Конец 1920-х годов, когда возник замысел Булгакова о будущем, был временем интенсивного переосмысления исторических и политических понятий. Идея равенства и братства, власть коллектива, величие коммуны и мировая революция трудящихся для части населения России, находившейся под влиянием пропаганды, казались неизбежными. Их распространение сопровождалось ожесточенной борьбой за власть. Соединение равенства и братства с диктатурой пролетариата, теория об обострении классовой борьбы по мере развития социализма, — эти политические лозунги, родившиеся в ходе борьбы за власть, внутренне противоречивые и облеченные в примитивные формулировки политграмоты, были тем фоном, на котором рождалась фантастическая сатира Булгакова.
Свой дневник первой половины 1920-х годов Булгаков назвал «Под пятой». Псевдоравенство и псевдобратство, нарисованные в «Железной пяте» Д. Лондона, имели для Булгакова изначальное, родовое сходство с режимом, установленным в России в начале 1920-х годов. Прямо в соответствии с теорией Шигалева в «Бесах» Ф.М. Достоевского человечество в романе «Железная пята» делилось на «золотой миллиард», ведущий полноценную жизнь, два миллиарда служащих, обслуживающих его потребности, — и остальную, ненужную часть человечества. Именно такое строение коммунистического Золотого века застает в Блаженстве Рейн.
В книге «Большой террор» Р. Конквест сообщает характерный факт политической жизни тех лет: «Что касается Радека, то он уже задолго до того стал бесстыдным льстецом и угодником Сталина, заслужив отвращение менее продажных оппозиционеров. Он доставил большое удовольствие Сталину своей статьей, написанной в форме лекции, якобы для прочтения в 1967 году (шел 1932 год. — И.Е.), в 50-ю годовщину Октябрьской революции, перед студентами школы Межпланетных сообщений. По Радеку, к этому времени <...> мировая революция, естественно, победила, и все взоры обращены к Сталину, как к выдающемуся революционному вождю»1. Возможно, в этом своеобразном заявлении К. Радека о политической лояльности истоки необычного для Булгакова сюжета пьесы, а также источник нелепых требований Бунши к Бондерору прочитать лекцию. Бунша убежденно говорит о машине времени: «Нельзя такую машину в доме держать, не прочитавши лекцию»2.
Написав 26 мая 1933 года первые слова своей комедии в трех актах «Елисейские Поля», Булгаков, уже четыре года занимавшийся пьесой и романом о Мольере и, по его собственным словам, находившийся «в призрачном и сказочном Париже XVII века»3, явно ассоциировал их с городом Мольера (Елисейские поля — знаменитый парижский бульвар, идущий от площади Согласия до площади Звезды) и, шире, — с великой цивилизацией Западной Европы. После слов «Елисейские Поля» он ставит двоеточие и, как бы расшифровывая их, пишет: «Елизиум, Золотой век». Эта расшифровка, несколько странная для 42-летнего писателя, закончившего Александровскую гимназию и Киевский университет, возможно, сделанная машинально, запечатлела суть его замысла — определенную оценку возможного развития событий в истории западноевропейской цивилизации.
Размышления писателя шли в русле его творческих интересов: событий романа «Мастер и Маргарита», имеющего общеевропейские корни, над которым Булгаков особенно плодотворно работал зимой 1933/34 и в 1934 году, и размышлений о судьбе России как части мировой цивилизации.
Тот Золотой век, который Булгаков рисует в «Блаженстве», вполне укладывается в оценки, данные этому понятию в книге Дж. Фрэзера о происхождении языческих культов и современных религий, вышедшей в Кембридже в 1920 году. Разница состоит лишь в том, что автор «Золотой ветви» видит в золотом веке несовершенный социальный механизм, с которого началась история. Булгаков, бывший свидетелем жестокости, с которой осуществлялось строительство социалистического рая, видит в нем исторический тупик, к которому неизбежно приведет насильственное осуществление коммунистических идей. Вот описание Золотого века в работе Фрэзера:
«Ни при одном общественном строе прогресс не протекал столь медленно и трудно, как в условиях первобытной демократии. Старое представление о дикаре, как о свободнейшем из людей, противоречит истине. Он — раб, но раб не какого-то отдельного господина, а раб прошлого, духов умерших предков, которые преследуют его от рождения до смерти и правят им железной рукой. Деяния предков являются для него настоящим неписаным законом, которому он слепо, без рассуждений повинуется. При такой ситуации одаренные люди почти не имеют возможности заменить древние обычаи лучшими. Наиспособнейший человек тащится за слабейшим и глупейшим, которого по необходимости берет за образец, потому что первый не может подняться, а последний может упасть. Поскольку естественное неравенство и огромное различие во врожденных способностях сводилось в такого рода обществах к поверхностной, лживой видимости равенства, внешняя сторона жизни первобытной общины представляет собой абсолютно монотонный ландшафт. Поэтому, если иметь в виду действительное благо общества, то заслуживает одобрения все, что, давая таланту возможность выдвинуться и, приводя таким образом обладание властью в соответствие с естественными потребностями людей, помогло обществу выйти из того неразвитого, косного состояния, которое демагоги и мечтатели позднейших времен прославляли как Золотой век и идеальное состояние человечества»4.
Для автора «Золотой ветви» движение времени стремится из тьмы веков к современности прогресса. Булгаков в своей пьесе, напротив, обращает движение времени вспять. В тексте драматург помещает ироническую оценку движения «вперед и выше». Увидев чудеса техники будущего, Рейн говорит Авроре: «Все доступно! Все возможно! Действительное блаженство! По сути вещей мне, собственно, даже нельзя было бы разговаривать с вами как с человеком равным... Я полагаю, что вы стоите выше меня, вы — совершенны»5. В дальнейшем он кардинально меняет свое мнение об обществе Блаженства. Люди XX века бегут обратно, наперекор движению прогресса. Единственный человек, который чрезвычайно верит в бесконечный прогресс, — это директор Института гармонии Фердинанд Саввич:
«Саввич. Я люблю человечество, люблю мой век. О, век гармонии! Горжусь тем, что я один из тех, кто прокладывает путь человечеству к совершенному будущему.
Радаманов. Как? То, что есть, вы считаете недостаточно совершенным? О Саввич! Вам трудно угодить!
Саввич. Не смейтесь. Век несовершенный, настанет же совершенный»6.
Взгляды Радаманова явно отличаются от примитивной ясности мыслей Фердинанда Саввича, для которого совершенствование техники и совершенствование человека в нравственном и биологическом смыслах идут рука об руку, причем литература, искусство, история прошедших времен исключаются из совершенного мира совершенных людей XXIII века. Эта идеология вполне соответствовала технократическим взглядам большинства современных Булгакову строителей нового мира. Радаманов же, подобно Великому Инквизитору, стремится сохранить мир Блаженства, так как обладает в нем властью. Работая над текстом пьесы, Булгаков специально усиливает мотив замкнутости Блаженства, его «вооруженного нейтралитета» во времени. «Мы обследуем иные века и возьмем из них все, что нужно», — сообщает Радаманов Рейну в первой редакции.
Уговаривая Рейна отдать его изобретение — машину времени, с помощью которой можно летать не только в будущее, но и в прошлое, народный комиссар говорит: «Я плоховато знаю историю. Да это и неважно. Иван ли, Сидор ли, Грозный ли... Голубь мой, мы не хотим сюрпризов... Вы улетите... Кто знает, кто прилетит к нам?»7
Во второй редакции слова его звучат более жестко и определенно — упомянут Наркомат безопасности, который «совершенно прав». Откровения этого председателя Совета Народных Комиссаров словно иллюстрирует убеждение Шпенглера: «Каким далеким, редкостным, скоротечным были по своей структуре индийский или вавилонский мир для людей пяти или шести последующих культур! Таким же непонятным скоро станет западноевропейский мир для людей, принадлежащих еще нерожденным культурам»8.
В свое время Н. Данилевский указывал на «европейничанье» — болезнь русской жизни, предрекал будущую войну с Европой и писал: «Будучи чужда европейскому миру по своему внутреннему складу, будучи, кроме того, слишком сильна и могущественна, чтобы занимать место одного из членов европейской семьи, быть одною из великих европейских держав, — Россия не иначе может занять достойное себя и славянства место в истории, как став главою, особой, самостоятельной системы государств и служа противовесом Европе во всей ее общности и целости»9.
Подобных взглядов придерживался и К. Леонтьев, выделявший три стадии развития исторического цикла: первичной «простоты», «цветущей сложности» и вторичного «упрощения» и «смешения». Он противопоставлял «цветущую сложность» России «всесмешению» и «всеблаженству» Запада, уравнивающего людей в праве владеть собственностью и игнорирующего все остальные различия, кроме имущественных. «Блаженство» Булгакова и «всеблаженство» К. Леонтьева — понятия одного порядка — искусственного равенства, синоним духовного оскудения, упадка и разрушения. В начале 1920-х годов инженер и писатель Е.И. Замятин применил физический термин энтропия, то есть замедление движения частиц и понижение температуры тела, к социальной жизни10. Впоследствии понятие социальной энтропии, то есть «всесмешения» и «всеблаженства», ведущих к гибели, будет использовано и в книге Н. Винера «Кибернетика и общество»11.
Булгаков, бывший свидетелем разрушения и исчезновения русской православной культуры, воспринял, впитал идеи «Заката Европы». Однако, в отличие от Н. Данилевского и К. Леонтьева, в теории стадиального развития противоречия славянства и Запада, России и Европы не выступали для него на первый план. Гораздо важнее было иное — идея заказа, трагедия умирания культуры. Основной конфликт в творчестве Булгакова явно иной, полярные знаки сместились: западноевропейская и русская культура, существовавшие вместе, рушатся при наступлении мировой революции, нашествии неведомой технократической цивилизации. Не случайно мир Блаженства вообще вненационален, в нем причудливо смешались русские и европейские имена, давшие чудовищный гибрид в имени и мировоззрении Фердинанда Саввича.
Рисуя мир коммунистического будущего, Булгаков использовал черты известных ему литературных утопий и антиутопий, а также опыт реальных коммунитарных общин, таких как Брук Фарм и Новая Гармония. Эта тема была популярна в 1920-е годы. Название киевского поэтического кабаре «Хлам» в романе Булгакова «Белая гвардия» восходит, возможно, к рассказу Ефима Зозули 1919 года «Рассказ об Аке и человечестве», где глава Комиссии Высшей Решимости уничтожал всех тех, кто не вписывается в идеальное общество, — «человеческий хлам». В названии фельетона 1924 года и пьесы 1927 года «Багровый остров» явственна перекличка с антиутопическим романом Д. Перри «Багровое царство», где «государство управляет всеми народными силами, заботится о гражданах от колыбели до могилы, строго блюдет между ними равенство и противодействует неровностям природы»12. Все эти функции, в особенности последнюю, несет в Блаженстве Институт гармонии. «Багровое царство», в котором у граждан нет имен, а есть только номера, где никому не приходится задумываться над тем, что пить, есть или надеть и у всех на лицах тупое выражение довольства и сытости, послужило материалом для романа Замятина «Мы» и фантастической пьесы Булгакова.
В тексте «Блаженства» присутствуют, по крайней мере, два названия американских религиозных утопических общин XIX века: «Гармония» и «Аврора». «Гармония» просуществовала 102 года, и название ее было хорошо известно потому, что в 1824 году ее руководитель Георг Рапп продал хозяйство «Гармонии» англичанину Оуэну, а сам вместе с колонистами перешел на новое место. «Новая Гармония» Роберта Оуэна должна была стать воплощением его теорий и образцом идеального общества. Практические результаты были невелики, община, раздираемая противоречиями, скоро распалась. Но «Декларация духовной независимости», провозглашенная Робертом Оуэном в «Новой Гармонии», стала знаменитой: в ней говорилось о строительстве общества, в котором человек перестал бы быть «рабом самых отвратительных зол, которые объединились, чтобы нести моральные и физические бедствия человечеству. Я имею в виду частную и индивидуальную собственность, абсурдную иррациональную религиозную систему и брак, основанный на индивидуальной собственности и одной из иррациональных религий»13.
В булгаковском Блаженстве уничтожены все три вида «отвратительного зла». Уничтожена собственность — даже великое открытие Рейна не принадлежит ему самому: причем толчком к обсуждению этого вопроса между Рейном и Радамановым могло стать принятие в СССР в 1929 году «Закона об изобретениях», который трактовал изобретение как собственность государства. Религия стала для жителей Блаженных Земель совершенно «посторонним предметом» (В. Одоевский). Искоренение религии было целью Советского правительства. В ответ на послание митрополита Сергия о признании советской власти, соловецкие епископы (то есть заключенные в Соловецком лагере архиереи) писали в своем обращении, что «выражение благодарности за внимание к православию не может быть искренним»: священники, вина которых не доказана, томятся в лагерях, ограничены в правах, запрещено преподавание закона Божьего, разрушаются храмы, запрещаются богослужения. Аресты священнослужителей производились планомерно, каждый год. Например, в 1925 году было арестовано двадцать архиереев, в 1937-м — пятьдесят. К 1939 году на территории СССР существовало лишь четыре действующих архиерея Православной Церкви. Церковь была разгромлена. Журнал «Безбожник» начал выходить в Москве в 1925 году и перестал выходить лишь в июле 1941 года14.
Институт гармонии в Блаженстве заканчивает свою деятельность тем, что регулирует отношения брака: Саввич накладывает запрет на браки Радаманова и Авроры с «неполноценными» людьми XX века. Такова же была и политика советского государства: люди дворянского и буржуазного происхождения поражались в правах, лишались работы, выводились из состава Академии наук, выселялись из столицы, их дети не могли учиться в высшей школе в самом «справедливом» государстве мира. В ноябре 1931 года Е.И. Замятин, только что выехавший из СССР, писал в статье «Будущее театра»: «Будут спорить о калибре матерей и отцов...»15
В 1847 году в Америку отправился еще один великий утопист, автор «Путешествия в Икарию», Этьен Кабе, чтобы организовать в Новом Свете икарийские общины: «С первого же момента мы все устроим лучшим способом: превосходные дороги, великолепные города и деревни, мастерские, жилища, обстановку, одежду, пищу, и установим самую целесообразную рекламу и правильное питание детей... общность имуществ будет проведена тотчас же, и в течение 20 лет все население обучится и сделается коммунистическим... В Икарии не будет никаких банкротств, никаких тревог, ни процессов, ни паспортов, ни шпионов, ни жандармов, ни палачей, ни тюремщиков!»16
Возвышенность этого монолога напоминает интонацию Фердинанда Саввича, когда он говорит о человечестве Блаженства. Но Булгаков, несомненно, запечатлел стиль утопистов не XIX, а XX века. Лев Троцкий, первый комиссар Красной армии и флота, с именем которого войска шли к Киеву в 1918 году, в 1923 году писал в книге «Литература и революция»: «В обществе, которое сбросило с себя щемящую, отупляющую заботу о хлебе насущном; где общественные рестораны готовят хорошо, здорово, вкусно и на выбор для всех; где общественные прачечные хорошо стирают хорошее белье — для всех; где дети сыты, здоровы, веселы — все дети — и поглощают основные элементы науки и искусства как белок, воздух и солнечное тепло; где электричество и радио работают не кустарно, как ныне, а неистощимым водопадом централизованной энергии, повинующейся плановой кнопке; где нет лишних ртов; где освобожденный эгоизм человека — могущественная сила! — целиком направляется на познание, преобразование и улучшение (!) вселенной, — в таком обществе динамика культурного развития станет ни с чем прошлым не сравнимой»17.
Однако продолжение этого возвышенного текста приоткрывает подоплеку парадоксального мира Блаженства, где средством достижения идеальной гармонии становится методическое насилие над личностью. «Новая Гармония» Роберта Оуэна, по мнению исследователей, распалась, в частности, потому, что он принимал в нее всех желающих, не спрашивая паспортов, равняя вчерашнего домовладельца с бывшим вором.
Диктатура пролетариата действует иначе: «Революция со своей стороны залагает предпосылки для нового общества. Но она делает это методами старого общества: классовой борьбой, насилием, истреблением, разрушением... Переворот спасает общество и культуру, но приемами жесточайшей хирургии»18. Этот хирургический метод обращения с живой жизнью Булгаков оценил в повести «Собачье сердце».
Столь же определенно высказывался тремя годами ранее Н.И. Бухарин: «Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является, как это ни парадоксально звучит, методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи»19.
Булгаков в «Блаженстве», в сущности, осмысляет тот огромный путь, который был проделан человечеством от наивных мечтаний Кабе о том, что в течение двадцати лет население обучится и сделается коммунистическим — до «жесточайшей хирургии» диктатуры пролетариата.
В Блаженстве действительно нет ни паспортов, ни полиции: Бунша тщетно пытается прописаться у Радаманова, не рискуя непрописанным веселиться на первомайском балу, а Милославский, затосковавший по милиции и МУРу, находит лишь муляж милиционеров в музее на проспекте Голубой Вертикали. Между тем каждый шаг членов этого блаженного общества строго регламентирован. «Нестандартный» человеческий материал, по признанию самого Саввича, отправляют для перевоспитания «на острова».
Эти «острова» ассоциируются не только с Соловецкими островами, где находился знаменитый СЛОН — Соловецкий лагерь особого назначения. Эти острова — и удивительным образом «сбывшаяся» литературная цитата из фантастического романа Г. Уэллса «Современная утопия»: «Я сомневаюсь даже, будут ли в Утопии тюрьмы... Разве что изберут какие-нибудь острова, лежащие в стороне от обычных морских путей, и на эти острова государство будет ссылать своих отверженных...»20 Сочетание реально существующих лагерей и фантазий «Современной утопии» создают иронический подтекст реплик героев «Блаженства»: несовпадение иллюзии, о которой мечтало человечество, и реальности — основа булгаковской сатиры 1920—1930-х годов.
Пытаясь выяснить, как решит Совнарком Блаженных Земель судьбу пришельцев из XX века, Бунша в первой редакции совершает странный поступок: он залезает на одну из мраморных колонн. Нелепый способ подслушивания, избранный клиническим идиотом, — не что иное, как шутовская форма сообщения чрезвычайно серьезной информации. Председатель «Братства разрушения» Цезарь Ломинелли из фантастического романа И. Донелли «Колонна Цезаря» воздвигает колонну из 250 тысяч трупов, залитых цементом.
Роман «Колонна Цезаря» рассказывает о том, как вырождается демократическое, внешне справедливое общество, и им начинает править кучка властителей. Как сами властители, так и простые и бедные люди становятся бессознательными жертвами общественного строя — хитрыми, беспринципными, жестокими в достижении своих целей. Содержание этого романа подробно излагалось в книге Э. Буажильбера «Крушение цивилизации» (1910), которая вышла в России одновременно со знаменитым русским научно-фантастическим романом «Красная звезда» А. Богданова.
Издательская практика 1920-х годов, когда издавалось и переиздавалось множество русских и зарубежных фантастических произведений, облегчала знакомство с мировой фантастикой. Булгаков и в юности, и в зрелые годы был не чужд этого интереса. В 1927 году он даже заключил договор с издательством на фантастический роман «Планета-победительница», который, однако, так и не выполнил. Частично замысел мог войти в написанные через несколько лет пьесы.
Все названия, которые произносит Бунша, попадая в Блаженные Земли, — подлинные топографические названия старой Москвы: «Кочки знаете? ...Благуши знаете? Банный переулок? Компрене ву, Нижняя Болвановка, Барабанный тупик?»21 Исключение составляет Банный переулок, который явно относится к топографии литературной. Вслед за Маяковским Булгаков изобразил уродства героев своего времени при появлении их в будущем раю.
Для каждого из них его странность или нелепая манера — это способ существования в советском государстве. Милославский, побывавший «на всех каналах», стремится урвать хоть немного порядочной жизни, используя не только фантастическую ловкость пальцев, но и обстановку всеобщего страха и идеологической фальши, царящей в Стране Советов. Актерски вживаясь в ситуацию, он, подобно Аметистову в «Зойкиной квартире», демонстрирует весь набор «идеологических отмычек». Идиотизм Бунши сродни морфинизму Обольянинова — его речи о маме и кучере Пантелее — не что иное, как попытка приспособиться к новой действительности. По сути, Булгаков смеется не над воровством и глупостью, а над обществом, в котором идиот чувствует себя гораздо лучше и безопаснее, чем князь, а вор выглядит идеологически более подкованным, чем гений.
М. Петровский делает сопоставление имен Саввы Лукича в «Багровом острове» Булгакова с именем главного героя пьесы Леонида Андреева «Савва»: «В театральном контексте имя Савва звучит как прямая отсылка к герою одноименной пьесы Леонида Андреева, анархисту, богоборцу и динамитчику <...>. С легкой руки Леонида Андреева имя Савва стало общеупотребительным публицистическим символом крайнего экстремизма, всеразрушающей левизны <...> присваивали это имя персонально и юному Маяковскому»22.
Как вспоминал современник Булгакова киевлянин Ф. Нелли, в круг чтения киевских театралов входил, «конечно, весь Андреев»23. Пьеса «Савва» была основана на подлинном факте. 8 марта 1898 года в храме Курского Знаменского монастыря была взорвана бомба, подложенная к иконе Курской Божьей Матери. Историк православной церкви Н.Д. Тальберг сообщает: «...Преосвященный Ювеналий и братия проникли в полный едкого дыма и гари храм <...>. По всему собору были разбросаны доски и битые стекла <...>. Северная массивная дверь собора вся была разбита и выперта даже наружу <...>. Но более всего была повреждена та северная ниша, где находилась чудотворная икона. Ниша вся была поломана, внутренние золоченые стенки ее и колонны были обожжены и выдвинуты наружу, все лепные работы и лампада далеко отброшены в сторону, железная решетка, находившаяся у подножия иконы, была сорвана. И несмотря на то <...> шестисотлетняя святыня, чудотворный образ Знамения Божией Матери, — остался целым и невредимым...»24 В 1920-е годы ограбление церквей, а затем взрывы храмов стали государственной политикой: в 1931 году был взорван храм Христа Спасителя в Москве.
Булгаков был необыкновенно чуток к культурным символам того времени и своего круга. Столкновение двух культурных потоков, переосмысление или искажение традиционных образов, пересечение смыслов, рождение знаков новой культуры естественно включались в творческий процесс и в ткань его произведений, определяя их многозначность и многослойность. Классический пример этого — использование текстов оперных арий в «Собачьем сердце», «Роковых яйцах», «Мастере и Маргарите» и пьесах Булгакова. Писатель, несомненно, воспринимал реальность через призму культурной традиции, и преломление или искажение ее в новой культурной ситуации стало постоянным мотивом его творчества.
Когда перед балом во дворце Радаманова Аврора говорит своему отвергнутому жениху: «Вы похожи на Чацкого», драматург в определенном смысле дает «ключ к пьесе», подобный золотому ключу от машины времени Рейна. После блистательного использования реплик «Горя от ума» А.С. Грибоедова в «Багровом острове» эта фраза по отношению к Фердинанду Саввичу звучит неожиданно.
На восприятие персонажа грибоедовской комедии и включение имени почти забытого героя XIX века в текст современной пьесы явно повлиял спектакль Вс. Мейерхольда «Горе уму» (1927) и последовавшая вслед за премьерой полемика о герое — Чацком, созданном Эрастом Гариным: его называли «помесью молодого Вертера с юным Шиллером»25. Чацкий, трактовавшийся на сцене как человек, близкий декабристам, романтический ниспровергатель, замкнутый, непоколебимый, окруженный группой молчаливых сподвижников, теряет для Булгакова свою обычную привлекательность. Чацкий словно становится в начале галереи героев русской литературы, стремящихся перекроить реальность в соответствии со своими идеалами. Вероятно, Гарин-Чацкий повлиял даже на внешний рисунок роли, задуманной Булгаковым летом 1929 года: его характерная, слегка замедленная пластика, неподвижная линия плеч и спины, неистребимое сознание своего превосходства над окружающими, внезапные, бурные, юношеские порывы страсти, эффектность его появления на сцене, бальный фрак и даже деталь внешности — высокие брови актера — все это нашло отражение в образе Саввича. Но если Мейерхольд окружает своего персонажа декабристами, шедшими ради идеалов на каторгу и смерть, то Булгаков наделяет Фердинанда Саввича признаками, характерными для революционных ниспровергателей XX века — бдительностью и аппаратом насилия.
Институт гармонии, ссылающий людей на «острова», выполняет в Блаженных Землях роль, аналогичную НКВД. Пьеса о несчастной судьбе инженера Рейна была написана Булгаковым весной 1934 года, после процесса над инженерами фирмы «Метрополитен-Виккерс» — одного из первых процессов, основанных на «признаниях», то есть ложных самооговорах подсудимых, вырванных под пытками. За спиной Фердинанда Саввича встает тень одной из главных фигур государственной машины уничтожения — прокурора Андрея Вышинского, с его романтическим пафосом и безжалостными требованиями высшей меры.
В репликах Саввы Л. Андреева, в сущности, заложена программа, уже осуществленная в рае Блаженных Земель: «Уничтожить все: старые дома, старые города, старую литературу, старое искусство <...>. После Бога мы примемся за них. Там их много: Тицианы, Шекспиры, Пушкины, Толстые. Из всего этого мы сделаем хорошенький костерик <...>. Нужно, чтобы теперешний человек голый остался на голой земле. Тогда он устроит новую жизнь. <...> Когда дело идет о существовании человечества, тут уже не приходится жалеть об отдельных экземплярах. Только бы сам выдержал...»26
Комфортабельная и сытая, но жестко регламентированная жизнь Блаженных Земель действительно создана голым человеком на голой земле. Люди Блаженства практически ничего не помнят и не знают о событиях, происходивших два или три столетия назад. Ни Радаманову, ни Саввичу неведомы имена Пушкина, Толстого, Иоанна Грозного, Грибоедова, Вагнера. Возвышенность и страстность шиллеровского Фердинанда из XVIII века и цинизм Саввы Л. Андреева из века двадцатого соединяются под пером Булгакова в фигуру создателя совершенного человечества, легко жертвующего «неполноценными» экземплярами, такими, например, как его соперник и гений, проникший в тайну времени, — Евгений Рейн. Мир Блаженных Земель у Булгакова, по сути, шигалевский рай для избранных из романа Ф.М. Достоевского «Бесы». Но эти избранные — не самые умные и лучшие люди на земле. Их превосходство эфемерно и основано на силе. Это искусственный мир, исторический тупик, от которого человечество вынуждено будет вернуться на путь «Великой эволюции».
Написав первую строку своего наброска, сделанного 26 мая 1933 года: «Елисейские Поля: Елизиум, Золотой век» — драматург, в сущности, сформулировал свою историческую концепцию. Крушение русской и европейской культуры приведет к наступлению эры технократии и тоталитаризма. В этом смысле он предопределил проблематику фантастики XX века, основанной на опыте Третьего рейха, и, предсказывая войну тоталитарных режимов за мировое господство, говорил: «Попомните мое слово: война наделает много бед, в Париже на бульварах будут расти огороды вот такие (он показал жестом — какие они будут), потому что парижанам нечего будет кушать...»27
В этой войне, вопреки роли истребителя Дарагана в «Адаме и Еве», Россия сыграла роль защитницы европейской и русской культуры. Шигалевский рай остался лишь игрой воображения — словно начало сбываться библейское пророчество об излечении бесноватого, поставленное Достоевским эпиграфом к роману о революционерах в России — «Бесы», и столь полнозвучно отразившееся в творчестве Булгакова начала 1930-х годов.
Примечания
1. Конквест Р. Большой террор // Нева. 1989. № 9. С. 132.
2. Булгаков М.А. Блаженство [1-я ред.] // ОР РГБ, ф. 562, к. 13, ед. хр. 2. С. 74.
3. Булгаков М.А. Письмо П.С. Попову. Июль 1934 г. // Булгаков М.А. Собр. соч. в 5 т. М., 1990. Т. 5. С. 487.
4. Фрэзер Д. Золотая ветвь. М., 1988. С. 51—52.
5. Булгаков М.А. Пьесы 1930-х годов. СПб., 1994. С. 360.
6. Там же. С. 363.
7. Там же. С. 374—375.
8. Шпенглер О. Закат Европы: в 2 ч. Пг., 1923. Ч. 1: Причинность и судьба С. 181.
9. Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М., 1991. С. 402.
10. Замятин Е.И. О литературе, революции, энтропии и прочем // Замятин Е.И. Соч. М., 1988. С. 452.
11. Винер Н. Кибернетика и общество. М., 1958.
12. Перри Д.М. Багровое царство. М., 1908. С. 50.
13. Цит. по: Баталов Э. В мире утопий. М., 1987. С. 84.
14. См. об этом: Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн. Состояние Русской православной церкви с 1925 по 1943 г.: докл. на конференции «Исторический путь православия в России после 1917 г.» 31 мая — 2 июня 1993 г:, Санкт-Петербург.
15. Замятин Е.И. Будущее театра // Замятин Е.И. Соч.: в 4 т. Мюнхен, 1988. Т. 2.
16. Цит. по: Гепнер А. Икарийцы в Северной Америке. СПб., 1906. С. 6.
17. Троцкий Л.Д. Литература и революция. М., 1991. С. 149.
18. Там же. С. 150.
19. Бухарин Н.И. Экономика переходного периода. М., 1920. С. 8.
20. Уэллс Г. Современная утопия. СПб., 1906. С. 66.
21. Булгаков М.А. Блаженство [1-я ред.]. С. 80, 83.
22. Петровский М. Михаил Булгаков и Владимир Маяковский // М.А. Булгаков — драматург и художественная культура его времени. М., 1988. С. 306.
23. Смелянский А.М. Михаил Булгаков в Художественном театре. М., 1989 С. 17.
24. Тальберг Н.Д. Святая Русь. Париж, 1929. С. 126. — Цит. по: Россия перед вторым пришествием: матер. к очерку русской эсхатологии. Свято-Троицкая Сергиева лавра, 1993. С. 73—75.
25. Блюм В. Горе... кому? // Новый зритель. 1928. № 29/30. С. 7.
26. Андреев Л.Н. Избранные произведения: в 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 386—404.
27. Ленч Л. Мой любимый писатель // Воспоминания о Михаиле Булгакове. М., 1990. С. 380.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |