Прежде всего, следует обозначить общий литературный контекст «Адама и Евы», поскольку произведения М. Булгакова рассчитаны на то, чтобы читатель ощущал подтекст. И хотя многие исследователи булгаковского творчества строят свои работы на выявлении его связей с произведениями других авторов, в то же время справедливыми остаются слова А. Смелянского: «Автора «Бега» приподняли над эпохой, оборвали его кровеносные связи со временем. Между тем они существовали: и в притяжении и в отталкивании» [141, 598].
Этот недостаток преодолевается в комментариях к третьему тому пятитомного собрания сочинений, где контекст в значительной мере очерчен. И. Ерыкалова, называя «Адама и Еву» пьесой-катастрофой, перечисляет ряд произведений, посвященных теме будущей войны: романы Г. Уэллса, «Алая чума» Дж. Лондона, «Иприт» Вс. Иванова и В. Шкловского, «Трест Д.Е. История гибели Европы» И. Эренбурга, пьеса А. Толстого и П. Сухотина «Это будет». Действительно, тема войны, мировой революции — в мире, который недавно, чуть больше десяти лет назад, выбрался из Первой Мировой и который ожидает нового столкновения, уже столкновения двух политических систем, — очень популярна.
Среди прочего И. Ерыкалова упоминает пьесу «RUR» К. Чапека и написанную по ее мотивам пьесу А. Толстого «Бунт машин», замечая: «Несомненно, этот сюжет был использован Булгаковым при создании лишенного нравственной предыстории первого человека Адама, который занят поисками «человеческого материала» [71, 662].
«RUR» (1921) принес своему автору всемирную известность, переводов только на русский язык было три. «Бунт машин» появился четыре года спустя. Они широко шли в профессиональных и самодеятельных театрах Советского Союза, и, несомненно, повлияли на замысел М. Булгакова. Он использует ту же ситуацию: горсточка людей — несколько мужчин и одна женщина — перед лицом опасности мирового масштаба.
Мы считаем, что влияние двух пьес современников было более значимым. Связь булгаковского произведения с «RUR» и «Бунтом машин» носит явно полемический характер.
У К. Чапека и А. Толстого Адамом и Евой названы роботы — представители той новой формы жизни, которая, по мысли авторов, заменит человечество. В «RUR» параллель роботы Прим и Елена как новые Адам и Ева возникает лишь в конце. И в «Бунте машин» робот Адам говорит: «Я — человек!..» — в самом финале [156, 291]. М. Булгаков библейские имена своих героев — людей — выносит в заглавие. Названием пьесы, началом I акта (уютная комната молодых супругов Адама и Евы) он дает понять, что идет от Самого Начала. Апокалипсис и рождение нового мира — следующие этапы. М. Булгакова занимает то, что между ними. Справедлива мысль, высказанная А. Ниновым, о том, что М. Булгакова занимали причины войны, логика поведения людей до и после катастрофы [117, 96].
«RUR» обрел популярность в СССР как пьеса революционная: А. Луначарский называет пьесу «яркой трагикомической сатирой», автор которой уловил «социальные противоречия послевоенного мира на Западе» [5, 785]. А. Толстой ввел в число действующих лиц революционера, поднимающего роботов-пролетариев на бунт. Мы полагаем, что внимание М. Булгакова было сконцентрировано на другой идее. Пьеса К. Чапека — произведение прежде всего философское: так понимал его автор [107, 438]. Возможность рассмотрения философской идеи увлекла М. Булгакова при работе над «Адамом и Евой».
К. Чапек и А. Толстой возвращают жизнь к библейской простоте: он, она, природа — противопоставляя ей сложность современной цивилизации, сложность человеческих отношений и человеческого бытия в ее условиях. Алквист, герой пьесы К. Чапека, сравнивает двух роботов с библейскими Адамом и Евой и продолжает: «...великие изобретатели — что изобрели вы более великого, чем эта девушка, этот юноша, эта первая пара, открывшая любовь, плач, улыбку любви — любви между мужчиной и женщиной? (...) жизнь (...) возродится вновь от любви (...) и не нужно будет ей все, что мы делали и строили, не нужны города и фабрики, не нужно наше искусство, не нужны наши мысли...» [161, 183—184].
Уже в названиях пьес К. Чапека и А. Толстого технократизм отчетливо явлен как признак современной цивилизации: RUR — Rossmu's universal robots — фирма, производящая роботов; машины, бунтующие против человека. Чешский драматург говорил: «Я хотел написать комедию, отчасти — комедию науки, отчасти комедию правды (...) Замысел человеческого разума вырвался (...) из-под власти человеческих рук, начал жить по своим законам. В этом (...) комедия науки» [107, 438]. У М. Булгакова, напротив, человеческий разум — гений Ефросимова — спасает людей. И тема ищущего разума как ценности возникает еще до начала действия, едва открывается занавес: «Также заметен громкоговоритель, из которого течет звучно и мягко «Фауст» из Мариинского театра» [42, 264].
М. Булгаков, вступая в спор с К. Чапеком и А. Толстым, подключается не только к размышлениям современников, но к той традиции мировой культуры, для которой характерно изображение счастливой жизни людей, ушедших от цивилизации на лоно природы. К. Чапек и А. Толстой и заинтересовали М. Булгакова как ее выразители. Это традиция давняя, идущая от античных идиллий, от идей сентиментализма, от Л. Толстого.
Не только сущность реплики М. Булгакова в литературной полемике, но и выбор оппонентов и форма спора глубоко карнавальны. Взяв идею о возвращении к естественности, к природе, которое перечеркивает все созданное за человеческую историю, автор начинает испытывать эту идею. Тем самым М. Булгаков реализует в драме принцип мениппеи. Испытание идет в карнавальном духе: пьеса строится как переворот, как пародия и на традицию мировой литературы и на Библию.
У К. Чапека и А. Толстого несколько человек, живущих вдали от мира, на райском острове, счастливы. Герои «Адама и Евы» всеми силами стремятся восстановить связь с миром: жизнь на лоне природы у М. Булгакова вовсе не похожа на идиллию.
В критике уже уделялось внимание тому, что в основе пьесы лежит библейский миф. Ю. Бабичева, анализируя ее, говорит, что «Адам и Ева» — новый вариант вечной библейской притчи о человеке, изгнанном из рая, чтобы создать его заново на земле, что у М. Булгакова притча травестирована, а местами пародирована. Исследовательница справедливо причисляет «Адама и Еву» к «parodia sacra». Но она полагает, что булгаковская пьеса близка к жанру карнавальной средневековой литературы в двух смыслах: 1) прямом: спародированы Адам, Ева, змей — все это проецируется Захаром Маркизовым, читающим Библию; 2) переносном: комическому коррективу М. Булгаков подвергает святыни собственной жизненной концепции (тип ученого-творца, «ясной» женщины, художника, жаждущего свободы творчества); М. Булгаков, принимая правду Дарагана, в финале награждает светом его, а не Ефросимова [12, 106—108]. Нам несомненным представляется только первый план пародирования.
Таким образом, пьесу «Адам и Ева» мы рассматриваем как реплику в литературной полемике. Возникает вопрос: каков смысл этой реплики, к каким выводам приходит М. Булгаков в ходе испытания идеи, которая привлекает человечество на протяжении веков, то есть что он противопоставляет идее возвращения к естественному состоянию?
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |