1. «Академическое дело»: интеллигенция в годы «великого перелома»

Пьесу «Адам и Ева» открывают два эпиграфа. Первый из них — пункт инструкции, в которой перечисляются группы лиц, чаще всего подвергавшихся поражению при газовых атаках на фронтах Первой мировой войны. Для Булгакова катастрофа, описываемая в пьесе, была синонимом «идеологической» катастрофы в России, поэтому и в инструкции, ставшей эпиграфом, можно видеть не только прямой, но и метафорический смысл: «Участь смельчаков, считавших, что газа бояться нечего, всегда была одинакова — смерть»¹. В книге «Боевые газы», из которой взята инструкция, дается подробный состав применявшихся на фронте отравляющих веществ, а также чертежи противогазов различной конструкции².

Второй эпиграф к пьесе взят из Библии — из Книги «Бытие»: «И не буду больше поражать всего живущего, как я сделал. Впредь во все дни земли сеяние и жатва (холод и зной, день и ночь) не прекратятся»³. Сокровенная мысль писателя о родстве людей, живущих на одной «грешной и окровавленной и снежной земле» — мысль последних строк «Белой гвардии», рожденная трагической судьбой России, — приобретает в «Адаме и Еве» общечеловеческий масштаб.

Судьба и характер главного героя пьесы отразили события, происходившие в СССР в конце 1920-х годов. Первая республика трудящихся переживала «великий перелом». Началась массовая коллективизация и процессы над вредителями. В момент работы над пьесой уже закончилось «шахтинское дело», на котором прославился красноречием прокурор А. Вышинский, были вынесены приговоры по делу Промпартии, проведена операция «Весна», в ходе которой арестованы сотни военных специалистов Рабоче-крестьянской Красной армии (РККА), прошел процесс меньшевистского ЦК, затем Трудовой крестьянской партии. Были объявлены вредителями, арестованы и уничтожены экономисты В.Г. Громан, В.А. Базаров, Н.Д. Кондратьев, А.В. Чаянов и другие, чьи экономические идеи и теории расходились с идеей всеобщей коллективизации.

Гонения на академическую интеллигенцию начались после выборов в Академию наук 1928 года. Тогда в Академики были избраны вместо трех рекомендованных «идеологических» кандидатур (среди них — В.М. Фриче) пять других ученых. После этого началась травля Академии. Результаты выборов 1928 года были объявлены незаконными и при повторном голосовании, проходившем после соответствующей обработки ученых, предложенные правительством кандидатуры прошли. В печати были обнародованы результаты «чистки» — сведения о «вопиющем» составе Академии: из 1079 служащих Академии насчитывалось всего 12 членов ВКП(б), кандидатов партии и комсомольцев. 23 августа 1929 года «Ленинградская правда» сообщала о чистке академических рядов: «В числе снятых 11 тайных, действительных и статских советников, 2 княгини, барон, сенатор, гофмейстер, 11 правоведов и лицеистов, 4 офицера, 17 лиц, окончивших привилегированные институты»⁴.

В конце 1929 года начались аресты историков-архивистов. Их обвиняли в заговоре с целью создания подпольной организации для восстановления монархии с помощью иностранных интервентов. В августе 1930 года в разные города страны сослали историков Н.Л. Лихачева, М.К. Любавского, С.Ф. Платонова, Е.В. Тарле. В течение 1930-х годов из университетов и научных учреждений были уволены практически все ученые, начавшие научную деятельность до революции, многие из них погибли. Не случайно в пьесе Булгакова появляется имя бывшего вице-президента Российской Академии наук князя М.А. Дондукова-Корсакова. Разгром Академии сопровождался шумной газетной кампанией. Авторы разгромных статей приветствовали «уход в безвозвратное прошлое эпохи князей Дундуков»⁵. 28 февраля 1932 года, вскоре после окончания «академического дела», П.С. Попов писал Булгакову из Ленинграда: «...в Казанском соборе была икона, теперь музей Академии наук, где даже Дундука сократили»⁶.

В этой обстановке не возвращались из зарубежных командировок крупнейшие биологи, физики, химики. Не вернулся в СССР физик Г.А. Гамов, впоследствии разработавший теорию альфа-распада, выдвинувший модель «горячей Вселенной» и теорию образования химических элементов, предложивший первую модель генетического кода (работал в США); генетик Ф.Г. Добржанский, один из создателей экспериментальной генетики популяций и синтетической теории эволюции (работал в США); знаменитый химик В.Н. Ипатьев, который в Первую мировую войну руководил программой приспособления русской химической науки к потребностям войны, а после революции «пользовался исключительным доверием В.И. Ленина»⁷.

Вместе с В.Н. Ипатьевым не вернулся в СССР избранный в Академию на первом голосовании 1928 года русский химик-органик А.Е. Чичибабин.

Судьба А.Е. Чичибабина, избранного в 1928 году академиком опальной Академии и вынужденного покинуть родину, отразилась в судьбе главного героя фантастической драмы М. Булгакова. На одной из страниц черновой рукописи можно прочитать начало фамилии бежавшего из СССР академика⁸. В Ефросимове сконцентрированы черты ученых и писателей, людей того культурного слоя, который был обречен на вымирание и уничтожение которого завершилось примерно к концу 1930-х годов гибелью Н.И. Вавилова.

Как известно, одним из прототипов ученых в фантастических повестях Булгакова — профессора Персикова в повести «Роковые яйца» (1924) и профессора Преображенского в «Собачьем сердце» (1925) был его дядя, брат матери, московский врач Н.М. Покровский. У его ассистента доктора Блюменталя писатель лечился, к нему впервые обратился с болезнью почек в 1934 году (возможный прототип Борменталя в «Собачьем сердце»). Булгаков был знаком с автором трудов о теории филэмбриогенеза академиком А.Н. Северцовым, с изобретателем каучука химиком С. Лебедевым, ученым-статистиком Е.Н. Тарновским, которого Л. Белозерская называет в своих воспоминаниях прототипом профессора Персикова. В 1918—1919 годах в Киеве он мог видеть В.И. Вернадского и слышать его лекции.

Наконец, доктором медицины, ученым-бактериологом был брат писателя, живший в Париже, — Николай Афанасьевич Булгаков. В 1917 году его пригласил на работу знаменитый французский ученый д'Эррель. Л.Е. Белозерская сообщает интересные по отношению к событиям пьесы и деятельности Ефросимова детали его научной работы, известные его брату в России по письмам: «Н.А. Булгаков занимался не только непосредственно бактериофагом, но и всеми научными препаратами, схемы которых сам придумывал и рисовал. В одной из своих книг профессор д'Эррель рассказывает, как он прислал из Лондона в Париж культуру стрептококков с поручением найти разрушающий их бактериофаг. Через две недели поручение было выполнено». «Для того чтобы сделать подобную работу, — писал д'Эррель, — нужно было быть Булгаковым с его способностями и точностью методики»⁹.

В главном герое пьесы сконцентрированы черты автора и людей близкого ему круга — русских интеллигентов, сформировавшихся в дореволюционные времена. Целенаправленное уничтожение культуры прошлого стало очевидным. В эти годы к естественной смене поколений все более явственно и бесцеремонно добавлялось насильственное исключение людей из разряда живых и творящих.

В августе 1921 года умер Александр Блок и был расстрелян Николай Гумилев. В апреле 1922 года умер Велимир Хлебников, а в октябре 1922-го — высланы в Европу несколько десятков русских философов, писателей и ученых. В 1925 году погиб Сергей Есенин, в 1927-м — Андрей Соболь, в 1930-м — Владимир Маяковский. Смерть каждого из поэтов была трагичной: Блок умер от голода, Гумилев был расстрелян, Хлебников умер от истощения и болезни, Есенина нашли повешенным, Соболь и Маяковский застрелились. Уехать из страны стремились А.М. Горький и Вс. Мейерхольд, уехали великий актер М. Чехов, писатель-фантаст Е. Замятин и многие другие. В печати открыто назывались антисоветскими и контрреволюционными произведения А. Платонова, Е. Замятина, С. Сергеева-Ценского, Н. Эрдмана, Б. Пильняка. Вражеская маска, которую видит на лице пацифиста Ефросимова истребитель Дараган, была самым распространенным образом публицистики тех лет. В феврале 1929 года в журнале «Книга и революция» в сопровождении статьи В. Фриче «Маски классового врага» были напечатаны портреты М. Булгакова и Е. Замятина: оба «старорежимно» прилизаны, с идеальными проборами и надменным выражением лица. В репертуарном бюллетене за тот же год критик Иван Чичеров писал о Лариосике Суржанском и Николке Турбине: «Их милые детские черты искажались и за ними выглядывали зубы классового врага и глаза, помутневшие от страха, отчаяния и классовой злобы...»¹⁰. Жестокими белогвардейскими убийцами объявлял Турбиных в своих стихах А. Безыменский.

7 декабря 1929 года Булгаков получил справку: «Дана члену Драмсоюза М.А. Булгакову в том, что его пьесы: 1) "Дни Турбиных", 2) "Зойкина квартира", 3) "Бег", 4) "Багровый остров" запрещены к публичному исполнению»¹¹.

18 марта 1930 года драматург узнал о запрещении Главреперткомом «Кабалы святош». В июле 1931 года, работая над «Адамом и Евой», он писал В.В. Вересаеву о своем состоянии в 1930 году: «...мне по картам выходило одно — поставить точку, выстрелив в себя»¹².

28 марта 1930 года Булгаков отправил письмо Правительству СССР, в котором обрисовал свое положение. Телефонный разговор со Сталиным 18 апреля 1930 года произвел очень сильное впечатление на Булгакова. Фактически, писатель достиг последней, самой высшей ступени, с которой в умах современников связывались представления о власти и о высшей справедливости. Иллюзия, что «наверху» понимают его истинную ценность, существовала. Более года Булгаков неотступно ждал продолжения разговора с генсеком и решения своей судьбы. Не случайно последняя обращенная к Ефросимову реплика в финале «Адам и Евы» (август 1931 года): «Идите, вас хочет видеть генеральный секретарь!..»¹³

Но обещанного продолжения разговора не последовало. Тогда же в августе 1931 года, в дни работы над пьесой, Булгаков напишет об этой мучительной для него ситуации Вересаеву¹⁴. Пьесы были по-прежнему запрещены, проза не издавалась.

Книжная летопись за 1930 год сообщает о выходе шестнадцати изданий М. Горького, десяти — А. Толстого, четырех — В. Шкловского, трех Л. Леонова, М. Шолохова, В. Катаева, Ю. Олеши. Издавались собрания сочинений М. Пришвина и П. Романова, книги Е. Замятина, А. Платонова, А. Луначарского, публицистика Л. Авербаха, пьесы А. Афиногенова, рассказы М. Зощенко. Выходили даже книги Саши Черного и Аркадия Аверченко. А там, где должно было быть имя Михаила Булгакова, значится: «Булгаков А.М. Растения, доставляющие сырье для плетеных изделий...»¹⁵.

Между тем имя Булгакова было настолько популярно, что только о пьесе «Дни Турбиных» вышло двадцать семь печатных листов рецензий. В карикатуре «Смена героев», помещенной в «Литературной газете» 25 сентября 1931 года, изображалось, как летят, выброшенные рукой требовательного современного читателя сочинения Е. Замятина и П. Романова, «Впрок» А. Платонова, «Красное дерево» Б. Пильняка и «Собрание сочинений М. Булгакова», хотя в течение шести лет, после сборника 1925 года «Дьяволиада», в СССР не было напечатано ни одной его строки.

Еще 10 апреля 1927 года литературный портрет писателя был нарисован в газете «Комсомольская правда». Приведя цитату из романа «Белая гвардия», заканчивающуюся словами «Прекрасно можно было бы закусить и выпить чайку, если бы не все эти мрачные обстоятельства... Эх... эх...», — критик В. Зархин писал: «В этих нескольких строчках Булгаков весь как на ладони. Здесь сконцентрирован весь его взгляд на революцию... Какими нотками искреннего сожаления звучит это "Эх... эх..." Действительно, как не воскликнуть Булгакову подобным образом <...> В каком бы разрезе он ни рассматривал революцию, в разрезе ли настоящего, прошедшего или будущего, он — прежде всего враг революции... Вопрос о перспективах творчества Булгакова. Нам кажется, что перспективы эти безотрадны, как и перспектива того социального слоя, литературным выразителем которого Булгаков выступает. В самом деле — сейчас художник для того, чтобы создать крупную значительную вещь, может пользоваться только материалом, взятым из современности. И вот в том-то и беда Булгакова, что наша современность ему органически чужда: недаром она представляется ему зашедшей в тупик. Булгаков не понимает, что в тупик попал он сам. А между тем это так: тупик этот несомненен, Булгакову не о чем писать. Поэтому-то все его вещи, относящиеся к сегодняшнему дню, неверны и бледны и стоят гораздо ниже хотя бы той же "Белой гвардии"»¹⁶...

В декабре 1930 года Булгаков пишет стихотворение «Funerailles» («Похороны»), в котором возникает образ выброшенной на берег лодки — образ, явно пришедший из предсмертных стихов Маяковского. Строка «Funerailles» — «И ударит мне газом в позолоченный рот» — явное напоминание о самоубийстве Маяковского 14 апреля 1930 года. Золотая коронка — «позолоченный рот» — обычный штрих в изображении Маяковского в 1920-е годы, газы в стихах — пороховой газ сработавшего револьвера¹⁷.

Первая строфа стихотворения раскрывает трагедию поднадзорного творчества — трагедию последних десяти лет жизни Булгакова, которая завершилась лишь 10 марта 1940 года:

В тот же миг подпольные крысы
Прекратят свой флейтный свист.
Я уткнусь головой белобрысою
В недописанный лист¹⁸.

Звуки флейты — деталь греческого похоронного обряда — превращаются здесь в крысиный свист литературных конъюнктурщиков, ненавидевших Булгакова и обрекавших его сплетнями и доносами на гибель. «Флейта-позвоночник» Маяковского и гамлетовский образ человека-флейты, на котором можно играть, исторгая любые, нужные власти чувства и слова, столкнувшись, обозначили конфликт свободы творчества и мертвящего давления государственной власти. Булгаков не был способен писать то, что от него требовали партия и государство. Борьба за творческую свободу шла все последние годы его жизни. С просьбой написать «современную», «идеологическую», «оборонную», «атеистическую» пьесу обращались к драматургу завлит ТРАМа Ф. Кнорре, переводчик Э. Жуховицкий, директор издательства «Недра» Н. Ангарский, директор «Ленфильма» А. Пиотровский. Булгаков всегда отвечал отказом.

«Адам и Ева» — первая заказная пьеса на современную конъюнктурную тему в жизни Булгакова в Москве. Следующей был «Батум». 5 июня 1931 года драматург заключил договор на пьесу о будущей войне с Красным театром Госнардома им. Карла Либкнехта и Розы Люксембург в Ленинграде.

Примечания

1. Боевые газы. М.; Л., 1925. С. 91.

2. Там же.

3. Булгаков М.А. Адам и Ева. [Рукопись] // ОР РГБ, ф. 562, к. 12, ед. хр. 8.

4. Первые итоги проверки Академии наук // Ленинградская правда. 1929. 23 авг. См. об этом: Переписка М.А. Булгакова и П.С. Попова / публ. и предисл. В.В. Гудковой // Творчество Михаила Булгакова. СПб., 1994. Кн. 2. С. 300.

5. Булгаков М.А. Адам и Ева. [Рукопись] // ОР РГБ, ф. 562, к. 12, ед. хр. 8; Он же. Пьесы 1930-х годов. СПб., 1994. С. 303.

6. Попов П.С. Письмо М.А. Булгакову 28 февраля 1932 г. // РО ИРЛИ, ф. 369, ед. хр. 466; Переписка М.А. Булгакова и П.С. Попова. С. 298—299.

7. Книжное обозрение. 1989. № 20. С. 14.

8. Булгаков М.А. Адам и Ева. [Рукопись].

9. Белозерская-Булгакова Л.Е. Воспоминания. М., 1990. С. 100.

10. Чичеров И. О молодежной тематике нашей драматургии // Репертуарный бюллетень. 1929. № 4. С. 6.

11. Справка, выданная драматургу М.А. Булгакову // ОР РГБ, ф. 562. к. 28, ед. хр. 8.

12. Письмо М.А. Булгакова В.В. Вересаеву. Июль 1931 г. // Булгаков М.А. Собр. соч. в 5 т. М., 1990. Т. 5. С. 459.

13. Булгаков М.А. Адам и Ева // Там же. Т. 3. С. 380.

14. Письмо М.А. Булгакова В.В. Вересаеву. Август 1931 г. // Там же. Т. 5. С. 462.

15. Книжная летопись 1930 года. М., 1931. С. 131.

16. Зархин В. Литературные итоги // Комсомольская правда. 1927. 10 апр.

17. Петровский М.С. Михаил Булгаков и Владимир Маяковский // М.А. Булгаков-драматург и художественная культура его времени. М., 1988. С. 379.

18. Булгаков М.А. Funerailles. Цит. по: Чудакова М.О. Архив М.А. Булгакова // Записки Отдела рукописей Гос. б-ки СССР им. В.И. Ленина. М., 1976. Вып. 37. С. 94.