Профанирующие каламбуры черта

«...самого Лютера один добрый черт водит за нос»

В. Брюсов. «Огненный ангел» (гл. 12)

Черт: — Одна ведь такая душа стоит иной раз целого созвездия... Победа-то драгоценна!

Ф.М. Достоевский. «Братья Карамазовы» (Глава 9)

«Победа-то драгоценна!». Вписывая свой роман в русскую литературную традицию, начатую еще Пушкиным в «Монахе» (1813) и в «Сцене из Фауста» (1825), разработанную затем также Гоголем в «Носе» и в «Двойнике» самого Достоевского (а в последствии Булгаковым в его романе «Мастер и Маргарита»), автор «Братьев Карамазовых» вводит в свой роман сцену с Чертом (и «опасный разговор» между ним и Иваном Карамазовым).

Художественная литература обладает удивительным свойством делать проброс неразрешенных проблем и вопросов в литературу следующего поколения. Явившийся некогда в монастырь соблазнять монаха Панкратия в поэме Пушкина, Черт Достоевского является затем в монастырь Оптину пустынь в романе «Братья Карамазовы», где он незримо присутствует при смерти иеромонаха старца Зосимы.

У Пушкина Пойманный Бес лукаво пообещал Монаху «награду» за свое освобождение, но, на самом деле, скорее, рассчитывал на собственную награду за свой почтенный труд «работника Ада». Словно перекликаясь с Чертом в сцене Пушкина, Черт в романе Достоевского комментирует мотивацию своего «труда»: «Победа-то драгоценна!». В эпизоде смерти старца Зосимы мы действительно становимся свидетелями того, какой «награды» Черт удостоил святую душу, такую как душа старца Зосимы. Спор о тленности-нетленности святого старца разрешается в романе тривиально: «Провонял старец...». Но как выясняется позже, это была проделка самого Черта, который сам же и признался в этом кощунстве Ивану Карамазову — так сказать, реализовал свой профанирующий каламбур, пытаясь острить по поводу выражения «духовное лицо».

Вдобавок, Черт кощунственно просил Ивана Карамазова передать брату Ивана — Алеше, духовным отцом которого был старец, — просить у него за то прощения. И это уже не просто кощунство, а кощунство в кощунстве. Нужно приготовиться к тому, что в сцене с Чертом в «Братьях Карамазовых» мы действительно окажемся, словно в огромном имажинариуме, — декорациях средневековой итальянской комедии Дель Арте, в которой на сцене выстраивалась огромная система многочисленных зеркал, и в этих отражениях можно было видеть и другие отражения, размноженные в геометрической прогрессии. «У нас своя арифметика», — говорит лукаво Черт Ивану Карамазову. И как в диалогах с пушкинским монахом, единственное, что надо Черту от Ивана, это заполучить его душу, и он будет делать все, чтобы найти, за какой грех приготовить ему дорогу в Ад.

Но Черт ломает комедию: назвал меня шутом — так буду шутом. Черт Достоевского, однако, не просто шут, а шут в квадрате, он шарж в шарже — Арлекин в клетчатых штанах и с бородкой, которая торчит у него из-под маски. Он — шут Арлекин, который представляет, в свою очередь, шарж на рыцаря, латы которого немного поизносились с легендарных времен его подвигов, о которых напоминает только перстень с опалом (можно предположить, за какие-такие заслуги). Перстень — это деталь, которая всплывает неоднократно в описаниях Черта не только в произведениях Достоевского, но и у Булгакова в «Мастере и Маргарите». Его Коровьев, помощник мага Воланда, в одной из сцен дребезжащим голосом лукаво заявляет Римскому, директору варьете: «Алмаз вы наш небесный, драгоценнейший господин директор» (гл. 12) — и это явный намек и каламбур чёрта Коровьева по поводу того, что можно требовать за душу Римского (очевидно, перстень с драгоценным алмазом).

Черт у Достоевского тоже, очевидно, пожаловал в Оптину пустынь, мечтая о высокой награде — перстне с бриллиантом, о котором он тоже лукаво упоминает в разговоре с Иваном Карамазовым, — награда, которая там «у них», на «том свете», как он говорит, дается за особо трудные завоевания — души чистой и святой: «бриллиант-то уж очень драгоценен; одна ведь такая душа стоит иной раз целого созвездия» (гл. 9).

Амбиций черту не занимать. Интересно вспомнить, что одна из глав романа Булгакова «Мастер и Маргарита» первоначально называлась «Великий канцлер»; и в этой же связи интересно ироничное замечание Пушкина по этому поводу в «Монахе»: «Могущий рок, Вселенной господин». Но чтобы удерживать свои позиции, иногда Черту приходится от них и отступать.

Отступления от позиций клеветника и искусителя («Теперь я дорожу лишь репутацией порядочного человека»). Иван говорит, что Черт «глуп», «пошл», «дурак!» и «негодяй». Черт же заявляет: «Я все-таки хочу быть джентльменом» и «Теперь я дорожу лишь репутацией порядочного человека». В этих явных отступлениях злодея от своих позиций клеветника и искусителя наблюдается у Достоевского перекличка с Пушкиным. В диалоге Пойманного Беса с Монахом тот заявлял монаху: «Уж соблазнять тебя никак не стану» («Я все-таки хочу быть джентльменом», — вторит и Черт Достоевского, ночной кошмар Ивана Карамазова); «Я буду ввек... тебе послушен», — говорит он у Пушкина («Теперь я дорожу лишь репутацией порядочного человека», — лукавит Черт Достоевского, хотя сам признается Ивану Карамазову, что это он искусил верующих запахом тления, исходящим от мертвого тела старца Зосимы).

Черт знает за Иваном грех, достойный Ада, но, как всегда, по своей старой любви к софизмам и кощунствам, сбивает его с толку и запутывает. В игре его царит арлекинада и, как в любой арлекинаде, он говорит иногда преглупые вещи, которые должны сойти у него за остроты. Как и пушкинский Мефистофель в диалоге с Фаустом, он постоянно извлекает сложные книжные сентенции и докучает Ивану нелепыми разглагольствованиями. Он шутит жестокие мстительные шутки, доведенные у него до гиперболы, до невероятия, а то вдруг сбивается на слезную драму. Он намеренно путает жанры: мистерию он разыгрывает по законам водевиля и комедии Дель Арте, законам торжества пошлости, а комедию ломает, прикидываясь мистерийным персонажем.

Как и Пойманный Бес в «Монахе» Пушкина, он, как на параде, показывает перед Иваном все человеческие грехи современного мира. Отличие лишь в том, что Черт у Достоевского придумывает себе совершенно новую роль — не «змея-искусителя», а «козла отпущения» (остроумно переигрывая, таким образом, данное ему прозвище Змия). Если пушкинский Пойманный Бес признавался в содеянных кознях («плутнях») и разыгрывал раскаяние, то Черту Достоевского, еще более поднаторевшему в этот новый век психологии в науке о душе, приходится разыгрывать страдальца, который якобы незаслуженно осмеян и оклеветан людьми. И все для того, чтобы в очередной раз показать, чего на самом деле достойно, по его мнению, божественное творение — человек.

В молодости Иван был богоборец, написавший поэму о Великом инквизиторе, то есть, у них с Чертом, который в своей юности был мятежным ангелом, восставшим против Бога, одинаково революционно сложилась их молодость. Черт лукаво говорит, что он уже и не помнит, когда он был падшим ангелом и даже представить себе не может, чтобы он вообще когда-нибудь был ангелом, а все потому, что люди несправедливо приписывают ему роль человеконенавистника, в то время как он «искренне любит людей»: «Обыкновенно в обществе принято за аксиому, что я падший ангел. Ей-богу, не могу представить, каким образом я мог быть когда-нибудь ангелом. Если и был когда, то так давно, что не грешно и забыть» (гл. 9). На самом деле, Черт издевается и подначивает так Ивана, хватая его за живое, имея в виду его богоборческие идеи в молодости.

Если Иван священную историю облекает в трагическую легенду, то Черт пересказывает эпизоды священной истории как некий водевиль. Он поочередно принимает роли то Арлекина, — смеющегося и кощунствующего шута, то плаксивого Пьеро, жалующегося на своё здоровье, на несправедливые оскорбления и клевету людей в свой адрес («Я людей люблю искренно — о, меня во многом оклеветали!»), и, как истинный герой буффонады, все время якобы боится быть побитым Иваном (потасовки вообще традиционны для жанра буффонады). То он желает быть наивной Коломбиной, которую представляет себе семипудовой купчихой, и готов, как она, неистово верить в Бога и даже Богу свечку поставить (только он коварно и двусмысленно умалчивает, за здравие или за упокой).