«Если бы с ним <с Марком Крысобоем> поговорить, <...> я уверен, что он резко изменился бы».
М. Булгаков. «Мастер и Маргарита»
И герой Достоевского в «Братьях Карамазовых», и герой Булгакова в «Мастере и Маргарите» — оба становятся писателями: перу Ивана Карамазова принадлежит поэма «Легенда о Великом Инквизиторе», а Мастеру — «Роман о Понтии Пилате». Не случайно, возможно, оба одержимы и страдают психическими расстройствами, оба встречают роковую и жертвенную любовь (Грушенька и Маргарита). Отчасти темы произведений обоих авторов — и легенды Ивана Карамазова, и романа Мастера — сходятся в своей проблематике: это романы-притчи о мессии и власти, об истинной и ложной власти, об истинной и ложной вере. Оба произведения имеют одного и того же героя — Мессию, пришедшего на землю с таинством искупления: у Мастера Булгакова — в первое его «пришествие» — ради спасения человечества от демонизации (во времена господства Римской империи); у Ивана Карамазова, героя Достоевского речь идет о втором «пришествии» Мессии во времена средневековой инквизиции, когда католическая церковь окончательно приняла власть от дьявола.
Прием авторского переосмысления мифа о «пришествии» мессии как проекции евангельского предания на современный автору мир можно назвать общей тенденцией поэтики вставных романов Достоевского и Булгакова. Следуя традиции Достоевского, Булгаков также использует библейский сюжет в измененных пространственно-временных обстоятельствах. Выстраивая тему власти, оба художника вводят образ Мессии в качестве нравственного ориентира; но, в отличие от Достоевского, Булгаков притушает канонические черты библейского образа Мессии, наделяя Иешуа скорее качествами простого и слабого человека, чем всемогущего сына Бога Света, каким он предстает, например, в легенде Достоевского: «Солнце любви горит в его сердце, лучи Света, Просвещения и Силы текут из очей его и, изливаясь на людей, сотрясают их сердца ответною любовью. Он простирает к ним руки, благословляет их, и от прикосновения к нему, даже лишь к одеждам его, исходит целящая сила» («Братья Карамазовы»; Кн. 5:V).
В романе Булгакова лишь одно чудесное явление напоминает нам о библейском Христе и может служить указанием на божественную сущность Иешуа, когда «возле того столбом загорелась пыль» (гл. 2). Это место у Булгакова можно рассматривать как реминисценцию библейского эпизода Главы 13 Библии «Исход», где рассказывается о выходе евреев из египетского плена, когда Бог также двигался впереди народов, представая перед ними в виде то облачного, то огненного столпа: «Господь же шел перед ними днем в столпе облачном, показывая им путь, а ночью в столпе огненном, светя им, дабы идти им и днем и ночью. Не отлучался столп облачный днем и столп огненный ночью от лица народа» («Исход», гл. 13).
Иешуа в романе Булгакова не упоминает открыто о своем мессианском предназначении, лишь раз заявляя о своей божественной сущности, опаленный нимбом света загоревшейся пыли, в то время как библейский Иисус говорит, например, в беседе с фарисеями, что он не просто Мессия, а еще и Сын Божий: «Я и Отец — одно». У Булгакова поведение Иешуа в его диалоге с Пилатом показывает, однако, что он с радостью доверяет свою жизнь, смерть и посмертное бытие Богу: «Бог один, — ответил Иешуа, — в Него я верю» (гл. 2).
Достоевский вводит в Легенду Ивана Карамазова яркую сцену творимого Христом чуда. Сцена происходит на церковной паперти, где на глазах у людей умершая девочка оживает от Его прикосновения, вставая из гроба. У Булгакова «чудо», совершаемое Иешуа, — это исцеление Пилата, страдавшего нестерпимой головной болью и помышлявшего о смерти, но оно скорее носит чисто земной характер, и Пилат видит в Иешуа лишь хорошего врача: «Сознайся, — тихо по-гречески спросил Пилат, — ты великий врач?» (гл. 2).
Но если Христос Достоевского и Иешуа Булгакова творят чудеса воскресения и возрождения к жизни (Пилат «малодушно помышлял о смерти», а был «спасен» Иешуа и от боли и от мыслей о смерти), то Великий инквизитор тысячами уничтожает еретиков на костре, беря на себя грех инквизиции. Дьявол Воланд у Булгакова (одно из предполагаемых названий романа которого также было «Великий канцлер»), тоже всего лишь обрекает человеческие жизни на смерть.
Общий мотив, который еще объединяет вставные притчи Достоевского и Булгакова — это мотив противостояния мессии и власти: и Христос Достоевского, и Иешуа Булгакова — оба оказываются пленниками власти в соответствующей сцене «судилища»: «Стража приводит пленника в тесную и мрачную сводчатую тюрьму в древнем здании святого судилища и запирает в нее» («Братья Карамазовы»; кн. 5:V). У Булгакова стража приводит пленного Иешуа на суд Пилата: «И сейчас же с площадки сада под колонны на балкон двое легионеров ввели и поставили перед креслом прокуратора человека лет двадцати семи» («Мастер и Маргарита»; гл. 2).
Не только «Легенда о Великом инквизиторе» Достоевского оказала бесспорное влияние на создание Булгаковым «ершалаимских глав» в «Мастере и Маргарите» (сцены Пилатова суда во второй главе), вспомним, что и Л.Н. Толстой этот же мотив использовал как мотив противостояния мессии и власти в «Анне Карениной», тоже введя в роман сцену суда Пилата над Христом на картине мастера Михайлова, где мы также видим пленного Христа перед чиновником римской власти. Очевидно, что и эта сцена Толстого во многом повлияла на трактовку Булгаковым образа мессии в «Мастере и Маргарите».
Но еще Пушкин, работая над этим же сюжетом в своем стихотворении «Мирская власть» (1836), соединил описание страданий Христа на Кресте с картиной стражей порядка, охраняющих Распятие в церкви, актуализируя, таким образом, тему мессии и власти (в целом тему Голгофы). Булгаков воспринял также и весь поэтический колорит сцен Пушкина из стихотворении «Мирская власть» (1836), относящимся к сценам суда и Голгофы.
В «Легенде о Великом Инквизиторе», которая происходит у Достоевского на фоне южной ночи: «...настает темная, горячая и "бездыханная" севильская ночь. Воздух "лавром и лимоном пахнет". Среди глубокого мрака вдруг отворяется железная дверь тюрьмы, и сам старик великий инквизитор со светильником в руке медленно входит в тюрьму» (Кн. 5:V). Булгаков художественно остается в атмосфере поэтики Достоевского когда буквально рефреном повторяет в своей сцене и поэтический наплыв речи Достоевского, и детали описания южной обстановки: «...в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат. <...> Прокуратору казалось, что розовый запах источают кипарисы и пальмы в саду, что к запаху кожи и конвоя примешивается проклятая розовая струя» (гл. 2). Нарочитое описание благоуханий в обеих сценах Достоевского и Булгакова подчеркивает состояние «нечистой» совести «великих» грешников, творящих здесь «мировое» зло.
Творческая перекличка Булгакова и Достоевского основана, конечно, не только на следовании литературной традиции, но и на близости мировоззренческих позиций. У Достоевского в диалоге Инквизитора и Христа в сферу обсуждения «последних» вопросов вовлекается столкновение Иисуса из Назарета с Дьяволом из библейской сцены в пустыне, где Христос подвергался трем искушениям Дьявола, тем трем роковым вопросам, на которых и держится вера. У Булгакова его герой прокуратор Понтий Пилат прозревает в Иешуа Га-Ноцри, пришедшего проповедовать в землю иудейскую, того самого Мессию, о котором грезит народ Иудеи, и тем самым прокуратор оказывается вовлечен в противостояние с ним как с пророком и идеологом новой веры: «Верно ли, что ты явился <...> сопровождаемый толпою черни, кричавшей тебе приветствия как бы некоему пророку?» (гл. 2). С другой стороны, Булгаков, также как и Достоевский, делает своего героя — мессию и пророка Иешуа — апологетом дьявола (названного в «Легенде о Великом инквизиторе» «великим и могучим духом»).
В художественном поле этих двух вставных легенд Булгакова и Достоевского находится, безусловно, не только стихотворение Пушкина «Мирская власть» (1836), но и программное произведение Пушкина «Пророк» (1826). Пророк Иешуа у Булгакова исполнен той же миссии, что и Пророк у Пушкина — «глаголом жечь сердца людей». В сцене допроса у Пилата булгаковский Иешуа декларирует эту миссию, формулируя словами: «Если бы с ним <с Марком Крысобоем> поговорить, <...> я уверен, что он резко изменился бы», — так проповедует Иешуа Га-Ноцри непротивление злу насилием — эту новую для Пилата мысль об истинно «добром человеке» Марке Крысобое, который для Понтия Пилата всего лишь «свирепое чудовище», но которого Иешуа, будь ему это позволено, сумел бы заставить услышать свое сердце и поступать так, как оно велит. Об этом Иешуа (Сын Бога Света у Булгакова) пришел напомнить людям.
«Если хочешь это держать в тайне, держи» (гл. 2), — с «пониманием» говорит Понтий Пилат мессии Иешуа, перефразируя, собственно, слова Иисуса из легенды о Великом инквизиторе Достоевского о «тайне» и «чуде», на которых замешана сила папской власти в католической Европе (а также «мирской власти» в России — как понимал эту проблему Пушкин в свое время): «Я не теряю надежду, что человек останется со своим богом, не нуждаясь в чуде», — говорит Иисус у Достоевского, молчаливо говоря о свободе совести и свободе веры, отрицая «чудо, тайну и авторитеты» («В моменты самых страшных основных и мучительных душевных вопросов своих человек должен оставаться лишь со свободным решением сердца»; «Я не сошел с креста, когда кричали мне, издеваясь и дразня: "Сойди со креста и уверуем, что это ты"». «Я не хочу поработить человека чудом и жажду свободной веры, а не чудесной»).
Все эти истины пришел повторить Он, Христос (Иешуа) и в романе о Понтии Пилате. Булгаковский Иешуа заявляет о вере в единого Бога и о храме его истины. Пилат оказался одним из немногих, кто услышал пророка, о чем говорят муки его совести и посещаемые его видения с пророческими словами: «Погиб! <...> Погибли!..»
В поле вопросов обеих вставных легенд Достоевского и Булгакова одинаково возникает вопрос об истинности верховной власти на земле. Инквизитор Достоевского признается Христу в жуткой тайне — что современная церковь приняла власть от дьявола: «Ровно восемь веков назад как мы взяли от него то, что ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он предлагал тебе, показав тебе все царства земные»; «Мы взяли от него Рим и меч кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными» (Кн. 5:V).
Эта же мысль звучит и в романе Булгакова в устах прокуратора Понтия Пилата, наместника Рима в Иудее, призванного охранять государственную власть Рима от любых посягательств: «На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть императора Тиверия! И не тебе, безумный преступник, рассуждать о ней!» — отвечает Понтий Пилат Иешуа, рассматривая преступление против власти самым важным государственным делом и преступлением, заслуженным кары («...Оставьте меня с преступником наедине, здесь государственное дело»; гл. 2).
Иешуа как наместник свободы провозглашает своей проповедью единственную власть — власть царства истины: «...Всякая власть является насилием над людьми и... настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть» (гл. 2).
Но кардинал-инквизитор римско-католической церкви в романе Достоевского, как и римский прокуратор Понтий Пилат в романе Булгакова, крепко вцепившиеся в свою земную власть, не могут признать идей Мессии о единой власти Бога над человеком. Инквизитор Достоевского упрекает Христа в том, что его пришествие несвоевременно, что на земле власть Бога осуществляет Папа Римский, а булгаковский Понтий Пилат утверждает, что в Иудее только прокуратор представляет истинную власть единственного игемона — императора Тиверия.
В результате, оба героя — Достоевского и Булгакова — оба Мессии становятся пленниками власти, и жизнь их оказывается «на волоске»: инквизитор готов сжечь Христа на костре, а Понтий Пилат распять Иешуа на кресте (сюжет, описанный также в четырех Евангелиях о суде над Христом и его смерти на кресте).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |