«Адам и Ева» — пьеса, открывающая 30-е годы в творчестве М. Булгакова. Написанная летом 1931 года, она была опубликована только в 1987. Не была она и поставлена, хотя это собирались сделать сразу три театра: заказавший ее ленинградский Красный театр, театр им. Е. Вахтангова и Бакинский Рабочий театр. Пьеса была запрещена.
Отношение самого М. Булгакова к «Адаму и Еве» представляется двойственным. «Миша ненавидит эту пьесу всею душой, — писала в своем дневнике Е. Булгакова. — И я его вполне понимаю, и сама терпеть не могу. Написанная под давлением обстоятельств, вымученная, холодная, ненужная пьеса» [45, 667]. Готовя свои записки к публикации, вдова писателя редактировала их, и в «Дневнике Елены Булгаковой», вышедшем в 1990 году, этих слов нет. С другой стороны, известно письмо М. Булгакова от 29 июня 1931 года к В. Вересаеву, где о том же произведении сказано: «А тут чудо из Ленинграда — один театр мне пьесу заказал. Делаю последнее усилие встать на ноги и показать, что фантазия не иссякла. А может, иссякла. Но какая тема дана, Викентий Викентьевич! Хочется безумно вам рассказать! Когда можно к Вам прийти?» [41, 200]. Письмо доказывает, что определенный интерес у М. Булгакова к пьесе был. И, по свидетельству Л. Белозерской, работа над произведением была увлекательной и легкой: «На том же широком дыхании, что и «Бег», была написана фантастическая пьеса «Адам и Ева» [124, 337].
Двойственность отношения автора к своему творению в совокупности со сменой критериев оценки, обусловленной изменением общественной ситуации, наложила отпечаток на освещение этого произведения критикой.
Главный вопрос о разрешении конфликта между изобретателем Ефросимовым и представителями власти Адамом и Дараганом — то есть вопрос об авторском замысле — исследователи решают по-разному. В. Сахновский-Панкеев пишет: «Спор Ефросимова и Красовского разрешают в пьесе не слова, а дела: все дальнейшее наглядно — и тем убедительней — доказывает правоту Адама, отстаивающего принципы социалистического гуманизма. Адам и Дараган выказывают лучшие человеческие качества: мужество, душевную силу» [138, 135]. Ю. Бабичева близка в своих выводах к В. Сахновскому-Панкееву, утверждая, что М. Булгаков определил свою позицию, поместив в финале Дарагана в солнечный свет, а Ефросимова — в тень [12, 107].
Прямо противоположное мнение о разрешении конфликта высказывает И. Ерыкалова. В Дарагане она видит не «лучшие человеческие качества», а сатанинские черты. Если Ю. Бабичева считает, что победа в финале остается за представителями власти, то И. Ерыкалова полагает, что изображение столкновения внутри лагеря (а не разных лагерей в мировой войне) «в сущности, сводит на нет победный финал» [71, 661]. Видя в коммунистах, изображенных М. Булгаковым, фанатиков, В. Петелин считает, что истина на стороне пацифиста Ефросимова [125, 341]. В. Лосев, Б. Мягков, Б. Соколов — авторы предисловия к первой публикации пьесы и комментариев к ней — полагают: показанная драматургом катастрофа — расплата за заблуждение, что война — способ разрешения конфликтов. Саму пьесу они считают утверждением «приоритета общечеловеческих ценностей над всеми иными» [36, 137], то есть того приоритета, который отстаивается Ефросимовым. Особую позицию занимает А. Нинов, полагающий, что М. Булгаков ни Ефросимова, ни Дарагана не награждает «очевидной полнотой истины» [117, 96].
Таков разброс мнений по главному вопросу — об авторском замысле. Но, несмотря на противопоставленность взглядов исследователей, общим для них является то, что первоначально они пытаются сформулировать авторский замысел, и, уже исходя из него, определить особенности булгаковской поэтики, отношение к героям, жанр.
Очевидно, что внимание, которое пьесе уделяет критика (перечисленными именами список работ о ней практически исчерпывается), недостаточно.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |