Разумеется, есть выражение чиновника в Пилате и жалости в Христе, так как один олицетворение плотской, другой — духовной жизни.
Л.Н. Толстой. «Анна Каренина» (Часть 5:XI)
Прокуратор: — Люди, которые... тебя били за твои проповеди, разбойники Дисмас и Гестас, <...> грязный предатель Иуда — все они добрые люди?
Иешуа: — Да.
М.А. Булгаков. «Мастер и Маргарита» (1936)
Да брат мой от меня не примет осужденья...
А.С. Пушкин. «Отцы пустынники...» (1836)
Власть и Мессия («Один олицетворение плотской, другой — духовной жизни»). Мы уже анализировали поэтику первой части диалога Понтия Пилата с пленным Иешуа в «Мастере и Маргарите» (гл. 2), где вопросы истинности веры трактовались Булгаковым в традиции «сократического диалога» — как некое приключение заблудившейся истины в диалогическом поле двух противников-оппонентов. Первая часть диалога открывалась анакризой — провокационной репликой Иешуа: «Поверь мне, добрый человек!» — и провоцировала соответствующее антитезисное высказывание прокуратора Понтия Пилата, завязывая диалог, в котором последовательно затем обыгрывается у Булгакова синкриза «добрый человек/ свирепое чудовище».
Приведем вторую часть булгаковского диалога из «Мастера и Маргариты» между Иешуа и прокуратором Понтием Пилатом (гл. 2), где выясняется отношение героев к вопросу об истинности власти, приведя его в реконструированном виде, как мы это обычно делаем, то есть, как прямой диалог (без слов автора):
Прокуратор:
«Так ты утверждаешь, что не призывал разрушить... или поджечь, или каким-либо иным способом уничтожить храм?
Иешуа:
— Я, игемон, никого не призывал к подобным действиям, повторяю. Разве я похож на слабоумного?
Прокуратор:
— О да, ты не похож на слабоумного, так поклянись, что этого не было.
Иешуа:
— Чем хочешь ты, чтобы я поклялся?
Прокуратор:
— Ну, хотя бы жизнью твоею, ею клясться самое время, так как она висит на волоске, знай это!
Иешуа:
— Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? если это так, ты очень ошибаешься.
Прокуратор:
— Я могу перерезать этот волосок.
Иешуа:
— И в этом ты ошибаешься, согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил?
Прокуратор:
— Так, так, теперь я не сомневаюсь в том, что праздные зеваки в Ершалаиме ходили за тобою по пятам. Не знаю, кто подвесил твой язык, но подвешен он хорошо. Кстати, скажи: верно ли, что ты явился в Ершалаим через Сузские ворота верхом на осле, сопровождаемый толпою черни, кричавшей тебе приветствия как бы некоему пророку? (тут прокуратор указал на свиток пергамента).
Иешуа:
— У меня и осла-то никакого нет, игемон. Пришел я в Ершалаим точно через Сузские ворота, но пешком, в сопровождении одного Левия Матвея, и никто мне ничего не кричал, так как никто меня тогда в Ершалаиме не знал.
Прокуратор:
— Не знаешь ли ты таких: некоего Дисмаса, другого — Гестаса и третьего — Варраввана?
Иешуа:
— Этих добрых людей я не знаю.
Прокуратор:
— Правда?
Иешуа:
— Правда.
Прокуратор:
— А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова "добрые люди"? Ты всех, что ли, так называешь?
Иешуа:
— Всех, злых людей нет на свете.
Прокуратор:
— Впервые слышу об этом, но, может быть, я мало знаю жизнь! В какой-нибудь из греческих книг ты прочел об этом?
Иешуа:
— Нет, я своим умом дошел до этого.
Прокуратор:
— И ты проповедуешь это?
Иешуа:
— Да.
Прокуратор:
— А вот, например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, он — добрый?
Иешуа:
— Да, он, правда, несчастливый человек. С тех пор как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств. Интересно бы знать, кто его искалечил.
Прокуратор:
— Охотно могу сообщить это, ибо я был свидетелем этого. Добрые люди бросались на него, как собаки на медведя. Германцы вцепились ему в шею, в руки, в ноги. Пехотный манипул попал в мешок, и если бы не врубилась с фланга кавалерийская турма, а командовал ею я, — тебе, философ, не пришлось бы разговаривать с Крысобоем. Это было в бою при Идиставизо, в долине Дев.
Иешуа:
— Если бы с ним поговорить, я уверен, что он резко изменился бы.
Прокуратор:
— Я полагаю, что мало радости ты доставил бы легату легиона, если бы вздумал разговаривать с кем-нибудь из его офицеров или солдат. Впрочем, этого и не случится, к общему счастью, и первый, кто об этом позаботится, буду я.
— Слушай, Га-Ноцри, ты когда-либо говорил что-нибудь о великом кесаре? Отвечай! Говорил?.. Или... не... говорил?
Иешуа:
— Правду говорить легко и приятно.
Прокуратор:
— Мне не нужно знать, приятно или неприятно тебе говорить правду. Но тебе придется ее говорить. Но, говоря, взвешивай каждое слово, если не хочешь не только неизбежной, но и мучительной смерти. Итак, отвечай, знаешь ли ты некоего Иуду из Кириафа, и что именно ты говорил ему, если говорил, о кесаре?
Иешуа:
— Дело было так, позавчера вечером я познакомился возле храма с одним молодым человеком, который назвал себя Иудой из города Кириафа. Он пригласил меня к себе в дом в Нижнем Городе и угостил...
Прокуратор:
— Добрый человек? (дьявольский огонь сверкнул в его глазах).
Иешуа:
— Очень добрый и любознательный человек, он высказал величайший интерес к моим мыслям, принял меня весьма радушно...
Прокуратор:
— Светильники зажег...
Иешуа:
— Да, попросил меня высказать свой взгляд на государственную власть. Его этот вопрос чрезвычайно интересовал.
Прокуратор:
— И что же ты сказал? или ты ответишь, что ты забыл, что говорил?
Иешуа:
— В числе прочего я говорил, что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть.
Прокуратор:
— Далее!
Иешуа:
— Далее ничего не было, тут вбежали люди, стали меня вязать и повели в тюрьму.
Прокуратор:
— На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть императора Тиверия! И не тебе, безумный преступник, рассуждать о ней! Вывести конвой с балкона! Оставьте меня с преступником наедине, здесь государственное дело.
Иешуа:
— Я вижу, что совершается какая-то беда из-за того, что я говорил с этим юношей из Кириафа. У меня, игемон, есть предчувствие, что с ним случится несчастье, и мне его очень жаль.
Прокуратор:
— Я думаю, что есть еще кое-кто на свете, кого тебе следовало бы пожалеть более, чем Иуду из Кириафа, и кому придется гораздо хуже, чем Иуде! Итак, Марк Крысобой, холодный и убежденный палач, люди, которые, как я вижу, — прокуратор указал на изуродованное лицо Иешуа, — тебя били за твои проповеди, разбойники Дисмас и Гестас, убившие со своими присными четырех солдат, и, наконец, грязный предатель Иуда — все они добрые люди?
Иешуа:
— Да.
Прокуратор:
— И настанет царство истины?
Иешуа:
— Настанет, игемон.
Прокуратор:
— Оно никогда не настанет! Преступник! Преступник! Преступник! Иешуа Га-Ноцри, веришь ли ты в каких-нибудь богов?
Иешуа:
— Бог один, в него я верю.
Прокуратор:
— Так помолись ему! Покрепче помолись! Впрочем, это не поможет. Жены нет?
Иешуа:
— Нет, я один.
Прокуратор:
— Ненавистный город (руки потер, как бы обмывая их), если бы тебя зарезали перед твоим свиданием с Иудою из Кириафа, право, это было бы лучше.
Иешуа:
— А ты бы меня отпустил, игемон, я вижу, что меня хотят убить.
Прокуратор:
— Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? О, боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твое место? Я твоих мыслей не разделяю! И слушай меня: если с этой минуты ты произнесешь хотя бы одно слово, заговоришь с кем-нибудь, берегись меня! Повторяю тебе: берегись.
Иешуа:
— Игемон...
Прокуратор:
— Молчать! (И когда секретарь и конвой вернулись на свои места, Пилат объявил, что утверждает смертный приговор, вынесенный в собрании Малого Синедриона преступнику Иешуа Га-Ноцри, и секретарь записал сказанное Пилатом)» (гл. 2).
* * *
Во второй части диалога Мессии и Прокуратора, которую мы попытаемся проанализировать с точки зрения ее поэтики, синкризой (противопоставлением) является антиномия: «жизнь на волоске»/«бессмертие». Анакризой (провокационной фразой) можно считать реплику Понтия Пилата, обращённую к Иешуа: «...так поклянись, что этого не было, ... хотя бы жизнью твоею, ею клясться самое время, так как она висит на волоске, знай это!» И все дальнейшее развитие их спора (как двух оппонентов) строится именно на обыгрывании смысла этой фразы, прозвучавшей двусмысленно в контексте веры Иешуа, поэтому он тоже пытается интерпретировать ее двусмысленно, отвечая Понтию Пилату: «И в этом ты ошибаешься, согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил?» (гл. 2).
Этот диалог Иешуа и Понтия Пилата, также как и диалог Воланда и Берлиоза, является разновидностью «сократического диалога», в которых можно обнаружить и параллельные темы и мотивы, в частности, заявление Иешуа о том, что без Его на то Святой воли не то, что ничья жизнь не оборвётся, но не упадёт и ни один волос с головы, что соответствует высказыванию Воланда о том, что «ни один кирпич просто так никому на голову не упадет».
Играя смыслами выражения «жизнь на волоске», которое изначально принадлежит Сократу, Иешуа утверждает свою (скрытую до поры до времени) истину о создателе всего сущего и его власти над жизнью и смертью. Иешуа, таким образом, утверждает, что только создателю подвластно «перерезать волосок» жизни (ибо это тот, кто ее «подвесил»). Диалог между Пленником и Прокуратором вырастает, таким образом, до спора двух идеологов — между представителем мирской власти (civitas mundi) и представителем божественной власти (civitas Dei), вступивших в диалог. Конечно, авторская позиция самого Булгакова явно стоит за этим диалогом, как и позиция булгаковского Мастера — автора «Романа о Понтии Пилате», являющегося вставной притчей и играющего роль подтекста для основного действия романа «Мастера и Маргариты». Невозможно не заметить, однако, как Булгаков намеренно делает своего героя Мастера имеющим достаточно много общих черт с Иваном Карамазовым, автором Легенды о великом инквизиторе в романе Достоевского «Братья Карамазовы».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |