Мы начинали с утверждения, что «Адам и Ева» — реплика в литературном споре с К. Чапеком, А. Толстым. На наш взгляд, смысл этой реплики, во-первых, в предостережении. Потому М. Булгаков и начинает от Адама и Евы: он проясняет причины катастрофы. Это, по словам В. Агеносова, «буффонадно-комическое предостережение» [2, 6]. Интересно автору и то, что будет дальше. Во-вторых, утверждается, что человечество, пройдя тысячелетний путь развития, не может повернуть вспять, отказаться от цивилизации и культуры, от отношений, сложившихся между людьми, хотя они не всегда благополучны. В этом М. Булгаков убеждается, испытав, как в мениппее, идею возвращения к природе. Нельзя перечеркнуть все, созданное человечеством. То, что не раз определялось как позиция М. Булгакова-художника (новаторство для него возможно только в связи с традицией [153, 46]), в «Адаме и Еве» отчетливо проступает как позиция жизненная.
Проведенный анализ позволяет точнее определить жанр «Адама и Евы». Сам М. Булгаков этого не делает, называя произведение просто «пьесой в четырех актах». Ю. Бабичева [12, 106], перечисляя предлагавшиеся определения (лирико-бытовая комедия, остросатирическая комедия, драматическая фантазия), относит «Адама и Еву» к «комитрагедиям» (в той же группе «Иван Васильевич» и «Блаженство») и связывает с «parodia sacra». А. Нинов [117, 96], А. Смелянский [141, 599], Б. Бугров [26, 83] называют пьесу антиутопией, но не расшифровывают это понятие. Исключение составляет А. Нинов, указавший, что М. Булгаков разворачивает литературную гипотезу о ходе возможной войны, исследует причины последней и логику поведения людей [117, 96].
По мнению М. Чудаковой, авторов комментариев к «Пьесам 30-х годов», одним из тех, с кем М. Булгаков мог обсуждать свою пьесу, был Е. Замятин. Писатели дружили. И. Ерыкалова видит в «Адаме и Еве» литературные ссылки на Е. Замятина (так, адрес Ефросимова повторяет адрес автора «Мы» [71, 660]).
Е. Замятин в своем романе также использует древний миф о рае. Он проверяет социальную гипотезу, миф на осуществимость, на нравственность воплощения его в жизнь и убеждается, что в «раю» хотят жить не все. Подобная мысль возникает и в пьесе М. Булгакова. Ефросимов говорит Адаму, утверждающему, что на стороне СССР великая идея: «Очень возможно, что это великая идея, но дело в том, что в мире есть люди с другой идеей, и идея их заключается в том, чтобы вас с вашей идеей уничтожить» [42, 271]. Идеи разные, люди разные, жизнь разная. М. Булгаков и Е. Замятин подходят к одной проблеме с различных сторон. Автор «Мы» показал, как рай одинаковых нумеров разрушается изнутри пробивающейся жизнью, М. Булгаков — невозможность строительства такого рая: жизнь сопротивляется, а победа организующего начала ведет к гибели, катастрофе и ничему более.
«Проверка» мифа — черта жанра антиутопии. Пьеса «Адам и Ева» обладает рядом черт этого жанра, сформулированных в статье А. Зверева «Когда пробьет последний час природы...». Помимо уже указанной проверки мифа на нравственность воплощения, автор называет следующие свойства.
Антиутопию интересует то, что не было учтено при планировании. С одной стороны — в глобальном плане — в «Адаме и Еве» воюющие стороны не учитывают, что стремление к торжеству любой ценой ставит человечество на край гибели. Развитие техники, опережающее нравственное развитие, опасно, техницизм, согласно А. Звереву, еще одно свойство мира антиутопии. С другой стороны — в плане индивидуальном — организатор Адам не учел чувств жены, непредсказуемости души человека, не распознал сущности Пончика.
Конфликт антиутопии возникает там, где герой начинает сомневаться в справедливости устройства его мира. «Мы» — история «раздвоения» Д-503. Пьеса, в силу специфики литературного рода, требует более стремительного развития конфликта, большей напряженности. Ефросимов и Дараган (вот кто лишен сомнений) сталкиваются, проявляя свои позиции, уже в I акте. Таким образом, традиционный для антиутопии конфликт между пробудившейся личностью и ограничивающей ее системой сохраняется в пьесе в виде конфликта организующего и творческого начал. Мир «Адама и Евы» перекликается с миром «Мы». В пьесе начинается та унификация, результат которой описан в романе. Писатели, деятельность которых предполагает максимальную свободу, полет фантазии, создают романы-близнецы. Стоило ученому проговориться о чудо-аппарате, появляются Туллеры и психиатр Клавдия Петровна — вариант Бюро Хранителей.
И последнее. А. Зверев считает, что серьезная антиутопия не запугивает, она не фаталистична. И М. Булгаков ведет своих героев, на наш взгляд, к финалу светлому, но не идиллическому. Они выжили. Выжило человечество. Мир строится. Но спор не окончен. Более отчетливо это видно в рукописной редакции.
Ефросимов. Здравствуй, истребитель. (Морщится, дергается.)
Дараган. ...Я не истребитель — рука моя связана после боя над Финистерре (поднимает руку), и после этого истреблять более некого. Мы не имеем врагов!
Ефросимов. Ты в заблуждении. Пока ты живешь, всегда найдется кто-нибудь, кого, по-твоему, надо истребить! [43, 339].
Следует отметить, что антиутопия — жанр очень популярный в этот период [70, 39]. Применение Ю. Бабичевой, А. Ниновым и другими исследователями по отношению к «Адаму и Еве» этого жанрового определения вполне оправданно. Однако, на наш взгляд, оно не отражает всего своеобразия пьесы.
Цель этого жанра, по А. Звереву, — указать опасные тупики на пути к идеалу устройства человеческой жизни, который всегда стремилась запечатлеть утопия. Антиутопия — вариант утопии, ее порождение. «Параллельно с развитием жанра утопии, пишет один из исследователей, — в литературе формируются антиутопические тенденции» [118, 104]. Этот процесс определяется «своеобразным законом, согласно которому утопия с ее идеей свободы с фатальной неизбежностью оборачивается антиутопией, и конечным результатом становится абсолютная несвобода» [3, 115]. Среди качеств мениппеи М. Бахтин называл и наличие элемента утопии [20, 136].
Таким образом, жанр «Адама и Евы», учитывая его исторические корни, мы определяем как драматическую мениппею. В ее основе — испытание идеи о возвращении к природе, для чего М. Булгаков привлекает фантастику, вводит элемент антиутопии, сочетает комическое и трагическое. Последнее, а также то, что автор соединяет библейский миф и современность, напоминает о мистерии — драматическом варианте мениппеи средних веков. Именно из средневековой мистерии, по мысли Л. Пинского, вырастает английский театр Возрождения, венец которого — творчество Шекспира. Это единство жанрового корня, натуральный принцип построения характера (с той разницей, что для М. Булгакова важны и социальные, исторические его черты), использование некоторых возрожденческих идей роднит творчество М. Булгакова, драматурга XX века, с «натуральной» комедией Шекспира.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |