состояния и сознания героя повторы слов в обратном порядке: «...что мы будем есть? Что есть-то мы будем?!», «Что же значит-то? Значит-то что ж?» Мысль буксует, снова и снова отбрасывает героя назад.
16. Оставили эту возможность не известно почему трем особам: одна обозначена фамилией, вторая — именем, а третья и вовсе гоголевской все обессмысливающей «котиковой шапочкой».
17. Булгаков М.А. Собр. соч. Т. 1. С. 508. Слово снег выступает здесь в функциях мотива гибели. Содержащая его реплика Алексея в первом действии «Дней Турбиных» завершается словом «гроб»: «...в первый раз дрогнуло мое сердце... Дрогнуло, потому что на сто юнкеров — сто двадцать человек студентов, и держат они винтовку, как лопату. И вот вчера на плацу... Снег идет, туман вдали... Померещился мне, знаете ли, гроб...» (Булгаков М.А. Собр. соч. Т. 3. С. 27).
18. Булгаков М.А. Собр. соч. Т. 5. С. 602.
19. Там же. С. 466.
20. Булгаков М.А. Собр. соч. Т. 1. С. 466—467.
21. «Мы её написали за 7/2 дней, потратив, таким образом, на полтора дня больше, чем на сотворение мира. Несмотря на это, она вышла еще хуже, чем мир.
Одно могу сказать: если когда-нибудь будет конкурс на самую бессмысленную, бездарную и наглую пьесу, наша получит первую премию...» (Булгаков М.А. Собр. соч. Т. 1. С. 467).
22. М.О. Чудакова полагала, что рассказом Булгаков в Автобиографии назвал текст в целях конспирации, «завуалировав» его политическую тенденциозность: был уверен, что разыскивать этот текст времен деникинской власти во Владикавказе никто не будет (Чудакова М.О. Жизнеописание Михаила Булгакова. С. 95).
23. Булгаков М.А. Собр. соч. Т. 1. С. 467.
24. Булгаков М.А. Собр. соч. Т. 5. С. 391, 392.
25. Там же. С. 395, 397.
26. Там же. С. 395. Они были найдены Н.А. Земсковой, переданы Булгакову, который их уничтожил (Комментарии // Там же. С. 683).
27. Там же. С. 395—396.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |