Таинство искупления

Чья казнь весь род Адамов искупила...

А.С. Пушкин. Мирская власть (1836)

Образ «мирового древа» и образ Распятия («...по сторонам животворяща древа...»). Образ Креста как Распятия представлен в стихотворении Пушкина «Мирская власть» (1836) через образ «животворяща древа» — древа господня («Когда великое свершилось торжество И в муках на кресте кончалось божество...»).

С одной стороны, речь идет о распятии-кресте, который послужил орудием казни, за которой стоит заговор «темных» сил — суда Синедриона, предательство Иуды, суд Пилата, приведшие к казни Христа. Крест в данном случае — это знамя всех «темных сил».

Но за казнью стоит, прежде всего, всеобщая драма Распятия, в которой Крест есть символ Распятия и знамя господня, так как этот же Крест-Распятие содержит идею искупления. Поэтому у Пушкина он становится образом «животворяща древа».

Как и Мировое древо космогонических мифов, древо у Пушкина ветвится в обе стороны — как древо Добра и Зла. Опираясь на христианское мифопоэтическое различие правого и левого, Пушкин изображает в «Подражании итальянскому» (1836) у Христова Распятия двух «жен»: праведную деву Марию и «Марию-грешницу» (кающуюся блудницу). Факт двух жен совсем не носит здесь двусмысленный характер у Пушкина, как писал об этом Старк. Пушкин всего лишь создает этот образ в соответствии со своей концепцией «таинственного древа». Начиная еще с «древа», которое находится у него «у Лукоморья», — по одну сторону которого всегда мы найдем у него духов Света, а по другую — духов Тьмы.

И Булгаков приводит «двух жен» — Маргариту и ее служанку Наташу — на жертвенный ритуал в сцене бала у Сатаны. Часто у Булгакова (как и в общей гётевско-пушкинской традиции) в изображении «малого света» можно найти отражение — как в кривом зеркале — нравов «большого света» (в этом контексте служанка Наташа выступает у Булгакова как один из двойников Маргариты — отражение другой ее сути: ведьмы и весталки. Наташа — образ, сниженный по принципу кривых зеркал, это отражение Маргариты в кривом зеркале (в этих размноженных кривых отражениях можно увидеть также и Геллу, и Низу, и Фриду).

Кроме прочего, в «Мирской власти» (1836) Пушкина есть сложный образ-символ — уподобление подножия Креста как Распятия — «крыльцу правителя градского». Этот образ подступов к дому (крыльца, подъезда, лестницы) маячит и у Булгакова. Герой Булгакова — Берлиоз — конечно, не градоправитель, но, тем не менее, председатель правления литературного объединения. И именно его квартира в этой сложной культурной парадигме, которую создает Булгаков, становится некой осью и распятием (и подъёмом, и вознесением, и Голгофой, и лестницей на Голгофу для булгаковских героев).

Упоминание у Пушкина в первой строфе «двух жен», находящихся по обе стороны Распятия, и «двух грозных часовых» — в последующей строфе — обыгрывают его соответствующее концептуальное противопоставление. У Булгакова «грозных часовых» мы также встретим в эпизоде при подъеме героев по таинственной лестнице, ведущей в «нехорошую квартиру», а через нее их таинственное попадание прямо в преисподнюю (открывшуюся героям как «пятое измерение»). Так Булгаков вслед за Пушкиным, с одной стороны, иронизируя над тем, как обычная квартира может расшириться до вселенских пределов, показывает, с другой стороны, — и снова совершенно в традициях Пушкина — как эта «квартира» может стать сакральным центром вселенной, где вершатся события не менее значительные, чем вселенский суд героев.

Драма Распятия и таинство искупления («казнь весь род Адамов искупила»). «Древо» имеет для Пушкина именно «обе стороны» (обе ветви), и Пушкин подчеркивает важность «обеих» сторон. Одна ветвь рода человеческого — та, что ведет к предателю Иуде, рухнула, не выдержав его греха (Иуда «с древа сорвался»), зато другая ветвь — «животворящая», способная к возрождению души, приводит к вознесению Христа. «Древо» (крест и распятие) как некая ось (ось мироздания) имеет у Пушкина, прежде всего, «животворящие» свойства, символизирующие силы возрождения. Хотя во всеобщей драме Распятия казнь и привела к смерти, но к смерти «того, чья казнь весь род Адамов искупила». В послании Апостола Павла говорится, что Христос умер, чтобы лишить силы дьявола (Послание к евреям II, 14).

Булгаков подробно рисует сцену казни в главе «Казнь», но у автора «Мастера Маргариты», как и у Пушкина в его «пасхальном» цикле, мы не найдем реальной картины вознесения Иешуа-Христа, однако в конце романа мы видим мессию Иешуа уже «возлетевшим во области заочны» (говоря словами Пушкина). Мы видим его во всем сиянии его владычества — в Пределах Света. Сначала Булгаков это делает косвенно, — заставляя нас узнать о владениях Света через посланца Иешуа — Левия Матвея, а затем видим самого Иешуа на «лунной дорожке», где он предстает совершенным владыкой Света, решающим послесмертные судьбы людей.

Тема Божественной власти («Дивясь божественным природы красотам... Вот счастье!...»). Тема Божественной власти, так ярко и последовательно развитая Пушкиным в его поэтическом триптихе (в первых трех стихотворениях «каменноостровского» цикла), в четвертом стихотворении «Из Пиндемонти», на первый взгляд, немного затухает, но на самом деле, это не так. Лирический герой Пушкина приходит к осознанию, что (как и завещано Христом) человек должен прислушиваться к голосу собственной совести, а не «зависеть от царя» и не «зависеть от народа» (как известно, Понтий Пилат, предложив иудеям помиловать и освободить Христа от смертной казни, что по обычаям иудеев было возможно сделать по случаю Пасхи, переложил тем самым ответственность за смерть Христа на иудейский народ, который, в свою очередь, взял его кровь на себя, тем самым решив смертную участь Христа:

Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать...

А.С. Пушкин. «Из Пиндемонти»

Пушкин проповедует здесь служение собственной совести и подчиненность единственному суду — божественному. Его герой-поэт здесь говорит уже от своего лица: «Я не ропщу на то, что отказали Боги». И эту тему интересно развивает Булгаков в последних главах своего романа «Мастер и Маргарита», где Мастеру отказывают в Свете: «А что же вы не берете его к себе, в Свет?» — спрашивает дьявол Воланд одного из сторонников Владыки Света — Левия Матвея, который отвечает: «Он не заслужил Света, он заслужил покой».

Тема «покоя». Реквием. Тему покоя, которая достаточно часто звучит у Пушкина во многих его стихах, Булгаков также развивает в финале своего романа. У Пушкина тема покоя ярко прозвучала в его элегии «Пора, мой друг, пора!» (1834):

На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.

А.С. Пушкин. «Пора, мой друг, пора!» (1834)

Как известно, «Пора, пора!» — так называется и одна из финальных глав романа Булгакова. В самой последней главе «Мастера и Маргариты» мы видим, как Мастер, «усталый раб», отправляется «в вечную обитель» («в обитель дальную трудов и чистых нег»), собственно, как и другой герой Булгакова — Левий Матвей (корпевший над своим евангелием, он тоже отвечает на вопрос Пилата, констатирует: «я устал»).

С элегическими строчками Пушкина «Из Пиндемонти» перекликается также лирическое отступление Булгакова в главе 32 «Мастера и Маргариты»: «Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля!... кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна успокоит его» (гл. 32).

Глава 30 романа Булгакова (которая так и называется: «Пора! Пора!») явно звучит как аллюзия названия пушкинской элегии «Пора, мой друг, пора!» (1834).

Исследователи, которые задавались вопросом, какие стихи Пушкин намеревался включить в свой «пасхальный» цикл под номерами I. и V., предлагали в этот список несколько разных стихов, в том числе: «Напрасно я спешу к сионским высотам», «Когда за городом задумчив я брожу», «Родриг» («Чудный сон мне бог послал»), «Exegi monumentum» («Я памятник себе воздвиг нерукотворный»), которые все вместе (включая и четыре стихотворения «каменноостровского» цикла), слагаются в некий реквием. Все эти пушкинские стихи о том, как смерть, самая могущественная власть над человеком, примиряет всех в этой жизни. Такой же реквием, собственно, мы слышим и в главе 32 романа Булгакова, где его герой «отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна успокоит его».