Могущий рок, вселенной господин,
Панкратием, как куклой, забавлялся.
А.С. Пушкин. «Монах» (1813)
Нет ничего обольстительнее для человека, как свобода его совести, но нет ничего и мучительнее.
Ф.М. Достоевский. «Легенда о Великом инквизиторе»
Искушение святого монаха Панкратия («отцы пустынники»). Внутренний диалог, имевший свои архетипические корни в таком античном жанре как диатриба, был свойственен уже раннехристианским жанрам, среди которых из общеизвестных — это жития святых. При всей риторичности произведений житийного жанра, они обладали также внутренней диалогичностью, ибо уже там одним из оппонентов святого на сцену выходил темный дух отрицания — сам черт или дьявол. Святые души выдерживают испытания земными соблазнами, но и нередко вступая также в диалог с самим чертом, и часто подходят в этом споре к самой черте — к идее договора с ним.
Если Онегин все время слышит «вечный ропот» своей души, навеваемый ему его внутренним демоном, то герой баллады Пушкина «Монах» (1813), живя в монастыре отшельником, слышит «вечный ропот» подавляемой послушанием плоти. Если двойник (призрак) Онегина, который проявляется как «ропот его души» (то есть, его внутренний голос), предстает неким демоном (ангелом) во снах Татьяны — в те моменты, когда она начинает осознавать его («Уже ли призрак?»), то некий «ропот» в душе святого монаха в балладе «Монах» (1813) нарисован Пушкиным как кошмар и галлюцинация в виде эротических снов монаха (или же ускользающей галлюцинации — в виде девичьей юбки).
Образ юбки как театральный (карнавальный) атрибут не случайно возникает у Пушкина в «Монахе». Здесь мы обнаруживаем те архаические детали жанра жития святого, (искушаемого бесом), который испытал влияние смеховой культуры карнавала. Раннехристианские жанры античной литературы, в том числе и Элевсинские мистерии и жития святых, уже были карнавализованными жанрами, испытавшими влияние народных площадных и ярмарочных представлений. Поэма Пушкина «Монах» (1813) имеет небольшой пролог, в котором как бы создан уже культурный мировой фон для появления дьявола в подмосковных болотах (нижегородской губернии). В прологе у Пушкина мелькает некая огромная мировая сцена в виде соборной площади в Париже или Ватикане, которая на время карнавала превратилась в место кощунств и искушений и, одновременно, в раздолье для чертей, на которой и будет происходить житийная история искушений пушкинского героя — новгородского монаха Панкратия:
И в тех местах, где черный сатана
Под стражею от злости когти гложет,
Узнали вдруг, что разгорожена
К монастырям свободная дорога.
И вдруг толпой все черти поднялись,
По воздуху на крыльях понеслись —
Иной в Париж к плешивым картезианцам.
С копейками, с червонцами полез,
Тот в Ватикан к брюхатым итальянцам
Бургонского и макарони нес...«Монах» (1813)
Бес по имени Молок таким же образом заявляется и к русскому монаху Панкратию — тоже отправляясь именно в монастырь. Вспомним также, что у Булгакова, очень чуткого к подобной символике, Воланд в «Мастере и Маргарите» тоже впервые является перед героями именно на Патриарших прудах — то есть, на месте бывшей некогда (в средние века) Патриаршей слободы. Название у Булгакова явно ассоциируется с нахождением когда-то в этом месте и церквей и патриарха. Для топонимики романа Булгакова, к тому же, нахождение Патриарших прудов вблизи западной стороны Садового кольца очень знаменательно, поскольку будучи когда-то крепостной стеной, Садовое кольцо, разрушенное в этом месте, со временем, тоже утратило свою охранительную функцию для Москвы, образовав некую брешь, — совсем как у Пушкина в «Монахе», где стала «разгорожена // К монастырям свободная дорога». Очевидно, что по этой же причине и Воланд у Булгакова (как и Бес Молок у Пушкина) появляется со своей свитой именно с западной стороны Садового кольца — на месте некой «бреши» (разрыва некого магического охранного круга Москвы).
У Пушкина в «Монахе» также отмечается эпоха некоего ослабления веры и по этой причине некий прорыв нечистой силы: «И вдруг толпой все черти поднялись, // По воздуху на крыльях понеслись». Сатана всегда является на голос богохульства — отказа от церкви — божьего дома.
Когда монах Пушкина готов засадить пойманного им незадачливого Беса в бутыль и утопить в колодце, возникает их диалог, который представлен как некий площадной торг: Бес, как на ярмарке тщеславия, лукаво предлагает монаху все радости светской жизни. Но Монах — аскет, и его невозможно соблазнить мирскими радостями, для него они лишь суета света: «Ты не прельстишь Панкратья суетой». Хотя и он живой человек, но в минуты слабости готов погнаться за юбкой — из слабости своего духа, поскольку в иные минуты жизни «обманываться рад». Но черт — на то и черт. Он тонкий «психолог» человеческих душ («Я психолог... о вот наука!» — говорит пушкинский Мефистофель Фаусту). Он знает все человеческие слабости и грехи. И ему не трудно подобрать «ключ» к любой человеческой душе — даже к душе Святого Монаха (даже к душам «отцов пустынников»), а уж о слабой душе монаха Панкратия и нечего говорить. Образ «отцов пустынников» из стихотворения Пушкина как образ монаха со святой душой упоминает и Черт у Достоевского в своем диалоге с Иваном Карамазовым, поддерживая и тему искушения и тему награды черту за особо чистую душу: «А цель моя благородная. Я в тебя только крохотное семечко веры брошу, а из него вырастет дуб — да еще такой дуб, что ты, сидя на дубе-то, в "отцы пустынники и в жены непорочны" пожелаешь вступить; <...> спасаться в пустыню потащишься!» <...> «бриллиант-то уж очень драгоценен; одна ведь такая душа стоит иной раз целого созвездия <...>. Победа-то драгоценна!» (гл. 9)
У Пушкина монах упорно сопротивляется всем искушениям, он желает одного — наказания для беса («Все шалости заплатишь головою») и жаждет его раскаяния («Раскаешься, служитель беса злой!»). Но, как всегда, и этот спор с чертом проигран. Бес Молок нашел-таки ключ к монаху-отшельнику несмотря на его молитвы.
Чтобы представить яснее особенности спора Черта и Монаха в поэме Пушкина, снова прибегнем к нашему методу реконструирования диалога, отбросив авторскую речь. Тогда диалог между Бесом и Монахом предстанет в следующем виде:
Монах:
Ага, Мамон! дрожишь передо мною.
............
Поймал тебя, подземный чародей.
Ты мой теперь, не вырвешься, злодей.
Все шалости заплатишь головою.Черт:
Ты победил, но будь великодушен,
В гнилой воде меня не потопи.
Я буду ввек за то тебе послушен,
Спокойно ешь, спокойно ночью спи,
Уж соблазнять тебя никак не стану.Монах:
Уж от тебя, мой друг, я не отстану,
Ведь плутни все твои я не забыл.Черт:
Прости меня, доволен будешь мною,
Богатства все польют к тебе рекою,
Как Банкова, я в знать тебя пущу,
............
Поскачешь ты гордиться жеребцами,
Народ, смеясь, колесами давить
И аглитской каретой всех дивить.
............
Потом всю знать (с министрами, с князьями
Ведь будешь жить, как с кровными друзьями)
Ты позовешь на пышный свой обед.Монах:
Не соблазнишь! тебя я не оставлю...
Черт:
Постой, постой, голубчик, погоди!
Я жен тебе и красных дев доставлю.Монах:
Проклятый бес! как? и в моих руках
Осмелился ты думать о женах!
Смотри какой! но нет, работник ада,
Ты не прельстишь Панкратья суетой.
За всё, про всё готова уж награда,
Раскаешься, служитель беса злой!Черт:
Минуту дай с тобою изъясниться,
Оставь меня, не будь врагом моим,
Поступок сей наверно наградится,
А я тебя свезу в Ерусалим.Монах:
В Ерусалим!
Черт:
В Ерусалим! — да, да, свезу тебя.
Монах:
Ну, если так, тебя избавлю я.
Реконструированный нами диалог из поэмы «Монах» А.С. Пушкина
Монах Панкратий помнит уроки священной истории и проклятия Бога в отношении Змия («Проклятый бес!»; «Ведь плутни все твои я не забыл»), однако все же избавляет черта от наказания, забыв о всех его «плутнях» и «шалостях» (его кознях «злодея») в тот самый момент, как только слышит предложение от беса о возможности перенестись на поклон ко гробу господню в священный центр мира — Ерусалим.
Предлагая Монаху как из рога изобилия одно искушение за другим, Черт в очередной раз припирает искушаемого, поселяя в его сознании раздор между виной и стыдом, то есть, устраивает распри его совести («Лишь ищет бес поддеть святого с бока»). Затем усугубляя этот внутренний разлад его души, он напрямую подводит Монаха к договору (сделке с совестью). Как не знать Монаху о цене клятв Беса, который, чтобы «спастись» (а скорее, спасти свою шкуру), готов отречься и не насылать искушения («соблазнять тебя никак не стану»). Тот, который ослушался самого Бога, обещает Монаху: «буду послушен». Бес откровенно продолжает множить свои кощунства.
Здесь у Пушкина Черт в очередной раз ушел от наказания. Доставит ли он Монаха в Святой Ерусалим и какую цену потом предъявит за то Монаху, это вопрос («Поступок сей наверно наградится», — лукаво говорит Бес, только умалчивает, кому награда). Знаменательно, что Третье искушение Христа, описанное в Евангелии от Луки и Матвея, происходило также в Иерусалиме. Христос не преклонился перед дьяволом-искусителем, отринув его «дары».
Проброс подобных тем и идей Пушкина и их итог мы встречаем у Достоевского. Иван Карамазов в «Братьях Карамазовых», рассуждая о той злой силе, которая под маской благодетеля человечества ведет к разрушению главного храма — храма человеческой совести, вкладывает эти мысли в речи папского инквизитора, принявшего власть от дьявола: «Принять ложь и обман и вести людей уже сознательно к смерти и разрушению, и притом обманывать их всю дорогу, чтоб они как-нибудь не заметили, куда их ведут, для того чтобы хоть в дороге-то жалкие эти слепцы считали себя счастливыми».
К этой мысли о конечном приятии «даров» дьявола приходит Инквизитор из Легенды, написанной Иваном Карамазовым. «Дашь хлеб, и человек преклонится, ибо ничего нет бесспорнее хлеба, но если в то же время кто-нибудь овладеет его совестью помимо тебя — о, тогда он даже бросит хлеб твой и пойдет за тем, который обольстит его совесть. Ибо тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить», — говорит Великий инквизитор, сам принявший «дары» дьявола. «Но тогда-то и приползет к нам зверь, и будет лизать ноги наши... И мы сядем на зверя».
Предостережение от тех шагов, на которые готов Великий Инквизитор у Достоевского («сесть на зверя»), звучит еще в поэме Пушкина: «Не связывай ты тесной дружбы с ним».
Но помни то, что не на лошака
Ты возложил свои почтенны ноги.А.С. Пушкин. «Монах» (1813)
Являясь разрушителем храма человеческой совести, по сути, «служителем» или слугой внутреннего раздора, ночным кошмаром и галлюцинацией монаха, «служитель беса злой», как называет его монах Панкратий, является одновременно доказательством существования «глубокой совести» у Монаха, «вечный ропот души», который Бес способен усыпить. Пушкин показывает весь инструмент, которым Бес усыпляет. Он вносит сомнение и провокацию искушениями, а когда тема искушений исчерпана, переходит к теме договора и заставляет человека подписать его на неравных условиях.
Эту проблему позднее также глубоко исследует Достоевский в «Братьях Карамазовых», где Черт, явившийся Ивану Карамазову, провоцируя его сомнения, будет утверждать, что он при этом всего лишь является орудием Бога (очевидно, напоминая о «сцене на небесах» как предыстории гётевского «Фауста»). Мог ли черт быть одновременно слугой раздора и орудием Бога, как он сам это утверждает? Этот вопрос становится проблематикой диалога Черта и Ивана Карамазова в романе Достоевского.
Пушкин же в своей поэме предупреждает, куда ведет эта дорога — «в мрачный ад дорога широка». И Иван Карамазов у Достоевского тоже понимал, куда ведет эта дорого и что «будут обманывать их всю дорогу, чтоб они как-нибудь не заметили, куда их ведут».
Образ оседланного зверя возникает затем и в романе Булгакова «Мастер и Маргарита». В сцене бала на Маргариту надевают цепь с изображением черного пуделя (прообраз дьявола), а её усаживают на подушку тоже с вышитым на ней золотым пуделем Так в этой сцене у Булгакова возникает аллюзия «блудницы, верхом на золотом звере»: «...явился Коровьев и повесил на грудь Маргариты тяжелое в овальной раме изображение черного пуделя на тяжелой цепи. Это украшение чрезвычайно обременило королеву. Цепь сейчас же стала натирать шею, изображение тянуло ее согнуться. Но кое-что вознаградило Маргариту за те неудобства, которые ей причиняла цепь с черным пуделем. Это — та почтительность, с которою стали относиться к ней Коровьев и Бегемот».
Почему Чёрный Пудель, знак сатаны, здесь на Маргарите? Образ «блудницы верхом на звере» — олицетворение зла и компромисса со злом, которое, в конечном итоге, якобы должно вылечить многие болезни общества, связанные с религиозным фанатизмом. Великий Инквизитор у Достоевского считал, что «сесть на зверя» и взять в руки чашу, на которой написано «тайна», есть единственный способ для того, чтобы сделать всех счастливыми.
Монах Пушкина вступив в договор с дьяволом отправляется в священный город Иерусалим, а булгаковская Маргарита, пойдя на подобный компромисс, спускается в Преисподнюю, чтобы вывести оттуда своего Мастера и вернуть их былое счастье.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |