Кто ты, мой ангел ли хранитель.
или коварный искуситель?
мои сомненья разреши...
(3:XXXI)
Ваши слезы не тронут сердца моего,
А будут лишь бесить его.
(4:XIV)
«Ты воплощение меня самого, только одной, впрочем, моей стороны... моих мыслей и чувств, только самых гадких и глупых»
Ф.М. Достоевский. «Братья Карамазовы» (Глава 9)
«Демон» Онегина («воплощение меня самого, только одной, ... моей стороны»). Для пушкинской Татьяны именно мир ее девичьих грез имел большое значение. В ее снах некий демон также являлся ей, еще задолго до появления самого Онегина и реальной встречи с ним. Она сама признается в этом в своем письме: «Ты говорил со мной в тиши, когда я бедным помогала или молитвой услаждала тоску волнуемой души... И в это самое мгновенье, не ты ли, милое виденье, в прозрачной темноте мелькнул, приникнул тихо к изголовью? Не ты ль с отрадой и любовью слова надежды мне шепнул?» (3:XXXI) Изначально Татьяна воспринимает явившееся ей «милое виденье» своим ангелом, «посланным Богом» (как в «Гавриилиаде» Пушкина Дева Мария воспринимает явившегося ей ангела Гавриила, который действительно был посланником Бога). Виденный Татьяною в ее девичьих грезах демон, которого она успела полюбить («незримый ты мне был уж мил»), был для нее неким ангелом и двойником Онегина. Он сродни тому демону, что являлся и самому Пушкину (образ, который мы встречаем в стихотворении «Демон», написанный, как известно на одних страницах с черновиком «Евгения Онегина»).
Онегин, как и пушкинский Фауст, страдая и мучаясь «язвой тайной», имеет своего двойника, речи которого иногда прорываются через его собственные. Когда в речах Онегина прорывается голос демона, Татьяна начинает сомневаться, кто перед ней: «ангел ли хранитель или коварный искуситель?» Начиная свой диалог с Татьяной в беседке Ларинского сада, Онегин сначала говорит с ней довольно искренно — от своего лица:
Мне ваша искренность мила,
Она в сомненье привела
Давно умолкнувшие чувства.(4:XII)
Но постепенно мы замечаем, как какой-то совершенно другой голос начинает прорываться сквозь его слова, жесткий и мстительный:
Ваши слезы не тронут сердца моего,
А будут лишь бесить его. (4:XIV)
Постепенно мы видим, как все сильнее в речи Онегина проявляется внутренний разлад его души, и на первый план выходит его эфемерный двойник (злой гений, и это контрастирует, впрочем, с именем Евгений, которое в переводе с греческого означает «добрый гений»). У Пушкина мы часто имеет дело с расслоением души героя, демоническая сторона которого преследует его как тень, не персонифицируясь при этом в отдельного героя, как это происходит у Булгакова в «Мастере и Маргарите» (М.О. Чудакова, сопоставляя испытания булгаковской Маргариты на балу с «чудным сном» Татьяны в «Евгении Онегине», отмечает, что Онегин-Демон из сна Татьяны «расслоился» у Булгакова на двух героев — Воланда и Мастера).
Чтобы проследить нить душевных споров и сомнений Онегина (и Татьяны одновременно), приблизим эти споры к их архетипическому диалогу, то есть, реконструируем его в качестве «сократического диалога», преобразовав для этого два самостоятельных текста романа Пушкина — Письмо Татьяны и Отповедь Онегина. Их беседу можно будет тогда представить следующим диалогом:
Онегин:
Вы ко мне писали, не отпирайтесь. Я прочел души признанья, любви невинной излиянья.
Татьяна:
Поверьте, моего стыда вы не узнали б никогда, когда б надежду я имела хоть редко, хоть в неделю раз в деревне нашей видеть вас, чтоб только слышать ваши речи, вам слово молвить, и потом все думать, думать об одном и день и ночь до новой встречи.
Онегин:
Мне ваша искренность мила, она в сомненье привела давно умолкнувшие чувства.
Татьяна:
Вся жизнь моя была залогом свиданья верного с тобой. Я знаю, ты мне послан богом, до гроба ты хранитель мой. Ты в сновиденьях мне являлся, незримый, ты мне был уж мил, твой чудный взгляд меня томил, в душе твой голос раздавался.
Онегин:
Я в первой юности моей был жертвой бурных заблуждений и необузданных страстей. Того ль искали вы чистой пламенной душой, когда с такою простотой, с таким умом ко мне писали? Уже ли жребий вам такой назначен строгою судьбой?
Татьяна:
Давно... нет, это был не сон! Ты чуть вошел, я вмиг узнала, вся обомлела, запылала и в мыслях молвила: вот он! Не правда ль? Я тебя слыхала: ты говорил со мной в тиши, когда я бедным помогала или молитвой услаждала тоску волнуемой души? И в это самое мгновенье, не ты ли, милое виденье, в прозрачной темноте мелькнул, приникнул тихо к изголовью? Не ты ль с отрадой и любовью слова надежды мне шепнул?
Онегин:
Скажу без блесток мадригальных, нашед мой прежний идеал, я верно б вас одну избрал в подруги дней моих печальных, всего прекрасного в залог, я был бы счастлив... сколько мог.
Татьяна:
Быть может это все пустое, обман неопытной души! Вообрази, я здесь одна, никто меня не понимает, рассудок мой изнемогает, и молча гибнуть я должна... Я жду тебя... Кто ты, мой ангел ли хранитель, или коварный искуситель? мои сомненья разреши...
Онегин:
Учитесь властвовать собою; не всякий вас, как я поймет; к беде неопытность ведет.
Татьяна:
Но мне порукой ваша честь, я смело ей себя вверяю.
Онегин:
Но я не создан для блаженства, ему чужда душа моя; напрасны ваши совершенства, их вовсе не достоин я.
Татьяна: (Соглашаясь)
Быть может, это все пустое, обман неопытной души...
Онегин:
Привычкой жизни избалован, одним на время очарован, разочарованный другим, желаньем медленно томим, томим и ветреным успехом, внимая в шуме и тиши роптанье вечное души, зевоту подавляя смехом: вот как убил я восемь лет, утратя жизни лучший цвет. ...Мечтам и годам нет возврата; не обновлю души моей... Я вас люблю любовью брата и, может быть, еще нежней. Послушайте меня ж без гнева: сменит не раз младая дева мечтами легкие мечты; так деревце свои листы меняет с каждою весною. Так, видно, небом суждено. Полюбите вы снова.
Татьяна:
Другой!?.. Нет, никому на свете не отдала бы сердце я! То в высшем суждено совете... то воля неба: я твоя.
Онегин:
Когда бы жизнь домашним кругом я ограничить захотел, когда б мне быть отцом, супругом приятный жребий повелел, когда б семейственной картиной пленился я хоть миг единый, — то верно б, кроме вас одной, невесты не искал иной.
Татьяна:
Но вы, к моей несчастной доле хоть каплю жалости храня, вы не оставите меня.
Онегин:
Супружество нам будет мукой. Я, сколько ни любил бы вас, привыкнув, разлюблю тотчас: начнете плакать — ваши слезы не тронут сердца моего, а будут лишь бесить его. Судите ж вы, какие розы нам заготовит Гименей и, может быть, на много дней.
Татьяна:
Чего же боле? Что я могу еще сказать? Теперь я знаю, в вашей воле меня презреньем наказать.
Онегин:
Что может быть на свете хуже семьи, где бедная жена грустит о недостойном муже и днем и вечером одна; где скучный муж, ей цену зная (судьбу, однако ж, проклиная), всегда нахмурен, молчалив, сердит и холодно ревнив! Таков и я.
Татьяна:
Зачем вы посетили нас? В глуши забытого селенья я никогда б не знала вас, не знала б горького мученья, души неопытной волненья...
Онегин:
...Не всякий вас, как я поймет; к беде неопытность ведет.
Метод обратной реконструкции позволил нам выявить здесь у Пушкина глубинный архетипический жанровый пласт, содержащийся в «Евгении Онегине». Как видно из проделанной реконструкции, текст вставного письма Татьяны, риторичный по своей сути, глубоко диалогизирован изнутри и по этой причине легко встраивается в диалог (что еще раз подтверждает, что всякая риторика часто внутренне диализирована, поскольку исторически — то есть, своими корнями, — она уходит в архетипический жанр «сократического диалога»).
Как и Фауст в «Сцене из Фауста» (1825), Онегин у Пушкина тоже проходит искушение любовью. Татьяна встречает его в тот момент его жизни, когда его душа погружена в скуку и полна противоречий: «Внимая в шуме и тиши роптанье вечное души, зевоту подавляя смехом: вот как убил я восемь лет, утратя жизни лучший цвет. ...Мечтам и годам нет возврата; не обновлю души моей...». Как и чувства Фауста, которые деградировали от «тоски и скуки ненавистной» до «неодолимого отвращения» к предмету своей любви (Гретхен, ставшей невольной жертвой его искушения), так и чувства Онегина невозможно оживить: «Я, сколько ни любил бы вас, привыкнув, разлюблю тотчас: начнете плакать — ваши слезы не тронут сердца моего, а будут лишь бесить его».
В античной литературе подобный характер внутренней риторики (которая содержится у Пушкина и в письме Татьяны), можно обнаружить в жанре диатрибы, представленном обычно в форме беседы с отсутствующим собеседником, то есть, по сути, диалоге с самим собой (так называемый внутренний диалог). Нужно отметить также вслед за Бахтиным, что именно диатриба, а не классическая риторика оказала определяющее влияние на жанровые особенности древнехристианской проповеди.
Поскольку по своему жанру речь Онегина является отповедью (на внутреннюю риторику письма героини), то вместе они вполне позволяют быть выстроенными как диалог.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |