Булгаков, несомненно, обладал уникальной исторической интуицией и редким для его времени целостным представлением о течении исторического прогресса. Смысл фантастических событий в его повестях, романе и пьесах состоит в утверждении интеллектуальной свободы и борьбе за нее. Это и делает его творчество столь актуальным на протяжении десятилетий. В определенном смысле роман М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» сыграл в истории русского общества ту же роль, что роман Г. Бичер-Стоу в истории американского. Роль его фантастических пьес значительно скромнее, но некоторые мысли и взгляды писателя сказались в них даже отчетливее и определеннее.
Сочинения о прекрасных, но несуществующих странах с древних времен волновали человечество. Древность легенды об Атлантиде, которую Платон рассказывает в диалоге «Тимей», говорит о том, что сказание о совершенном граде родилось одновременно с социальной жизнью общества и первыми структурами государства. Представление об идеальном государстве отразилось и в Библии в сказании о тысячелетнем царстве праведников, которое наступит после второго пришествия и Страшного суда.
Вышедший в 1923 году в Петрограде «Каталог утопий» В.В. Святловского насчитывал около двух тысяч названий. Самая известная утопия нового времени была написана лондонским шерифом Томасом Мором — «Утопия», которая и дала название этому жанру (от греч. topos — место, u — нет). В XIX веке, когда получили распространение социалистические идеи и появились первые коммуны, широкой известностью пользовались «Государство» Платона, «Город солнца» Т. Кампанеллы (1610), «Путешествие в Икарию» Э. Кабе (1840), «Взгляд назад (В 2000 году)» Э. Беллами (1887), «Вести ниоткуда, или Эпоха счастья» У. Морриса (1891), сочинения Р. Оуэна и Ш. Фурье.
События XX века перевернули взгляд на утопию как на безобидную фантазию. В 1924 году, через семь лет после революции в России, Н.Л. Бердяев в книге «Новое средневековье» писал: «Утопии оказались гораздо более осуществимыми, чем казалось ранее...»1. Наступило время претворения в жизнь коммунистических грез. Между афоризмом Ламартина «Утопии часто не что иное, как преждевременные истины» (XVIII в.) и фразой Николая Бердяева лежит опыт осуществления социальных проектов, явно расходящийся с идеальными представлениями о них. Этот опыт повлек за собой распространение жанра антиутопии, родоначальником которого был скептик и парадоксалист Джонатан Свифт с его фантастическим сатирическим романом «Путешествие Гулливера» (1726).
Первая из антиутопий новейшего времени появилась в 1872 году, почти одновременно с «Бесами» Ф.М. Достоевского: в романе английского писателя С. Батлера «Едгин, или За пределом» (Erehw, or Over the Range) развитие техники приводило к тому, что люди превращались в рабов машин, им угрожала опасность полного уничтожения. Бунт механизмов, созданных человеком, станет одним из самых распространенных мотивов фантастики XX века: об этом написаны многие романы Герберта Уэллса, «Р. У. Р» и «Война с саламандрами» Карела Чапека, переделка пьесы «Р. У. Р.» — «Бунт машин» А. Толстого, фильм-антиутопия «Метрополис» Ф. Ланга, послевоенные сочинения А. Азимова, Р. Брэдбери, С. Лема.
Между тем в России сам жанр антиутопии появился гораздо раньше. Кажется, рисуя картины Блаженных земель, Булгаков почерпнул некоторые черты, в особенности равнодушие к искусствам, в фантастическом романе князя В. Одоевского «4338 год. Петербургские письма» (1840): «...полное презрение к достоинству человека, боготворение злата, угождение самым грубым требованиям плоти стали делом явным, позволенным, необходимым. Религия стала предметом совершенно посторонним, нравственность заключалась в подведении исправных итогов, умственные занятия — изыскание средств обманывать без потери кредита, поэзия — баланс приходно-расходной книги, музыка — однообразная стукотня машин, живопись — черчение моделей...»2
Романтическая критика буржуазных доблестей, как ни странно, вполне могла быть критикой государственной политики и пролетарской эстетики 1920-х годов в России. Еще более удивительны совпадения некоторых мотивов булгаковских фантастических пьес с фантастическим романом Г.П. Данилевского «Жизнь через сто лет», появившимся в 1864 году. Молодой человек чудом перенесен в Париж XX века. Его поражают в обществе будущего совершенная техника и духовное убожество его обитателей. Одно из технических открытий словно прямо отражает ситуацию конца 1920-х — начала 1930-х годов, в которой жил Булгаков. Возможно, оно отозвалось в самом характере катастрофы, постигшей Советскую Россию в пьесе «Адам и Ева»: «...ученые стали делать остроумные опыты и изобрели особую жидкость, из которой добыли газ, названный спирто-хлороформом, или алкало-хлороформом. Напуская этот газ в особую комнату, прокуроры силой вводили туда подозреваемых и подсудимых, и последние, надышавшись предательскими испарениями, теряли главное из чувств — силу воли, после чего прямо диктовали стенографам все... что у них было в сокровенных помышлениях»3.
Чтобы оживить Рейна в «Блаженстве» доктор Граббе направляет на него газ4.
После того как герой знакомится с цивилизацией будущего, он произносит: «Вы презираете все, что не ведет к низменной практической пользе! Вы пренебрегаете идеями великого философского цикла и дали развитие одному — практическим, техническим, не идущим далее наукам и ремеслам. Вы отдали луч солнца за кусок удобрения...»5
В трудах русских философов, начиная с К. Леонтьева и Н. Данилевского, критически осмыслялись позитивистские теории одновременного технического и нравственного прогресса человечества. Блистательная критика теорий прогресса содержалась, в частности, в трудах великого фантаста и философа Николая Федоровича Федорова «Философия общего дела» (1904). С его идеями Булгаков мог познакомиться в кругу Пречистенки, через своего друга филолога и философа П.С. Попова и вице-президента ГАХН философа-идеалиста Г.Г. Шпета. В основе «Философии общего дела» лежит принципиально новый вид науки — созидающий, «воскрешающий», то есть направляющий всю силу человечества и всю мощь науки на воскрешение предшествующих поколений и заселение ими планет космического пространства. Великий еретик, он видел в воскрешении Христа научный опыт, образец, данный человечеству. Н.Ф. Федоров дал толчок развитию гения юного К.С. Циолковского, с которым философ подолгу беседовал в Чертковской библиотеке, где он работал библиографом в начале 1870-х годов. Идеи философа сказались в творчестве Булгакова прежде всего в тематике и событиях его фантастических пьес, где воскрешение умерших становится прямым источником действия драмы, а монологи Ефросимова в «Адаме и Еве» на тему «Вы — идею, а ученый в добавление к ней — мышьяк» и спор Рейна с Радамановым в «Блаженстве» о пользе научных открытий заключают в себе изложение федоровских теорий.
«Философия общего дела» была написана в эпоху научных открытий. В 1876 году американец А. Белл изобрел телефонный аппарат, в 1877 году Т. Эдисон создал механизм для записи и воспроизведения звука, а в 1879-м — вакуумную лампочку накаливания. В 1885—1889 годах немецкие инженеры К. Бенц и Г. Даймлер сконструировали первые автомобили, в 1889 году А. Эйфель завершил строительство своей башни, и в Париже открылась Всемирная выставка, обозрение которой Федоров включил в свою книгу. В 1895 году произошли сразу три открытия: голландский физик Г. Лоренц обнародовал теорию электрона, русский физик А. Попов продемонстрировал первый радиоприемник, французы братья Люмьер — первый кинофильм. В 1897 году супруги Кюри зафиксировали явление радиоактивного распада.
Н.Ф. Федоров отрицает примитивное накопление богатств цивилизации, в том числе научных открытий: «С развитием науки ученые могут сделаться взаимным орудием стеснения (борьбы) и вытеснения (смерти)». Все изобретения великой эпохи научных открытий были использованы в военной промышленности и попали на поля Первой мировой войны, в том числе в виде «боевых мышьяков», о которых вдохновенно говорит Дараган. Появление кибернетики связано с изучением обратной связи при конструировании самонаводящихся систем в американской зенитной артиллерии в 1944 году. Создатель кибернетики Норберт Винер писал, что если бы на мирное строительство было истрачено столько средств, сколько на вооружение в американской армии в конце Второй мировой войны, то заводы мира, вероятно, стали бы уже заводами-автоматами, а поля давали тучный урожай. Монолог Ефросимова о старичках-изобретателях является по сути изложением размышлений философа о безнравственности современной науки: ученые продолжают из года в год работать прежде всего над совершенствованием оружия. Федоров писал о всемирной истории: «...участие же во всемирной истории или во всемирном деле несущих воинскую повинность есть участие во всемирной битве (крайнем выражении неродственности), призыва к которой мы осуждены ждать со дня на день, с часу на час... История как факт есть разорение природы и истребление друг друга, то есть то, что не должно быть»6.
Утверждение ценности одной человеческой жизни в масштабах не только Земли, но и Вселенной, было оригинальным и в конце XIX века, а тем более в Советской России 1920-х годов. Войну, действительно, ждали «со дня на день, с часу на час». 1 июня 1927 года ЦК ВКП(б) обратился с воззванием «Ко всем организациям ВКП(б), ко всем рабочим и крестьянам». В нем говорилось, что правительство Англии призвало к крестовому походу против Страны Советов: «Война может быть нам навязана, несмотря на все наши усилия сохранить мир»7. В воззвании шла речь о «громадных классовых битвах», партия призвала отказаться от «обывательского прекраснодушия», «подтянуться и готовиться к обороне страны, готовиться по-настоящему, по-большевистски твердо и уверенно, не поддаваясь панике, — такова задача дня». Лексика воззвания вошла в реплики Адама и Дарагана в булгаковской пьесе «Адам и Ева». Ефросимов, с его пацифизмом и аппаратом, спасающим от болезней, казался белой вороной на фоне гимнастерок и военных ромбов.
Сохранение жизни и воскрешение как цель научного познания делает взгляды философа Н.Ф. Федорова, а вслед за ним и М.А. Булгакова, созвучными новому мышлению XX и XXI века, к которому пришла ядерная цивилизация, оказавшаяся перед угрозой исчезновения. Человек и его разум как часть природы становятся гарантом ее сохранения, регулятором стихийных сил. Федоровская идея воскрешения как цели познания в его пьесе переосмысляется как борьба человека со смертоносными силами цивилизации, вышедшими из-под контроля. Реплика Ефросимова в начале II акта: «Нет, смерти не лечат!» свидетельствует, что мысль философа о воскрешении казалась Булгакову фантастичной. Однако идеи о регуляции, то есть о внесении человеком «разумного» начала в процесс изменения природы человеком (возможно, в них источник деятельности и имени профессора Преображенского), а также о необходимости нравственной цели для научных исследований (возможно, в ее отсутствии причина его неудачи), были интересны и близки писателю.
Н.Ф. Федоров дружил с Л.Н. Толстым и В.С. Соловьевым и начал записывать свои идеи по просьбе Достоевского, в виде письма к нему, которое легло в основу его «Записки от неученых к ученым». Он был колоритной фигурой дореволюционной Москвы. Двадцать лет философ работал в Румянцевской библиотеке, которую поджигают спутники Воланда в финале «Мастера и Маргариты», и в его кабинете собирался философский кружок. Перед смертью Федоров сжег часть своих рукописей. Его сочинения были изданы в 1906 и 1913 годах в Москве, а в 1928—1930 годах в Харбине.
Упоминания о философе можно найти у А.М. Горького, например, в статье «Еще о механических гражданах»8. Горький упоминает идеи Федорова об овладении природой, подкрепляя свою мысль о том, что при разумном использовании энергии и земных ресурсов хватит на тысячи лет. Известно упоминание философа в выступлении М.И. Калинина9. Однако очевидно, что его своеобразные тексты использовались скорее как оригинальные цитаты для подтверждения собственных мыслей.
Одно свойство прогресса, отмеченное Федоровым, по-своему претворилось в истории России 1920-х годов: отделение ученых, интеллигенции от народа, ума — от чувства и воли. Только ли наблюдатели ученые или же — лучшее и высшее сословие, цвет и плод всей жизни человеческого рода? Это размышление ученого почти повторено в письме Булгакова Правительству СССР: «...упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране...»10 Оторванность интеллигенции от народа, мысли от практики философ считал одним из губительных свойств прогресса: знание, лишенное чувства, ум, отделенный от воли, будет знанием без стремления искоренить зло. В 1920-е годы эта проблематика приобрела особую остроту. Интеллигенция была изгнана или уничтожена, а «воля» сосредоточилась в руках небольшой группы «тонкошеих вождей», ум которых не только не позволял решить вопрос о том, «почему сущее умирает», но прямо был нацелен на уничтожение.
Для фантастики Булгакова характерно осознание единства и самоценности исторического времени. Эти же идеи пронизывают труды философа Н.Ф. Федорова. Прошлое представляется ему столь же важным, как и будущее. Этот взгляд имел все обаяние новизны в обществе, обращенном в одном направлении — к будущему.
Отсчет исторического времени от произвольно взятого момента, осуждение прошедшего как «несовершенного», принесло горькие плоды. Строительство «нового мира» привело к созданию огромного бюрократического аппарата. Новое общество обрекало человека на роль «винтика» или орудия производства, истребителя или его жертвы. Машина нового государства была запущена и, казалось, деятельность ее направлена в будущее. Настоящее приносилось в жертву будущему. Между тем настал период, когда, по выражению Ф. Герберта, «времени не существовало»11, — эпоха тоталитаризма. В 1929 году Булгаков задумал, а в 1934-м написал пьесу о неподвижной цивилизации, выпавшей из исторического процесса, — фантастическую пьесу «Блаженство».
Миллионные жертвы Первой мировой войны, применение новейшей техники и первые испытания на полях Франции оружия массового поражения — газов (1915) разрушили прежде ясные представления о движении человечества к совершенству. Казалось, мрачные пророчества Г. Уэллса из написанных им перед войной романов «Война миров» и «Война в воздухе» начинают сбываться. Эсхатологические мотивы, идеи разрушения старого мира овладели умами. В 1917 году вышла на немецком, а в 1923 году в переводе на русский книга Освальда Шпенглера «Закат Европы». Она была столь же популярна среди интеллигенции, как «Возмездие» А. Блока. Один из переводов книги делал пречистенский знакомый Булгакова, сотрудник ГАХН Н.Ф. Гарелин.
«Закат Европы» возродил интерес к взгляду на историю как существование замкнутых культурных циклов, каждый из которых имеет свой период зарождения, расцвета и гибели. Эта идея, впервые изложенная в книге Н. Данилевского «Россия и Европа», а затем в работах К. Леонтьева в сборнике «Восток, Россия и славянство», получила развитие в книге О. Шпенглера. Обрисовав контуры египетской, античной, арабской культур, Шпенглер наметил черты западноевропейской. Вывод его, сделанный в конце Первой мировой войны, неутешителен: уходит время культуры, в основе которой лежит духовность, на смену ей идет эпоха, двигателем которой становится техника, индустриализация, материальные ценности. XX век он назвал веком заката западноевропейской культуры и становления европейской технократической цивилизации. В России сторонником этой теории был Н.А. Бердяев. Драма перехода культуры в цивилизацию, показ негативных сторон технократического общества занимали авторов книги «Освальд Шпенглер и "Закат Европы"» — русских философов и ученых12.
Тексты Булгакова свидетельствуют о том, что он был достаточно полно знаком с этой проблематикой, в том числе, вероятно, и с полемикой Н. Страхова и Вл. Соловьева о книге Н. Данилевского. Его фантастические пьесы не что иное, как «приключения истины», в поисках ее герои Булгакова попадают в ад газовой катастрофы и в рай России будущего — Блаженство. Их пронизывает проблематика столкновения, отталкивания культур, столь жестоко воплотившаяся в реальности. Случайно ли он дает одному из своих героев — а именно тому, который сообщает, что «надо было бежать на Запад» — прозвище «Павел Апостолович»? Именно к авторитету апостола Павла прибегал Вл. Соловьев, доказывая невозможность существования славянского культурно-исторического типа и приводя изречение апостола Павла: «Ибо все мы одним духом крестились в одно тело...» (Первое послание к коринфянам. 12:13).
Булгаков был свидетелем Первой мировой войны, распада империи, уничтожения православной культуры, коммунистических восстаний и революций в странах Западной Европы. Идеи конца, крушения культуры в творчестве писателя перешли в метафорический план. Закат занимает в его произведениях необычайно важное место. Мотив заката, вечерней зари почти всегда связан с темами вечности и смерти, становится знаком уничтожения и перехода в другое измерение.
Второй, катастрофический акт «Адама и Евы», открывается ремаркой с багровым сиянием пожарищ. Речь в пьесе идет не о войне коммунизма с фашизмом, но совершенно очевидно — о гибели европейской цивилизации: молчит Берлин, молчит Париж, молчит Москва, и только смерть летает над Европой и «кричит на разных языках». Гибнет в поединке с Дараганом французский летчик, которому Булгаков в рукописи пьесы дает сначала имя знаменитого рыцаря XIV века, рыцаря «без страха и упрека», — Байярд. (В эти же годы У. Фолкнер, начав роман о гибели культуры американского Юга «Сарторис», дает главному герою то же имя — Байярд.) Культура Европы гибнет, как когда-то Рим, в столкновении с новыми гуннами, одним из которых является безжалостный истребитель Дараган. Тот же смысл заложен в первую ремарку пьесы «Зойкина квартира», где обезумевший бывший граф смотрит в окно и видит картину заката над Москвой, а двор-колодец поет голосом Мефистофеля и играет, как страшная музыкальная табакерка. Самое сильное и законченное выражение эта метафора получает в романе «Мастер и Маргарита», действие которого начинается фразой: «Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах...»13, в которой, как и в первой фразе «Белой гвардии», значимым является каждое слово. Прощание Воланда с гибнущей при новом деспотизме Москвой также происходит на закате на веранде Пашкова дома и сопровождается пожаром Румянцевской библиотеки.
Начало западноевропейского цикла Шпенглер относил к началу тысячелетия. «Каждая новая культура пробуждается вместе с новой идеей смерти, — писал он. — Около 1000 года в Западной Европе распространилась мысль о конце мира: именно эта эпоха была моментом рождения фаустовской души»14. Мироощущение, свойственное фаустовской душе, пронизывает каждую страницу «закатного» романа Булгакова. По сути, столкновение фаустовской души с новым порядком, технократической цивилизацией стало основным конфликтом творчества писателя. Этот конфликт, проецируя на него судьбу самого Булгакова, обозначают чаще всего как конфликт «художник и власть». Безграничное одиночество и постижение невидимого мира и незримого пространства называет Шпенглер признаками фаустовской души: «Только западноевропейское мироощущение выставило в качестве символа и внутреннего постулата жизни идею безграничного мирового пространства с бесконечными системами неподвижных звезд и бесконечными расстояниями, далеко выходящими за пределы всякой оптической представимости; это мироощущение создало внутренний взор, который не может принадлежать никакому человеческому глазу, а людям других культур остается чуждым и недоступным даже в своей идее»15.
Оригинальность фаустовской души философ выявляет, сравнивая ее с мироощущением человека античности: «Аполлоновским является бытие грека... у которого отсутствует идея внутреннего развития... фаустовским, напротив, является бытие, исполненное глубокого самосознания, созерцающее себя самое, культура личности, получившая свое выражение в мемуарах, размышлениях, исповедях...»16 Ту же историческую параллель использовал Булгаков. Сравнивая искусство античного и западноевропейского исторических циклов, Шпенглер пишет: «Аполлоновской является живопись, ограничивающая отдельные тела при помощи резких линий и контуров; фаустовской — живопись, изображающая пространство при помощи светотени... Все части должны здесь служить утверждаемому пространству. Все тела обладают только атмосферным, перспективным значением, как носители света и тени. Импрессионизм есть обесценение телесности в пользу пространства...»17
Живопись, пришедшая на смену импрессионизму, разлагала видимый мир, обнажая грани незримого, стремясь воплотить духовную суть лица и предмета — воплотить ощущения фаустовской души («Авиньонские женщины» П. Пикассо, 1907). Это приближение к границе невидимого было одновременно и символом времени — символом крушения целой культуры и знаком начала новой эпохи. Эстетика конструктивизма обозначила приход эры технократии и «новой совести». И в философском, и в эстетическом смысле Булгаков стоял в оппозиции к своему времени.
Ю. Неводов в статье «В. Маяковский и М. Булгаков (спор о драме и уроки полемики)» делает необычайно глубокое наблюдение о различии драматического конфликта в сатирических комедиях обоих драматургов в конце 1920-х — начале 1930-х годов: «В основе конфликта у Маяковского не столкновение отдельных персонажей, а столкновение двух машин: мещанства и будущего ("Клоп"), машины времени и аппарата власти ("Баня"). И каждый герой, являясь частью той или иной машины, действует в соответствии с ее логикой. Если же Победоносиков задумывается о том, что с ним произошло, то это еще не бунт, а только намек на возможность эволюции героя. Но там, где останавливается Маяковский, начинает Булгаков <...> Обнаруживая способность к саморазвитию, персонаж Булгакова предстает как нечто новое и неожиданное для окружающих <...> И Маяковский, и Булгаков ставят своих героев лицом к лицу с властью, предстающей как беспощадная машина. Но Победоносиков, часть бюрократического аппарата, терпит поражение <...> в результате столкновения с другой, более могущественной силой, — машиной времени. У Булгакова же идет борьба не двух машин <...> а личности и аппарата власти <...> И сам Хлудов, вешатель и палач, начинает ощущать себя жертвой той же машины. "А теперь, когда машина сломалась, — вы явились требовать от меня того, чего я вам дать не могу", — упрекает он Голубкова»18.
Вырождение социальной структуры в механизм насилия и столкновение фаустовской души с бездушным аппаратом власти пронизывает все творчество писателя. «Пойми, что ты попал в колесо, — оправдываясь, говорит безумный Хлудов призраку Крапилина, — и оно тебя стерло, и кости твои сломало»19. Этот глубинный конфликт современности проступает и в библейских главах романа «Мастер и Маргарита»: в столкновении фаустовской души Иешуа, которой доступны безграничные духовные пространства, и безжалостной машины Римской империи. Лишь мысль о бессмертии, пришедшая Пилату во сне, выводит его из строгой социальной иерархии, в которой нет места Иешуа и которая обрекает бродячего философа на смерть.
Это проникновение в характерную для XX века механизацию, безличность государства, связанную с новым развитием техники, роднит произведения Булгакова со всей мировой фантастикой. В технических антиутопиях 1920-х годов в отношениях людей и роботов проявляются черты тоталитарного социального механизма. Тема тоталитаризма, естественно, возникала в произведениях, где речь шла о единообразной организации машин, запрограммированности их действий. Но сама метафора «аппарат власти», «машина власти», ставшая расхожим выражением и сегодня употребляемая просто как «аппарат», родилась не случайно. Механические принципы из мира машин переместились в сферу человеческих отношений и человеческой психологии. Идея воспитания человека как «винтика и колесика» партийной машины20, провозглашенная в 1908 году для журналистов — членов РСДРП и провозглашаемая в 1929-м официально уже в масштабе государства, была ярким проявлением этой новой психологии. Превращение государства в аппарат, за столетие до Булгакова запечатленное гением Н.В. Гоголя, а затем А.В. Сухово-Кобылина, в 1920-е годы приобретает новые масштабы. «Мы» Е.И. Замятина, «Дьяволиада» М.А. Булгакова, «Процесс» Ф. Кафки рисуют бюрократию как таинственный фантастический мир, законы которого непостижимы для человека.
Один из столпов западной технократической цивилизации создатель кибернетики Норберт Винер писал: «Новое развитие техники делает метафорическое господство машин самой непосредственной и неметафорической проблемой. Наше время есть век связи и управления <...> Наше столетие является в такой же мере веком следящих систем, как XIX столетие было веком паровой машины, а XVIII столетие — веком часов»21. В рецензии на книгу Н. Винера «Кибернетика и общество» католический священник отец Дюбарль перенес в реальность метафору «машина-государство»: «Управляющая машина-государство — игрок, наилучшим образом информированный на каждой отдельной ступени. Государство будет единственным верховным координатором всех отдельных решений. Каждому игроку при всех обстоятельствах наносится поражение: либо уничтожение, либо плановое сотрудничество»22. Эта проблематика, жестоко отразившаяся в судьбе самого писателя, стала основой драматического конфликта его фантастических пьес.
Примечания
1. Бердяев Н.А. Новое средневековье. Берлин, 1924. С. 121.
2. Одоевский В.Ф. 4338 год. Петербургские письма. М., 1926. С. 117. (Первое изд.: Утренняя заря: альманах на 1840 год. Спб., 1840. С. 307—352.)
3. Данилевский Г.П. Жизнь через сто лет. СПб., 1864. С. 36.
4. Булгаков М.А. Блаженство. 2-я ред. // Булгаков М.А. Пьесы 1930-х годов. СПб., 1994. С. 389; Булгаковский сборник I: Материалы по истории русской литературы XX века. Таллинн, 1993. С. 82.
5. Данилевский Г.П. Жизнь через сто лет. С. 84.
6. Федоров Н.Ф. Философия общего дела. М., 1990. С. 198—199.
7. Правда. 1927. 1 июня.
8. Горький А.М. Еще о механических гражданах // Горький А.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. М., 1953. Т. 24. С. 447—455.
9. Сухих С.И. М. Горький и Н.Ф. Федоров // Рус. лит. 1980. № 1.
10. Письмо Правительству СССР Михаила Афанасьевича Булгакова 28 марта 1930 г. // Булгаков М.А. Собр. соч. в 5 т. М., 1990. Т. 5. С. 447.
11. Gerbert F. Science fiction and worlds crises // Science fiction. Today and tomorrow. N. Y., 1974.
12. Освальд Шпенглер и «Закат Европы». М., 1923.
13. Булгаков М.А. Романы. М., 1975. С. 423.
14. Шпенглер О. Закат Европы: в 2 ч. М., 1923. Ч. 1: Причинность и судьба. С. 164.
15. Там же. С. 170.
16. Там же. С. 182.
17. Там же.
18. Неводов Ю.Б. В. Маяковский и М. Булгаков (спор о драме и уроки полемики) // Литературные традиции в поэтике Михаила Булгакова. Куйбышев, 1990. С. 53—54.
19. Булгаков М.А. Бег // Булгаков М.А. Пьесы 1930-х годов. СПб., 1994. С. 442.
20. Ленин В.И. Партийная организация и партийная литература // Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 27.
21. Винер Н. Кибернетика, или Управление и связь в животном и машине. М., 1983. С. 47.
22. Винер Н. Кибернетика и общество. М., 1958. С. 7.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |