После чтения заказчикам из Театра сатиры пьесы «Блаженство», они отклонили ее, настороженно отнесшись к картине будущего, придуманного М. Булгаковым, попросили переделок. В результате этих переделок к 1936 году появился «Иван Васильевич».
Жанр произведения определен драматургом традиционно и четко — комедия (не «сон», «генеральная репетиция» или просто «пьеса»). Комическое в нем выступает именно «доминирующим эстетическим качеством» [89, 34]. Но при определении пафоса этой вещи (так же, как при оценке ее степени серьезности, значимости для творчества М. Булгакова) в анализе возникают сложности. В критике сложились две точки зрения на «Ивана Васильевича».
Еще в 40-е годы Ю. Юзовский высказался о пьесе как об «очень остроумной шутке». Спустя два десятилетия В. Сахновский-Панкеев пишет, что Грозный занят «одним — улаживанием семейных и квартирных неурядиц изобретателя Тимофеева», — а введение вместо легендарного царя другого исторического персонажа ничего бы не изменило [138, 136]. Случайность выбора гостя из прошлого является доказательством несерьезного отношения автора к своему творению, легкости, развлекательности «Ивана Васильевича». По мнению противников такого взгляда на пьесу, ее пафос, ничего случайного в появлении именно Грозного нет (и с этим утверждением мы согласны). В его фигуре видится этим авторам ключ к определению сатирической направленности произведения.
Сторонниками первой точки зрения выступили В. Новиков, В. Боборыкин. Последний уже в 1991 году сопоставляет пьесу с «Блаженством» и делает вывод: «Авторский замысел «Ивана Васильевича» гораздо проще. Никаких вечных истин он не таит, никаких загадок читателю не загадывает (...) Сюжет пьесы упрощен, таким образом, до предела. Сатира на советскую действительность, которая и в «Блаженстве» была чрезвычайно мягка, здесь и вовсе исключена. Все — ради комического эффекта» [30, 140]. Юмористический характер произведения исследователь подтверждает, приводя ответ М. Булгакова на вопросы сомневающихся в природе смеха «Ивана Васильевича», подозревающих комедию в «неблагонадежности»: «...Какова идея пьесы? Для чего вы ее написали? — Да вот, чтобы ее (жест в сторону Елены Сергеевны) посмешить» [30, 141].
Взгляд на пьесу как на легкую комедию вызывает вопросы.
С одной стороны, в отличие от «Блаженства», она была принята великолепно. Е. Булгакова писала в своем дневнике: «Радостный вечер. М.А. (М. Булгаков — А.Х.) читал «Ивана Васильевича» с бешеным успехом у нас в квартире... Хохотали все до того, что даже наши девушки в кухне жалели, что не понимают по-русски» [45, 104]. Среди тех, кто так смеялся над новой комедией, были и представители Театра сатиры, просившего веселую комедию, и, очевидно, «Иван Васильевич» их вполне удовлетворил. Но, с другой стороны, доведя пьесу до генеральной репетиции, театр от нее все же отказался. Почему? Что насторожило присутствовавшего на этой репетиции партийного чиновника и побудило обронить перед уходом: «Ставить не советую» [147, 222]?
Ответить на эти вопросы достаточно просто, если встать на позиции тех, кто видит в «Иване Васильевиче» не «веселую шутку», а произведение сатирическое.
Острая полемика 20-х годов о сатире широко известна. Послереволюционная действительность, богатая противоречиями, еще более обострившимися в годы НЭПа, стала источником для возникновения огромного количества сатирических произведений. Среди их авторов — П. Романов, М. Зощенко, В. Катаев, И. Ильф и Е. Петров, Н. Эрдман, В. Маяковский и многие другие. Но в то же время в критике утверждалось, что новому обществу сатира не нужна, что она вредна. Один из наиболее активных противников сатиры В. Блюм обосновывал отказ от нее тем, что сатирическое освещение действительности влечет за собой обобщение, а потому сатирик вольно или невольно атакует весь советский строй [84, 209]. Несмотря на то, что в защиту сатиры выступали А. Луначарский, такие известные литераторы, как В. Маяковский, И. Ильф и Е. Петров, позиции ее противников были сильны. Последние использовали прямые политические обвинения, которые в данный период могли стать источником угрозы для жизни писателей. Тот же В. Блюм, резко отрицательно относившийся к творчеству М. Булгакова, писал, что тот, кто не согласен с точкой зрения на сатиру как на ненужное, и даже вредное, явление, впадает «в контрреволюцию и клевещет на новый быт». Театр не решился ввести в репертуар комедию опального драматурга.
В работе 1976 года А. Кошелева высказала мысль, что М. Булгаков не только высмеивал уродства, предрассудки и ошибки старого, но на историческом фоне бичевал «уродства сегодняшнего дня» [94, 167]. Автор, к сожалению, не уточнила, какие именно «уродства» она имела в виду.
В последние два десятилетия исследователи называют весьма серьезный объект булгаковской сатиры. Ю. Бабичева, авторы комментариев в книге «Пьесы 30-х годов», Я. Лурье утверждают, что пьеса посвящена проблемам деспотической власти, возникновения ее. Ю. Бабичева полагает, что М. Булгаков, рассмотрев «скучный», «недобрый» мир будущего в «Блаженстве», в «Иване Васильевиче» обращается к прошлому, чтобы установить корни деспотизма [12, 102]. Б. Соколов прямо заявляет: «Слишком явные и опасные (применительно к И.В. Сталину) аллюзии сделали «Ивана Васильевича» нецензурным произведением» [147, 222].
Подтверждением сатирического пафоса комедии, помимо прочего, становится рассмотрение ее первой редакции. Так, при переработке пьесы из нее исчезают радиолекция о свиньях, открывавшая «Ивана Васильевича», и заключительные слова Тимофеева: «Да, я сделал опыт. Но разве можно с такими свиньями, чтобы вышло что-нибудь путное?..». «Мотив этот, — как отмечает один из исследователей, — имел отнюдь не безобидный характер» [43, 607]. Слова главного героя, ни к кому конкретно не относящиеся, становились отрицательной оценкой советской действительности вообще.
В качестве аргумента в пользу такого подхода к пьесе можно привести слова самого М. Булгакова. В 1930 году в письме к правительству он говорит, что не «ХОЧЕТ стать сатириком», а «СТАЛ САТИРИКОМ, и как раз в то время, когда никакая настоящая (проникающая в запретные зоны) сатира в СССР абсолютно немыслима» [41, 175].
Однако из поля зрения тех, кто рассматривает «Ивана Васильевича» как острое сатирическое произведение, комедия как бы ускользает, она «осерьезнивается» и лишается своей художественной плоти.
П. Попов описывал Е. Булгаковой впечатления своих знакомых от пьесы так: «...Они нашли один «недостаток» — слишком остроумно. И не отдельные реплики, а вся сплошь. Говорят: ведь публика будет мешать слушать. Засмеются на одну остроумную фразу, а за ней другая — еще более остроумная. И смех на первую фразу не успеет прекратиться» [41, 524—525]. Это описание напоминает другое. Только вступив на театральное поприще, М. Булгаков писал сестре из Владикавказа: «Лучшей моей пьесой подлинного жанра я считаю 3-актную комедию-буфф салонного типа «Вероломный папаша» («Глиняные женихи») (...) комиссия, слушавшая ее, хохотала в продолжении трех актов» [41, 46—47]. Смех такого типа изначально присущ творчеству М. Булгакова. Но именно эта сторона комедии «Иван Васильевич» (как и вообще таланта М. Булгакова) практически не исследована. И в рецензии А. Зоркого на фильм «Иван Васильевич меняет профессию» эксцентрика, комика режиссера Л. Гайдая, по логике автора, оказывается противопоставленной комике М. Булгакова. Рецензент с сожалением пишет: «...увы, в сегодняшних эпизодах у Гайдая нет столь наблюдательного и ироничного поводыря, как Булгаков... герои сатирической пьесы мельчают (разрушаются как комические персонажи), теряют социальные характеристики, становятся вполне ординарными персонажами ординарного киноводевиля» [81, 83—84]. Нам кажется, что М. Булгаков не нашел бы ничего обидного в определении «Ивана Васильевича» как водевиля. Восприятие комедии как юмористического произведения свойственно не только Л. Гайдаю. Т. Суханова описывает успешный спектакль «Иван Васильевич» в Свердловском театре. И, судя по статье, его авторы вовсе не стремились ставить пьесу как произведение сатирическое, даже в их Бунше «есть удивительное обаяние, нечто трогательное и милое» [152, 32].
Итак, обзор критики (на саму пьесу, ее экранизацию, театральную постановку) наглядно демонстрирует двоякую возможность определения пафоса булгаковского смеха. Сложность анализа «Ивана Васильевича» есть сложность анализа комического произведения вообще. М. Бахтин в конспективных набросках писал: «Трудность анализа подлинно комического (смехового) определяется тем, что отрицательное и положительное слиты, между ними нельзя провести четкой границы» [16, 50]. На наш взгляд, разногласия по поводу «Ивана Васильевича» — иллюстрация этих бахтинских слов.
Те, кто исследуют в пьесе сатиру, преувеличивают роль отрицающего элемента. Так, например, Ю. Бабичева отмечает «двуединое парадоксальное начало» булгаковского творчества в статье о «Блаженстве» и «Иване Васильевиче». О последнем она говорит, что сердцем фантастического водевиля оказывается кошмар [11, 138]. Критик утверждает: ни театру, ни кинематографу до сути пьесы, до этого сердца, добраться не удалось. Сама она обращается лишь к фигуре Грозного (привлекая для анализа материал даже владикавказского периода жизни М. Булгакова), то есть к сатирической стороне пьесы, к «кошмару», и не уделяет внимания юмористическому ее пафосу. Такой анализ представляется односторонним, недостаточным.
Но неверно видеть в «Иване Васильевиче» и только юмористическое произведение. Неслучайно в фильме Л. Гайдая рецензент все-таки обнаруживает образы сатирические.
Широту булгаковской смеховой палитры (от иронии до сарказма) отмечал, например, И. Шевченко [166, 60]. Нам кажется, что сам драматург эту особенность своего творчества прекрасно осознавал. Он чувствовал родственность своего таланта таланту Гофмана (автора карнавализованного). Сохранился экземпляр статьи И. Миримского «Социальная фантастика Гофмана» с многочисленными пометками М. Булгакова. Среди прочего писатель XX века выделил в статье следующий фрагмент: «Смех Гофмана отличается необыкновенной подвижностью своих форм, он колеблется от добродушного юмора сострадания до озлобленной разрушительной сатиры, от безобидного шаржа до цинически уродливого гротеска» [41, 456].
Наиболее верным нам кажется подход к комедии «Иван Васильевич», намеченный В. Кавериным в предисловии к изданию булгаковских пьес 1965 года. Он пишет: «Забавный контраст между двумя эпохами, основанный на остром столкновении полублатного-полуканцелярского языка с велеречием старой Руси, начинает выглядеть не таким уж забавным». И далее: «Так в легкой комедии, почти буффонаде, проступает намеченный пунктиром второй план и становится ясной мысль, что для разумного управления страной мало умения отдавать приказы» [85, 14].
«Адам и Ева», «Блаженство» строятся как бы в двух плоскостях. Первая: конфликт организующего и творческого начал (Дараган — Ефросимов, Саввич — Рейн). Это — серьезная, драматическая, доходящая порой до трагического накала линия развития действия булгаковских пьес. Вторая линия, связанная, в основном, с Пончиком и Маркизовым, Буншей и Милославским, — комедийная. Она неотрывна от первой: пародирует ее, снижает — не дает застыть жизни в односторонней серьезности, умереть. Эта двуплановость напоминает комедии Шекспира. Л. Пинский [163, 92—93] разделяет их действующих лиц на живущих «в бельэтаже» — героев, чья натура облагорожена культурой — и обитателей «цокольного этажа», «простых людей», в ком явлена «Природа без прикрас». Корни данного построения литературовед видит в средневековой мистерии. У Шекспира такая система героев «доказывает единство человеческой натуры». То же можно сказать о пьесах М. Булгакова, с той разницей, что его герои «бельэтажа» стали более серьезными, а герои низкие перестали быть лишь «героями фона», активно включившись в действие. Единство двух линий — серьезной и комической — крепко.
Оно является основой структуры произведений: сцена трагическая порой неуловимо перетекает в комическую, одна и та же реплика может читаться по-разному, иметь двойную тональность. То, что критика в «Адаме и Еве» и «Блаженстве» видела прежде всего первую линию, отдавала предпочтение рассмотрению серьезных проблем, оправдано. В этих пьесах, особенно в первой, комическое, в сравнении с «Иваном Васильевичем», заметно тише.
В последней из рассматриваемых нами пьес ситуация иная. На первый план выдвигается линия комическая, причем, в отличие от двух предыдущих рассмотренных нами пьес, в «Иване Васильевиче» отчетливее звучит юмористический пафос. Линия серьезной сатиры лишь «намечена пунктиром», по словам В. Каверина.
Изменение такого соотношения, как нам представляется, имело причины внешние и внутренние. С одной стороны, на М. Булгакова давили обстоятельства: придирки цензуры, травля. Еще в 1929 году драматург описал эту ситуацию в письме к брату: «...не только писаний моих, но даже фамилии моей равнодушно видеть не могут» [41, 152]. А к середине 30-х, когда рассеялись надежды на улучшение ситуации, появившиеся после звонка Сталина, положение стало еще тяжелее. Во время работы над «Иваном Васильевичем» из десяти написанных М. Булгаковым пьес идут только «Дни Турбиных» (по личному распоряжению Сталина). В театре прекрасно понимали сложность положения драматурга, с которым заключили контракт, и просили веселую комедию.
С другой стороны, и это уже причины внутренние, работа над «Иваном Васильевичем» велась с ноября 1934 года по сентябрь 1935 (переработка шла до апреля 1936), то есть в то же самое время, когда М. Булгаков трудился над пьесой «Александр Пушкин» о последних днях жизни великого поэта (август 1934 — сентябрь 1935). Вероятно, ощущение сходства своего тяжелого положения с пушкинским рождало у М. Булгакова острое сопереживание, заставляло особенно остро чувствовать боль от трагедии, от серьезности потери. И рискнем предположить: то, что обычно уживалось в булгаковских произведениях в органичном единстве (комическое и серьезное), в данном случае при одновременной работе разошлось в два произведения.
Сравнение «Ивана Васильевича» с «Блаженством» позволяет более отчетливо увидеть, как возросло значение комической (юмористической) линии в новой пьесе.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |