Прокуратор: — Люди, которые... тебя били за твои проповеди, разбойники Дисмас и Гестас, <...> грязный предатель Иуда — все они добрые люди?
Иешуа: — Да.
М.А. Булгаков. «Мастер и Маргарита» (1936)
Да брат мой от меня не примет осужденья...
А.С. Пушкин. «Отцы пустынники...» (1836)
Испытание идеи. В христианских жанрах (особенно, в житийном жанре) огромное организующее значение имело испытание идеи и ее носителя — испытание соблазнами и мученичеством. Само Евангелие провозглашает Добро, но не умаляет и Зла.
В произведении, написанном в жанре от противного, также всегда будет сбалансирована композиция, которая включает как линию евангелия, так и линию анти-евангелия, как образы представителей Зла, так и образы представителей Добра. Такое сбалансирование происходит за счет включения автором интертекстов (внутритекстовых включений), важной частью которых являются диалоги, близкие по значению к «сократическим диалогам» или их следующей ветви — «диалогам на пороге». Пример типичного «диалога на пороге», действие которого происходит накануне принятия решения о смертном приговоре, можно видеть у М.А. Булгакова в «Мастере и Маргарите» в главе «Понтий Пилат». Это диалог двух идеологов: прокуратора Иудеи Понтия Пилата (наместника римской власти) и бродячего философа-мессии Иешуа (наместника свободы слова). Само наличие подобных идеологов в тексте — классическое для жанра «сократического диалога», стало классическим и для романного жанра вообще.
Толстой Л.Н. в «Анне Карениной», высказываясь о картине своего героя — художника Михайлова (написавшего картину о мессии и Пилате), одновременно высказался и о своем понимании сути столкновения идеологий Христа и Пилата: «...есть выражение чиновника в Пилате и жалости в Христе, так как один олицетворение плотской, другой — духовной жизни» (5:XII).
Это противопоставление, заявленное Толстым в романе «Анна Каренина» (как некая синкриза) подхватывается затем и Булгаковым в «Мастере и Маргарите», где он вводит вслед за Л. Толстым диалог между теми же самыми героями-антиподами (мессией Иешуа и Пилатом), в котором у Булгакова последовательно отражаются все моменты идеологического спора противников. Если Толстой только обозначил синкризу, то Булгаков развивает её как перипетии заблудившейся истины (правды) и делает это совершенно в традиции «сократического диалога». «Правду говорить легко и приятно», — говорит Иешуа своему оппоненту, указывая на главную задачу, которую должен решить их спор, — поиск правды об истинном назначении власти. Само развитие сюжета булгаковского диалога, который входит в сцену суда Пилата, представляет собой многочисленные перипетии, которые «правда» («истина») может претерпевать, пока она, наконец, «родится» в споре.
В провоцирующем высказывании Иешуа у Булгакова угадывается строчка из державинской оды «Фелице»: «истину царям с улыбкой говорить». То есть, у Булгакова здесь просвечивает не только аллюзия сцены Толстого из «Анны Карениной» с художником Михайловым, но звучит также перифраз из Державина (Булгаков стирает, однако, реминисцентный оттенок цитаты Державина за счет синонимичных замен: державинское «правду говорить» он заменяет на «истину... говорить»; а «с улыбкой говорить» — заменяет на «говорить легко и приятно»). Неузнанный пророк у Булгакова говорит, таким образом, почти «Одой Фелице» Державина, в которой тот прославлял императрицу Екатерину II (и заслуженно, поскольку та в своем правлении отказалась от нелепых гонений на противников по поводу оскорбления её величества, так процветавшее в России при её предшественнице царице Анне Иоанновне). Булгаков поддерживает здесь державинский концепт «истины с улыбкой», которая у него характеризует Иешуа. Благодаря подобной смелости Иешуа римский прокуратор Понтий Пилат у Булгакова и начинает постепенно прозревать в нем Мессию. Упоминание о «законе об оскорблении величества» также звучит в сцене Булгакова (в самом финале диалога) как трагическое разрешение их идеологического спора.
Диалог Булгакова начинается строго по законам жанра «сократического диалога» (скорее даже, «порогового диалога» как его разновидности), и именно в этой жанровой традиции он развивается вокруг вопросов Добра и Зла, Жизни и Смерти (жизни, которая «на волоске»). Традиционно анакриза содержит ключевые антиномии. У Булгакова это: вера/неверие (верить/не верить) и др., которые также напрямую связаны с поиском правды (истины): доброта/насилие; добрый/злой; «добрый человек»/«свирепое чудовище» и т. п., которые возникают в связи с критикой Пилатом проповеди Иешуа (скрытой за обращением к нему «добрый человек»). Как и прототипический «пороговый диалог», в котором сталкиваются обычно два антипода, диалог Булгакова между Иешуа и Понтием Пилатом тоже имеет ключевую провокационную фразу (анакризу): «Правду говорить легко и приятно», — с которой и начинается дальнейшее последовательное развитие диалектики «порогового» диалога.
Булгаков продолжает здесь также и традиции Достоевского, который также был мастером «порогового диалога». Например, диалог Ивана Карамазова с Чертом также начинается у него с подобной анакризы и основан на той же самой антиномии — вера/неверие: «Так я тебе и поверил!», — говорит Иван Карамазов, на что Черт незамедлительно отвечает: «А ты не верь, какая же вера насилием...» (гл. 9). Традиция Достоевского прослеживается в булгаковском диалоге между Иешуа и Пилатом и в теме «жизни на волоске», которая также изначально присутствует в диалоге Достоевского между Иваном Карамазовым и Чертом: «...и не поверишь: такие бездны веры и неверия могут созерцать в один и тот же момент, что, право, иной раз кажется, только бы еще один волосок — и полетит человек "вверх тормашки"» («Братья Карамазовы», гл. 9). В совершенном продолжении с традицией Достоевского диалог между Понтием Пилатом и Иешуа начинается у Булгакова с подобной же анакризы, содержащей те же понятийные составляющие: «добрый/злой», «верить/не верить» (в житейском обиходе советского читателя это были слова, истинный смысл которых давно уже стерся, но который булгаковский диалог возрождал здесь заново).
На обширном романном пространстве «Мастера и Маргариты» мы встречаем немало перекличек, которые затем будут рифмоваться с высказываниями Иешуа и Пилата о добре и зле в их ключевом диалоге. Так булгаковская Маргарита в один из сакральных дней переживания своей судьбы, томимая неизвестностью о судьбе Мастера и предчувствуя близость неизбежных и таинственных перемен, восклицает: «Я верую! Что-то произойдет! Не может не произойти, потому что за что же, в самом деле, мне послана пожизненная мука?» (гл. 19). В общем ключе романа и его внутритекстовых перекличек «Верую!» Маргариты звучит почти как ответ на призыв Иешуа, который он рефреном повторяет Понтию Пилату: «Поверь мне, добрый человек!». Этот призыв Иешуа перекликающееся затем с «Я верую!» Маргариты, соотносясь друг с другом как диалог (а в конечном итоге, соотносясь с начальной строкой христианского «Символа веры»). С таким подтекстом фраза Маргариты начинает звучать не как бытовая, а как сакральная формула — провокационная с художественной точки зрения и выполняющая сюжетообразующую роль, в том числе. Особая вера Маргариты в судьбу равносильна здесь у Булгакова почти религиозному экстазу. Ради любви к Мастеру героиня готова принять любые перемены, и в этом смысле она является доказательством «доброй» природы человека, способной не только к любви, но и состраданию. Любовь Маргариты, которая несет идею добра и «доброй» природы человека, изначально созданного замыслом божиим именно как «доброго человека» (и в этом заключается «ходячая истина»). Это совершенно оправдывает проповедь Иешуа (и именно отсюда возникает булгаковский рефрен «добрый человек»).
Проповедь Иешуа в диалоге Булгакова обнаруживает прямую связь не только с Достоевским, но и со всем творческим наследием Толстого, поскольку в этом рефрене герой Булгакова повторяет собственно толстовскую сентенцию — «люди добры», которая является основой толстовской концепции непротивления злу насилием. Сам жанр проповеди булгаковского Иешуа позволяет здесь прочесть также универсальную идею Евангелия о силе слова («вначале было слово»), и, соответственно, как человека назовешь, так он и реализуется в своей жизни.
Однако Понтий Пилат воспринимает слова «добрый человек» всего лишь как некий оксюморон. Он называет Иешуа поочередно «преступником», «лгуном», «сумасшедшим», «разбойником» и «бродягой», а себя «игемоном» (то есть, верховной властью). Он признает свою роль тирана и согласен с тем определением, которое дал ему иудейский народ: «свирепое чудовище».
Являясь пленником, Иешуа осознает в то же время себя невольным «палачом» Понтия Пилата: «И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает». Здесь, как это часто происходит в жанре от противного, закрадывается некая путаница (в том числе, и понятийная путаница), когда идеологи начинают меняться местами, и соответственно, меняются ролями. Слово становится роковым, поскольку палачом для Иешуа станет Понтий Пилат, подписав приговор о его смертной казни.
Для дальнейшего анализа этого диалога между Иешуа и Понтием Пилатом мы реконструируем здесь этот булгаковский диалог (без авторской речи):
Иешуа:
«— Добрый человек! Поверь мне...
Прокуратор:
— Это меня ты называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаиме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно, Кентуриона Крысобоя ко мне.
(кентуриону):
— Преступник называет меня "добрый человек". Выведите его отсюда на минуту, объясните ему, как надо разговаривать со мной. Но не калечить.
Кентурион (в сторону Иешуа):
— Римского прокуратора называть — игемон. Других слов не говорить. Смирно стоять. Ты понял меня или ударить тебя?
Иешуа:
— Я понял тебя. Не бей меня.
Прокуратор:
— Имя?
Иешуа:
— Мое?
Прокуратор:
— Мое — мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть. Твое.
Иешуа:
— Иешуа.
Прокуратор:
— Прозвище есть?
Иешуа:
— Га-Ноцри.
Прокуратор:
— Откуда ты родом?
Иешуа:
— Из города Гамалы.
Прокуратор:
— Кто ты по крови?
Иешуа:
— Я точно не знаю, я не помню моих родителей. Мне говорили, что мой отец был сириец...
Прокуратор:
— Где ты живешь постоянно?
Иешуа:
— У меня нет постоянного жилища, я путешествую из города в город.
Прокуратор:
— Это можно выразить короче, одним словом — бродяга. Родные есть?
Иешуа:
— Нет никого. Я один в мире.
Прокуратор:
— Знаешь ли грамоту?
Иешуа:
— Да.
Прокуратор:
— Знаешь ли какой-либо язык, кроме арамейского? Иешуа:
— Знаю. Греческий.
Прокуратор:
— Так ты собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ?
Иешуа:
— Я, доб... я, игемон, никогда в жизни не собирался разрушать здание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие.
Прокуратор:
— Множество разных людей стекается в этот город к празднику. Бывают среди них маги, астрологи, предсказатели и убийцы, а попадаются и лгуны. Ты, например, лгун. Записано ясно: подговаривал разрушить храм. Так свидетельствуют люди.
Иешуа:
— Эти добрые люди, ...игемон, ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной.
Прокуратор:
— Повторяю тебе, но в последний раз: перестань притворяться сумасшедшим, разбойник, за тобою записано немного, но записанного достаточно, чтобы тебя повесить.
Иешуа:
— Нет, нет, игемон, ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там написано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты бога ради свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал.
Прокуратор:
— Кто такой?
Иешуа:
— Левий Матвей, он был сборщиком податей, и я с ним встретился впервые на дороге в Виффагии, там, где углом выходит фиговый сад, и разговорился с ним. Первоначально он отнесся ко мне неприязненно и даже оскорблял меня, то есть думал, что оскорбляет, называя меня собакой, я лично не вижу ничего дурного в этом звере, чтобы обижаться на это слово... однако, послушав меня, он стал смягчаться, наконец, бросил деньги на дорогу и сказал, что пойдет со мной путешествовать...
Прокуратор:
— О, город Ершалаим! Чего только не услышишь в нем. Сборщик податей, вы слышите, бросил деньги на дорогу!
Иешуа:
— А он сказал, что деньги ему отныне стали ненавистны. И с тех пор он стал моим спутником.
Прокуратор:
— Левий Матвей?
Иешуа:
— Да, Левий Матвей.
Прокуратор:
— А вот что ты все-таки говорил про храм толпе на базаре?
Иешуа:
— Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее.
Прокуратор:
— Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина? (прокуратор подумал: "О, боги мои! Я спрашиваю его о чем-то ненужном на суде... Мой ум не служит мне больше... Яду мне, яду!")
Иешуа:
— Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет.
Прокуратор:
(на его лице выразился ужас).
Иешуа:
— Ну вот, все и кончилось, и я чрезвычайно этому рад. Я советовал бы тебе, игемон, оставить на время дворец и погулять пешком где-нибудь в окрестностях, ну хотя бы в садах на Елеонской горе. Гроза начнется позже, к вечеру. Прогулка принесла бы тебе большую пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя. Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могли бы, полагаю, показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более что ты производишь впечатление очень умного человека. Беда в том, что ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. Твоя жизнь скудна, игемон.
Иешуа:
— Развяжите ему руки.
Прокуратор:
— Сознайся, ты великий врач?
Иешуа:
— Нет, прокуратор, я не врач.
Прокуратор:
— Я не спросил тебя, ты, может быть, знаешь и латинский язык?
Иешуа:
— Да, знаю.
Прокуратор:
— Как ты узнал, что я хотел позвать собаку?
Иешуа:
— Это очень просто, ты водил рукой по воздуху, как будто хотел погладить, и губы...
Прокуратор:
— Да. Итак, ты врач?
Иешуа:
— Нет, нет, поверь мне, я не врач».
«Что такое истина?» Метафизические и юридические вопросы («Я спрашиваю его о чем-то ненужном на суде»). Как видно из диалога, он имеет сюжетную линию, основой которой является приключение истины, которая где-то заблудилась. Истина здесь является как темой диалога, так и его героем.
Анакризой в диалоге служит провокационный вопрос Понтия Пилата: «Ты призывал разрушить храм?» «Так ты собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ?» С этого вопроса начинаются приключения истины, поскольку истина обитает в храме, это ее дом, поэтому вопрос о разрушении храма для Иешуа абсурдный: «Я никогда в жизни не собирался разрушать здание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие». И то, что для Иешуа — очевидная правда, для Пилата — очевидная ложь (обратная сторона истины). У него есть свидетельства людей: «Так свидетельствуют люди», — говорит он и обвиняет Иешуа во лжи. — «Бывают... маги, астрологи, предсказатели и убийцы, а попадаются и лгуны. Ты, например, лгун».
Следующий ключевой момент перипетий истины показывает, где она скрывалась все это время, — в свидетельствах людей (в доносах), в неправильно понятых людьми изречениях Иешуа, которые ими искажены: «Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины».
Казалось бы, истина нашлась (храм — это ее обиталище), но Иешуа предрекает ей еще долгие приключения и объясняет, почему — истинное слово и записанное кем-то другим могут не совпадать, и истина может потеряться снова: «Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он <Левий Матвей> неверно записывает за мной». Перед нами неуловимый призрак истины, ее постоянные метаморфозы и приключения — размножение, искажение, «путаница» — и в результате, у каждого своя истина.
Так кто же она такая, Истина? Призрак, за которым все гоняются и не могут догнать из-за ее неуловимости? «Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина?» (тут прокуратор подумал: «О, боги мои! Я спрашиваю его о чем-то ненужном на суде... Мой ум не служит мне больше...»).
Иешуа, имея второй план своих мыслей, вовлекает Понтия Пилата в идеологический спор и провоцирует Пилата среди других анкетных (юридических) вопросов на суде задать и этот вопрос «Что такое истина?» — по сути, вопрос метафизический. Но метафизические вопросы не входят в компетенции Понтия Пилата, не являясь вопросами юридическими, а значит, не относящимися к суду («Я спрашиваю его о чем-то ненужном на суде»). Вопрос «Что такое истина?», который усиливает его головную боль, показывает одновременно, насколько человек не в силах осмыслить порой вопросы метафизические: «Мой ум не служит мне больше...», — говорит он, хотя только что обвинял Га-Ноцри в том, что тот сумасшедший. Характер их диалога все время заставляет их меняться ролями.
Перипетии истины. Казалось бы, вопрос о том, что есть истина, остался риторическим и не получил дальнейшего развития в этом диалоге между Иешуа и Понтием Пилатом, зайдя в метафизический тупик.
Однако, при более глубоком рассмотрении сути диалога вопрос об истине все-таки раскрывает у Булгакова свой глубокий смысл и значение — этот вопрос звучит даже еще шире — как вопрос об истинном и ложном: а конкретнее, как вопрос истинной и ложной веры, истинной и ложной власти над людьми. В диалоге неоднократно и назойливо повторяются отдельные слова, которые из-за их повторяемости можно рассматривать как претендующие на ключевые. Например, неоднократно звучит у Булгакова обращение к Понтию Пилату «игемон», а также фраза — «Я один в мире», которую Иешуа повторяет дважды. Это аллюзия, при помощи которой Иешуа хочет донести свою мессианскую мысль о единственности Бога (в противоположность множественным «богам», которым молится сам Понтий Пилат и призывает молиться Иешуа перед смертью). Истина, как и господь бог (игемон), одна. Однако Понтий Пилат силой власти провозгласил себя игемоном, — так возникает и развивается в этом диалоге у Булгакова наряду с вопросом толкования истины тема ложной власти и ложных храмов.
Как и на картине художника Михайлова, описанной Толстым в романе «Анна Каренина», у Булгакова с одной стороны, перед нами, всесильный игемон (прокуратор, представитель «мирской власти»), который одновременно показан и как слабый человек, который не способен управлять даже своей собственной головной болью. А с другой стороны, слабый и боящийся побоев человек, который способен унять человеческую боль (боль другого, полагающего себя всесильным), и даже способен возродить его к жизни (спасая от мыслей о смерти). «Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти». Тут невольно напрашивается сравнение со сценой в романе Толстого, той же самой библейской сценой суда, которая дана у Толстого через восприятие Анны Карениной, увидевшей на картине художника Михайлова милосердного Христа, которому было жалко Пилата.
Истина в том, что человек слаб и смертен. Это одна истина — для возомнившего себя игемоном. Истина в том, что человек — силен, если не приумножает зло и не множит его в мире. Иешуа последовательно проповедует силу этой новой истины, новой веры и называет основную причину, по которой прокуратор доходит до мысли о чаше с ядом: «Беда в том, что ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей». (По законам параллелизма эту же фразу в романе скажет затем у Булгакова и Воланд Мастеру).
Примечательно, что в этой сцене Булгакова концовки синтагм речей Иешуа неоднократно заканчиваются призывами к прокуратору — поверить: «Нет, нет, поверь мне, я не врач». Он призывает прокуратора поверить, что он не врач, что он не разрушитель храмов, тогда естественно напрашивается вопрос, а кто же он?
Олицетворение истины. Он сам и есть Истина (олицетворение истины). Иешуа ни к чему другому не призывает, как только поверить его слову. Не пустым клятвам, которым привык верить Пилат и которых тот добивается силой от Иешуа. Призыв Пилата: «Так поклянись, что этого не было», — звучит в устах прокуратора почти как «поклонись» (то есть, «поклонись моей власти». Это, собственно, призыв, который звучал и при искушении Христа, когда дьявол в пустыне соблазнял его всеми царствами земными за поклон). Но истина несгибаема. Иешуа, герой Булгакова, как и Христос, не признает власти, которая без веры. Истина его в том, что человек сам должен сделать шаг и поверить мессии без его клятв и чудес (в чем и заключается сила истины). Эта тема звучит также у Достоевского во вставной легенде об Инквизиторе в «Братьях Карамазовых». Любовь и отказ от насилия избавляет от боли. Любовь уменьшает зло в мире.
Диалог Иешуа и Понтия Пилата у Булгакова, таким образом, яркий пример «сократического диалога» о поисках истины, а его герой Иешуа — образ проповедника истины, постулатами веры которого являются его же изречения: «Правду говорить легко и приятно», «Деньги ...ненавистны», «Бог один в мире», «Рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины». Для реализации этих постулатов, по Иешуа, нужно только одно — свободная воля человека, которая и выражена у него словами: «Поверь мне».
Образ «излетающей» ласточки («видел ...и врана и голубицу излетающих, символы казни и примирения...»). Вычленив диалог и освободив его от авторских ремарок, что помогло нам, с одной стороны, проследить за перипетиями истины, мы рисковали, однако, с другой стороны, потерять очень важный образ, который сопровождает читателя в течение всего диалога Иешуа и Пилата — образ черной порхающей ласточки: «В это время в колоннаду стремительно влетела ласточка, сделала под золотым потолком круг, снизилась, чуть не задела острым крылом лица медной статуи в нише и скрылась за капителью колонны».
Это не поэтизм и не чисто зрительная ассоциация Булгакова, но глубоко значимый образ, исполненный для автора «Мастера и Маргариты» своего библейского смысла, — связанный с проблемами греха, наказания и, в то же время, обновления. Образ этот библейский и подобное его использование мы можем встретить еще у Пушкина во второй главе «Путешествия в Арзрум», который пишет: «Жадно глядел я на библейскую гору, видел ковчег, причаливший к ее вершине с надеждой обновления и жизни, — и врана и голубицу излетающих, символы казни и примирения...».
Булгаковский образ порхающей черной ласточки в сцене суда Пилата, которую он рисует «излетающей» в момент беседы героев, сродни видению голубицы у Пушкина как символу примирения (в противовес ворону как символу казни). Пушкинские слова о «казни и примирении» из «Путешествия в Арзрум» получают у Булгакова буквально смысловую и образную развертку в сюжете романа. Этот образ черной ласточки сродни также некому черному ангелу, демону, имеющему, в то же время, родство и с булгаковским Воландом как демоном темных стихий, который даже присутствовал, как он сам говорит, при диалоге Иешуа и Пилата).
Пушкин имел в виду в своем эпизоде «врана и голубицу» из восьмой главы книги Бытия, которые там олицетворяют Божий гнев и примирение человека с Богом после потопа. Как синкретизм «врана и голубицы излетающих» черная ласточка у Булгакова несет достаточно сложную художественную нагрузку — это также образ обновления, а самое главное, синкретический образ ангела-демона — предвестника примирения человека с Богом после казни Сына.
Булгаков, мастер сложной аллюзии, использует в своем романе образ «излетающей» черной ласточки как глубокий библейский подтекст, который позволяет ему показать по-новому своего сатану, способного к «примирению». В этом контексте образ черной ласточки звучит как вестник этого «примирения». В финале мы действительно видим Иешуа и Понтия Пилата, идущих вместе по лунной дорожке. В жанре от противного не может быть не дано слово антагонисту Бога — Сатане, который тоже будет говорить, прежде всего, «поверь мне» и тем самым вносить «путаницу» в сознание человека. Но в этом и заключается его роль — нести испытание человеку и его вере.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |