§ 2. Гротеск-испытание в повести «Роковые яйца»

1. Повесть Булгакова «Роковые яйца» (1924), будучи органическим порождением глубоко самобытного художественного сознания автора, показала, что новаторство писателя вырастало на основе синтеза и переосмысления литературных традиций и форм, мобилизованных для художественного анализа современной общественной жизни.

«Роковые яйца» — образец такого типа гротескного обобщения, которое следует назвать гротеск-испытание. В «Дьяволиаде» странные фантасмагорические явления обусловлены психологическими качествами героя. В «Роковых яйцах» — это условие, исходная установка действия. Писатель словно обращается к самому себе и к читателю с неожиданным дерзким вопросом: «Что бы случилось с человеком, если бы произошло заведомо странное, экстраординарное событие?» Фантастическое допущение, вымысел является развитием той ситуации, когда писатель ставит героев в необычайные для них, «чрезвычайные», как любил говорить Гоголь, обстоятельства. По этому принципу построены, например, такие произведения, как «Нос» Гоголя, «Крокодил» Достоевского, многие сказки Салтыкова-Щедрина.

В «Роковых яйцах» действие развертывается как условная конструкция мысленного эксперимента, которая служит основой постановки философских проблем и обрастает плотью жизненных наблюдений. Эта булгаковская повесть явилась плодотворной художественной попыткой создать новый структурный тип гротеска, сопряженного с мифопоэтикой и обладающего универсальными аналитическими функциями, способностью выявить современные коллизии в бытийственном масштабе. Повесть «Роковые яйца» представляет собой антиномичное соединение утопии и антиутопии, в которое автор ввел памфлетно-пародийное и универсально-символическое, мифологическое начало. Принцип мысленного социально-философского эксперимента, основанного на научно-фантастической мотивировке и вырастающего в ироническую утопию, т. е. в антиутопию, Булгаков соединил с аллюзионно-памфлетной и пародийной сатирой на конкретные явления и коллизии современной революционной действительности.

В соответствии с утопическим сюжетом действие повести, написанной в 1924 г., экстраполируется на несколько лет вперед и происходит в Москве 1928 г. В основе повести лежит увлекательное научно-фантастическое допущение. Суть его сводится к следующему. Строгий кабинетный ученый профессор Персиков обнаружил в своей лаборатории диковинный «луч жизни», вызывающий бурный рост и размножение живых организмов. Открытие Персикова совпало с куриным мором в стране. Профессор желал одного — спокойно продолжать неоконченные опыты, но реклама сделала свое дело, и некий ретивый администратор по имени Рокк загорелся идеей использовать «луч жизни» для быстрейшего восстановления куроводства. В результате ошибки в совхоз к Рокку попали не куриные яйца, а заказанные Персиковым яйца змей и крокодилов. Катастрофически заканчивается «опыт» Рокка. Из яиц под «лучом жизни» вывелись гигантские змеи, пожравшие сотрудников опытной станции и двинувшиеся несметными стаями в глубь страны, на Москву. И только чудом ударивший в августе мороз убил гадов и обезвредил колоссальные кладки яиц.

Научно-фантастическое допущение в повести Булгакова служит обоснованию утопического процесса. Вымышленные факты, положенные в основу научной фикции, дают толчок утопическим событиям. И в этом плане фантастика Булгакова выдержана в русле традиции, заложенной Ж. Верном и Г. Уэллсом. Но в отличие от Ж. Верна, который был увлечен прежде всего самим предвидением и предсказанием грядущих достижений и побед человеческого разума, у М. Булгакова, как и у Г. Уэллса, научно-фантастическое допущение становится прежде всего инструментом анализа общественной жизни, ее процессов и тенденций.

Экспериментальная художественная ситуация раскрывает роковой конфликт современной русской истории — конфликт интеллигенции и народа, который максимально воплощается в полярном противостоянии главных героев — профессора Персикова и революционера Рокка. Автор подвергает испытанию два миросозерцания, два принципа социальной реализации, конфликтно противоборствующие друг с другом: гуманистический и революционно-коммунистический. Исследование персонажей в повести Булгакова происходит постепенно, как бы в два этапа. Вначале автор знакомит читателя с героями, представляющими типичные духовно-исторические явления. Важно при этом, что доминирующую роль в раскрытии социально-исторических типов играет характеристика их внешнего облика. Затем писатель сталкивает своих героев с заведомо невероятным, странным событием для того, чтобы отчетливее выявить их сущность.

Образ профессора Персикова, одинокого, но самоотверженного рыцаря науки, пронизан лирико-иронической усмешкой автора. В главе «Куррикулюм витэ профессора Персикова» повествователь так описывает героя: «Ему было ровно 58 лет. Голова замечательная, толкачом, лысая, с пучками желтоватых волос, торчащими по бокам. <...> Говорил скрипучим, тонким, квакающим голосом и среди других странностей имел такую: когда говорил что-либо веско и уверенно, указательный палец правой руки превращал в крючок и щурил глазки. А так как он говорил всегда уверенно, ибо эрудиция в его области у него была совершенно феноменальная, то крючок очень часто появлялся перед глазами собеседников профессора Персикова. А вне своей области, т. е. зоологии, эмбриологии, анатомии, ботаники и географии, профессор Персиков почти ничего не говорил.

Газет профессор Персиков не читал, в театр не ходил, а жена профессора сбежала от него с тенором оперы Зимина в 1913 г., оставив ему записку такого содержания:

«Невыносимую дрожь отвращения возбуждают во мне твои лягушки. Я всю жизнь буду несчастна из-за них».

Профессор больше не женился и детей не имел. Был очень вспыльчив, но отходчив, любил чай с морошкой, жил на Пречистенке, в квартире из 5 комнат, одну из которых занимала сухонькая экономка Марья Степановна, ходившая за профессором, как нянька. <...> ученый он был совершенно первоклассный, а в той области, которая так или иначе касается земноводных или голых гадов, и равных себе не имел за исключением профессоров Ульяма Веккля в Кембридже и Джиакомо Бартоломео Беккари в Риме. Читал профессор на 4 языках кроме русского, а по-французски и немецки говорил как по-русски»¹.

Поглощенный наукой и только наукой, профессор предстает как духовно-творческая личность. Он вызывает восхищение и внушает уважение прежде всего неутомимым поиском истины, безукоризненной профессиональной честностью и бескорыстной преданностью своему делу. Персиков работает самоотверженно и вдохновенно. И стоит постороннему шуму нарушить его творческое исследование, профессор бледнеет и заносит «руки над микроскопом, так, словно мать над дитятей, которому угрожает опасность» (С. 50). Сформировавшись при старом строе, ученый не игнорирует советскую власть. Он выступает с публичными лекциями, ведет занятия в университете и на рабфаке, неустанно трудится в исследовательском институте. Добиваясь заказов на иностранное оборудование, Персиков обращается за помощью в наркомат просвещения. Интересы дела, науки для него превыше всего. Личной выгоды он ни в чем не ищет. Даже когда из Кремля важный «ласковый голос» спросил, не нужен ли Персикову автомобиль, он скромно ответил, что предпочитает трамвай. Внешне чудаковатый и рассеянный, в ответственные моменты жизни профессор обнаруживает цельность натуры, твердость духа и внутреннюю бескомпромиссность. Лишь только «полномочный шеф торговых отделов иностранных представительств при Республике Советов» заговорил с ним о передаче секрета «луча жизни» за рубеж и вынул «5000 рублей задатку», профессор резко прервал диалог. «Вон!!! — вдруг гаркнул Персиков так страшно, что пианино в гостиной издало звук на тонких клавишах» (С. 67). Профессора-зоолога автор рисует с сочувственным юмором и симпатией. Несмотря на чудаковатость, Персиков является носителем научно-просветительской философии жизни, восходящей к западноевропейской гуманистической культуре. Основную цель своей жизни ученый видит в жертвенном служении науке, просвещению, познанию истины. Изобретение «красного луча жизни» свидетельствует о том, что русский профессор несет в себе огонь Прометея, сохраняет фаустовский дух. Охваченный гностической страстью разгадать таинственный код рождения жизни, Персиков стремится научно-экспериментальным способом овладеть природой и подчинить ее человеческим законам, переделать стихию по новому образцу. Его испытующему разуму приоткрывается таинственная бездна хаоса. Но при всей симпатии к Персикову автор подвергает острой критике материалистическое миросозерцание и вытекающие из него рационально-прагматические принципы социальной реализации. Рационалистическая, научно-экспериментальная философия жизни и познания сопряжена с насилием над природой. Именно поэтому «красный луч», «непрочное дитя», «посланное» пытливым интеллектом «не бездарной посредственности», а гениального ученого, сравнивается с острым мечом, воинственно вторгающимся в таинственные недра бытия и перекрывающим естественное развитие, усугубляя тем самым жестокую борьбу хаотических сил: «...в то время как в диске вне луча зернистые амебы лежали вяло и беспомощно, в том месте, где пролегал красный заостренный меч, происходили странные явления. В красной полосочке кипела жизнь. Серенькие амебы, выпуская ложноножки, тянулись изо всех сил в красную полосу и в ней (словно волшебным образом) оживали. Какая-то сила вдохнула в них дух жизни. Они лезли стаей и боролись друг с другом за место в луче. В нем шло бешеное, другого слова не подобрать, размножение. Ломая и опрокидывая все законы, известные Персикову, как свои пять пальцев, они почковались на его глазах с молниеносной быстротой. Они разваливались на части в луче, и каждая из частей в течение 2 секунд становилась новым и свежим организмом. Эти организмы в несколько мгновений достигали роста и зрелости лишь затем, чтобы в свою очередь тотчас же дать новое поколение. В красной полосе, а потом и во всем диске стало тесно и началась неизбежная борьба. Вновь рожденные яростно набрасывались друг на друга и рвали в клочья и глотали. Среди рожденных валялись трупы погибших в борьбе за существование. Побеждали лучшие и сильные. И эти лучшие были ужасны. Во-первых, они объемом приблизительно в два раза превышали обыкновенных амеб, а во-вторых, отличались какою-то особенной злобой и резвостью. Движения их были стремительны, их ложноножки гораздо длиннее нормальных, и работали они ими, без преувеличения, как спруты щупальцами» (С. 53—54).

По мысли Булгакова, умножая насилие в мире, научное экспериментаторство таит опасные и непредсказуемые последствия для мироздания, а потому требует от человека величайшей ответственности за вторжение в природно-космическую стихию. В «Роковых яйцах» автор выявляет ограниченность материалистического миросозерцания. Замыкая человеческое сознание в природных закономерностях и отрывая от идеальных, духовных связей, материализм способствовал искаженному представлению о человеке, обществе и ценностной иерархии в мире. Вот почему «совершенно первоклассный» ученый-зоолог, живущий сугубо научными интересами, оказывается детски наивным в вопросах социальных. Будучи категоричным в своих ценностных установках, профессор нетерпим к любому обнаруженному им проявлению научного и профессионального непочтения, а потому часто конфликтен с близкими и студентами, которых он беспощадно, как лягушек, режет на экзаменах.

В силу научно-материалистической ограниченности профессор не только не может устроить собственную семейную жизнь, но и правильно осознать общественные коллизии, понять суть и причины революционных потрясений в России. Едва уцелев в годы военного коммунизма и тяжело пережив революционную разруху, голод, смерти, профессор Персиков воспринимает национальную трагедию сквозь призму гибели научного дела, а причину «этих безобразий» он объясняет лишь эмпирическими факторами и видит ее в конкретных виновниках. В социальной разрухе Персиков обвиняет наркома просвещения.

Находясь во власти ограниченного материалистического миросозерцания, русская интеллигенция, по мнению Булгакова, отрывалась от религиозно-культурной почвы, утрачивала истинные духовные ориентиры в обществе, истории и бытии. Изучающая природную стихию, но отгороженная от национальной жизни и находящаяся в академической скорлупе русская материалистическая интеллигенция оказалась не способной понять разрушительную опасность природной стихии, клокочущей в народе, и найти способы ее обуздания.

В повести «Роковые яйца» Булгаков исчерпывающе использует эффект гротеска-испытания, который заключается в том, что, столкнувшись с фантастическим событием, герои ярко проявляют свою экзистенциальную сущность. Постигший республику куриный мор подверг суровым испытаниям профессора Персикова. Ученому пришлось много работать в различных комиссиях, вместе с профессором Португаловым и приват-доцентом Ивановым анатомировать кур в поисках бациллы чумы, написать брошюру «Об изменении печени у кур при чуме». И в то же время, «урывая часы у сна и еды», профессор неустанно продолжал научные эксперименты над «красным лучом». То есть в необычных и экстремальных обстоятельствах Персиков продолжает честно и творчески трудиться. Но экстремальные обстоятельства выявляют и трагическую ошибку профессора Персикова, не осознавшего опасность насильственного экспериментаторства. Подчинившись абсурдному приказу невежд из Кремля и сложив с себя ответственность за непредсказуемые последствия («Я умываю руки» (С. 82)), Персиков отдает опасное изобретение в руки полуграмотного авантюриста Рокка, в результате опытов которого вырывается глобальная разрушительная стихия, несущая смерть всему живому.

Таким образом, рационалистическая философия существования трактовалась Булгаковым как противоречивое явление, которое содержало в своих созидательных основах энтропийные тенденции, приводящие общество к социокультурным катастрофам. Это, безусловно, свидетельствовало о кризисе гуманизма, об утрате гуманистической культурой креативных, творчески-созидательных функций.

Революционно-коммунистические принципы жизни манифестирует заведующий совхозом «Красный луч» Александр Семенович Рокк. Если Персикова автор рисует с сочувственной иронией, то против предприимчивого отставного кавалериста, который, явившись с грозным мандатом, отобрал у профессора его изобретение, Булгаков направляет сатирический смех. Едкая ироническая характеристика Рокка говорит о непримиримом отношении автора к этому персонажу. «Вплоть до 1917 года он служил в известном концертном ансамбле маэстро Петухова, ежевечерне оглашающем стройными звуками фойе уютного кинематографа «Волшебные грезы» в городе Екатеринославле. Но великий 1917 год, переломивший карьеру многих людей, и Александра Семеновича повел по новым путям. Он покинул «Волшебные грезы» и пыльный звездный сатин в фойе и бросился в открытое море войны и революции, сменив флейту на губительный маузер. Его долго швыряло по волнам, неоднократно выплескивая то в Крыму, то в Москве, то в Туркестане, то даже во Владивостоке. Нужна была именно революция, чтобы вполне выявить Александра Семеновича. Выяснилось, что этот человек положительно велик, и, конечно, не в фойе «Грез» ему сидеть. <...> В 1928 году Рокк прибыл в Москву и получил вполне заслуженный отдых. Высшая комиссия той организации, билет которой с честью носил в кармане провинциально-старомодный человек, оценила его и назначила ему должность спокойную и почетную. Увы! Увы! На горе республике, кипучий мозг Александра Семеновича не потух, в Москве Рокк столкнулся с изобретением Персикова, и в номерах на Тверской «Красный Париж» родилась у Александра Семеновича идея, как при помощи луча Персикова возродить в течение месяца кур в республике» (С. 92).

Карикатурный внешний облик Рокка усиливает комическое восприятие персонажа и подчеркивает его культурную и биологическую недоразвитость. «...даже Персикову бросилась в глаза основная и главная черта вошедшего человека. Он был странно старомоден. В 1919 г. этот человек был бы совершенно уместен на улицах столицы, он был бы терпим в 1924 г., в начале его, но в 1928 г. он был странен. В то время как наиболее даже отставшая часть пролетариата — пекаря — ходили в пиджаках, когда в Москве редкостью был френч — старомодный костюм, оставленный окончательно в конце 1924 года, на вошедшем была кожаная двубортная куртка, зеленые штаны, на ногах обмотки и штиблеты, а на боку огромный старой конструкции пистолет маузер в желтой битой кобуре. Лицо вошедшего произвело на Персикова то же впечатление, что и на всех, — крайне неприятное впечатление. Маленькие глазки смотрели на весь мир изумленно и в то же время уверенно, что-то развязное было в коротких ногах с плоскими ступнями. Лицо иссиня бритое» (С. 81).

Стремление Рокка победить мир и возродить куроводство «молниеносной кавалерийской атакой» представляет собой типичное революционное экспериментаторство и отражает революционно-прагматическую философию существования, попытку создания социального блага с помощью насилия. Считая революционно-прагматический принцип социальной реализации антигуманистическим и антихристианским, Булгаков показывает его лживый и утопический характер. Под лозунгами всенародного благоденствия в революционном экспериментаторстве скрывается алчное стремление человека к личной выгоде и скорейшему обретению собственного материального комфорта.

Чрезвычайность обстоятельств служит способом сатирического обнаружения бескультурной и безнравственной сущности Александра Семеновича Рокка. Невероятные события, связанные с куриной чумой, разоблачают глубинную духовную несостоятельность Рокка, выявляют невежество, корысть, тщеславие, свойственные ему. Манифестируя себя революционером и радетелем социального благоденствия, авантюрист-самозванец и безответственный игрок молниеносно обретает высокий социальный статус, всю полноту государственной власти (становится председателем совхоза) и получает максимум материальных благ (бывшее имение Шереметевых). Взявшись за куроводство, Рокк не может отличить яйца рептилий от куриных и спрашивает у Персикова, мыть ли их. Однако в совхозе он самоуверенно считает себя полпредом научно-технического прогресса. Презрительно называя деревню «медвежьим углом» и не считаясь с мнением крестьян, остро реагирующих на появление природных аномалий в момент эксперимента, Рокк пытается подавить народное возмущение и критику в свой адрес («...мужики в Концовке говорили, что вы антихрист. Говорят, что ваши яйца дьявольские. Грех машиной выводить. Убить вас хотели» (С. 93)) политической демагогией, заказав лекции «на две темы — международное положение и вопрос о Доброкуре» (С. 94).

Булгаков подчеркивает, что революционно-прагматическая концепция социального прогресса является антихристианской и варварской, но это варварство технократической цивилизации, кризисного явления гуманистической культуры. Рокк, отобравший экспериментальную установку у профессора Персикова для поднятия куроводства в республике, по сути отобрал для себя лишь прагматизм и насилие как основные рычаги социального утверждения, проигнорировав христианско-гуманистические идеалы и ценности. Отобрав таинственное и до конца не исследованное изобретение, Рокк не подумал о той ответственности, которая ложится на него, и не сумел сладить с чудотворным «красным лучом». В результате обезбоженной деятельности, от собственного корыстного «усердия», от им самим выведенных гадов, гибнут Рокк и его жена, сотрудники опытной станции и невинные люди. А змеи, заполонившие всю Республику Советов, представляют то глобальное зло, на которое обрекает общество безбожное революционное экспериментаторство.

Повесть «Роковые яйца» предупреждала о роковых и трагических последствиях любых революционных экспериментов над природой и обществом. Являясь противоестественным плодом противоестественного созидания, гигантские чудовища воплощают дьявольское зло мировой стихии — природной и социальной. Несущие смертельный хаос и природе, и человеку, они превращают жизнь в ожесточенную борьбу революционного класса с несметным классом чудовищных гадов. И только чудо укрощает вышедшую из-под человеческого контроля глобальную разрушительную стихию. «Морозный Бог на машине» остановил беду.

Расширяя социальную панораму повести и сталкивая с фантастическими явлениями все социальные слои утопического общества — обывателей столицы и провинции (артель попадьи Дроздовой), деятелей науки и культуры (журналистов, писателей, артистов, режиссеров), представителей военно-политической и хозяйственно-экономической власти, — автор показывает, что обезбоженная революционно-прагматическая философия существования является доминирующим принципом жизни в новом Советском государстве. Примитивная материалистическая вера в безграничные практические силы человека, лишенная нравственного пафоса, пронизывает сознание и деяния нового общества. Алчный дух накопления и выгоды, наживы и наслаждения охватывает широкие социальные слои Республики Советов. Обнаруживая преобладание в общественном сознании идеи социального благоденствия, автор раскрывает ее фарисейскую суть, последовательно и вариативно преломляющуюся в социокультурном бытии. За внешней манифестацией общенародной пользы под тем или иным лозунгом социального добра («Доброхим», «Доброкур») в революционной доктрине социального блага открывается обольщение общества антихристовым добром: хлебом земным (пользой), чудом (молниеносным и насильственным обретением собственного земного рая), властью царствия земного. Лживая и утопическая доктрина революционного созидания социальной пользы внедряется государством как норма жизни. С точностью хроникера отмечая кампании антирелигиозной борьбы и следующие за ними смерти священнослужителей, истребление инакомыслящих («объявился было, правда, в Волоколамске пророк, возвестивший, что падеж на кур вызван не кем иным, как комиссарами, но особенного успеха не имел. <...> расторопные Волоколамские власти приняли меры, в результате которых, <...> пророк прекратил свою деятельность» (С. 77—78), фиксируя широкомасштабный процесс переименований, а также насаждения красной символики и революционной эмблематики во все сферы социокультурного существования, автор акцентирует, что революционное государство, охваченное материализмом и прагматизмом, находится не только в атмосфере борьбы с человеком, но в состоянии имяборчества, иконоборчества, а следовательно, и богоборчества. Не случайно храм Христа Спасителя, вокруг которого происходит бешеная круговерть фантастической истории, уподобляется православному воину, одетому в пылающий шлем: «...профессор, задрав голову, приковался к золотому шлему. Солнце сладостно лизало его с одной стороны. <...> шлем Христа начал пылать» (С. 52—53).

Революционная идеология и революционный образ жизни вытесняют христианство и органически связанный с ним национально-культурный уклад по всей территории страны Советов, русская жизнь уподобляется урбанистическим образцам западной технократической цивилизации. Технически оснащенная Москва 1928 г. с пятнадцатиэтажными небоскребами, кричащей световой рекламой и каскадом увеселительных заведений несет приметы и американского мегаполиса, и пылающего Парижа. И эти урбанистические маркировки указывают на западные истоки революционной идеи земного рая.

Но автор повести разоблачает губительный характер пришедшей с Запада революционной концепции социального благоденствия. Вытесняющая христианство и претендующая быть новой религией и новой философией существования утилитарная идея земного счастья разрушает абсолютные ценности, онтологические основы жизни. Отказ от божественных принципов существования ведет к духовной деградации человека и создает разрушительную, духовно-деформированную культуру и агрессивное общество с перевернутой ценностной и социальной иерархией. У власти в Республике Советов оказываются невежды, авантюристы и приспособленцы. Они управляют государством (деятельность Рокка санкционирована Кремлем), хозяйством, культурой. Они формируют духовное сознание нации и руководят ее творческой деятельностью.

Охваченное революционным неистовством, новое общество предстает как духовно деградирующее. В нем пробуждается стихийное и дьявольское, греховное начало, которое неизбежно уродует человека, его слово, внешность, тип поведения. Подчеркивая стилистическую деформацию русской речи, характерную для революционного общества, автор показывает, что граждане Советской Республики, утрачивая национальное, культурное слово и традиции высокого христианско-гуманистического духа, возвращаются в животное состояние. Об этом свидетельствует не только легализация бранной и обсценной лексики (почти все граждане в Советах страшно чертыхаются), но и появление пролетарского стиля, плебеизированного стилевого кентавра, ставшего новым официальным языком в Советском государстве. Образчиком полузвериного слова являются корреспонденции и выражения Альфреда Бронского, которые шокируют даже далекого от филологии Персикова («— Пару минуточек, дорогой профессор, <...> я только один вопросик, и чисто зоологический. Позвольте предложить? <...> — Что вы скажете за кур, дорогой профессор?» (С. 72), а также все информационные сводки масс-медиа, уподобляющиеся маловразумительному рычанию: «Антикуриные прививки в Лефортовском ветеринарном институте дали блестящие результаты. Количество... куриных смертей за сегодняшнее число уменьшилось вдвое... <...> Образована чрезвычайная комиссия по борьбе с куриной чумой в составе наркомздрава, наркомзема, заведующего животноводством товарища Птахи-Поросюка, профессоров Персикова и Португалова... и товарища Рабиновича!.. Новые попытки интервенции!.. <...> в связи с куриною чумой! <...> Под угрозою тягчайшей ответственности воспрещается населению употреблять в пищу куриное мясо и яйца. Частные торговцы при попытках продажи их на рынках подвергаются уголовной ответственности с конфискацией всего имущества. Все граждане, владеющие яйцами, должны в срочном порядке сдать их в районное отделение милиции» (С. 75)².

Разрушение культурных норм русского языка, вытеснение нормативной русской речи вульгарным новоязом, сопрягающим интернациональную и обсценную лексику с революционными аббревиатурами и произвольными словообразованиями, свидетельствовало о пробуждении природной стихии в революционной ментальности нового общества.

А поэтому социальный мир утопического бытия в той или иной мере отождествляется с миром животных. Пронизанный стихией, Персиков уподобляется то лягушке («говорил скрипучим, тонким, квакающим голосом» (С. 45)), то затравленному волку («физиономия у него была как у затравленного волка» (С. 66)), то урчащему коту («— Мур-мур-мур, — ответил Персиков» (С. 66)), «...ворча сквозь зубы какие-то бранные слова. <...> мур-мур-мур, и черт их всех возьми... как взбесились все равно» (С. 68), а в момент дьявольского эксперимента он похож на Кощея, стерегущего смерть на конце иглы, и на змея с «глазами в красных кольцах». Верный сторож института, научного царства Персикова, напоминает цепного пса («Панкрат пошатывался и рычал» (С. 52)) и голого гада («Панкрат <...> как уж, исчез за дверью» (С. 81)), Альфред Бронский — беса («человек с гладковыбритым маслянистым лицом. Поражали вечно поднятые, словно у китайца, брови и под ними ни секунды не глядящие в глаза собеседнику агатовые глазки. Одет был молодой человек совершенно безукоризненно и модно. В узкий и длинный до колен пиджак, широчайшие штаны колоколом и неестественной ширины лакированные ботинки с носами, похожими на копыта. В руках молодой человек держал трость, шляпу с острым верхом и блокнот» (С. 58)). «Полномочный шеф торговых отделов иностранных представительств при Республике Советов», с «гнусной рожей», «смеясь, всхлипывал, как гиена» (С. 66). «Го-го-го... Ишь ты, го-го-го, — шуршала толпа» (С. 62). «Го-га-га-га, — смеялся цирк...» (С. 99).

Будучи зеркалом революционного общества, культура Республики Советов профанирует высокие священные идеалы. Подчиненная утилитаризму, социальной пользе, она представляет собой ядовитую эстетическую мешанину агрессии и претенциозной пошлости и максимально выражает разгул оргиастических инстинктов, который характерен для обезбоженного сознания. Апеллирующая к толпе и массам утилитарная культура не возвышает и не одухотворяет массы, но интенсивно разжигает огонь плотских страстей. «Прогремел на всю Москву ядовитый фельетон журналиста Колечкина, заканчивающийся словами: «Не зарьтесь, господин Юз, на наши яйца, — у вас есть свои!» <...> В «Эрмитаже», где бусинками жалобно горели китайские фонарики в неживой задушенной зелени, на убивающей глаза своим пронзительным светом эстраде куплетисты Шрамс и Карманчиков пели куплеты, сочиненные поэтами Ардо и Аргуевым:

Ах, мама, что я буду делать
Без яиц? —

И грохотали ногами в чечетке.

Театр имени покойного Всеволода Мейерхольда, погибшего, как известно, в 1927 г., при постановке пушкинского «Бориса Годунова», когда обрушились трапеции с голыми боярами, выбросил движущуюся разных цветов электрическую вывеску, возвещавшую пьесу писателя Эрендорга «Куриный дох» в постановке ученика Мейерхольда, заслуженного режиссера республики Кухтермана. Рядом, в «Аквариуме», переливаясь рекламными огнями и блестя полуобнаженным женским телом, в зелени эстрады, под гром аплодисментов, шло обозрение писателя Ленивцева «Курицыны дети». А по Тверской с фонариками по бокам морд, шли вереницею цирковые ослики, несли на себе сияющие плакаты. «В театре Корш возобновляется «Шантеклер» Ростана»³ <...>

В цирке бывшего Никитина, на приятно пахнущей навозом коричневой жирной арене мертвенно-бледный клоун Бом говорил распухшему в клетчатой водянке Биму:

— Я знаю, отчего ты такой печальный!

— Отциво? — пискливо спрашивал Бим.

— Ты зарыл яйца в землю, а милиция 15-го участка их нашла» (С. 78, 76).

В «Роковых яйцах» Булгаков убедительно показывает, что революционно-прагматическая философия жизни, отрывая человека от национальных, религиозно-культурных корней, пробуждает в нем звериную стихию и формирует опасный социальный тип, роковую человеческую породу, новых варваров. Автор видит в революционерах диких людей, чрезвычайно похожих на дарвиновских обезьян, но в новом интернационально-историческом обличье. Об этом свидетельствуют и фигура Рокка, и гидра Коннной Армии, и неистовые людские толпы, объятые стихией ненависти. Движимые инстинктами захвата, насилия и борьбы, революционные варвары ради собственной пользы готовы истребить и человека, и культуру, и отечество, и жизнь на земле.

Страшный и жестокий характер человеческой стихии, бурлящей в революционном социуме, прорывается в экстремальной ситуации, в момент войны с пресмыкающимися. Охваченная кровожадным пафосом классовой борьбы с врагом толпа зверски расправляется с Персиковым и его институтом.

Повестью «Роковые яйца» Булгаков вступил в полемику с революционной концепцией социокультурного созидания, которая утверждалась в современной советской России как государственная и всенародная спасительная программа. Обоготворяя большевистское тоталитарное государство и прославляя мощность его преобразующих рычагов, Л.Д. Троцкий от имени всей партии коммунистов заявлял: «<...> все наши надежды на развитие социалистического хозяйства основаны на четырех элементах: диктатура партии, Красная Армия, как необходимое орудие этой диктатуры, национализация средств производства и монополия внешней торговли. В резолюции по докладу ЦК мы формулировали диктатуру партии в более категорических, чем когда бы то ни было, терминах. Национализация средств производства остается <...> — слава советскому богу — основным фактором нашей хозяйственной жизни. Монополия внешней торговли у нас закреплена не только принципиально, но, надеемся, на этот раз и практически. <...>

Взаимоотношения между армией и партией за эти годы изменились в организационной своей форме. <...> Но если взять армию с политической стороны, то никогда господство в ней партии, — как через партийный аппарат в армии, так и через партийные комитеты — по всему настроению армии, по всему духу ее, — никогда господство нашей партии в армии не было так полно, так безраздельно, так глубоко, так неоспоримо, как в настоящее время»⁴. И Булгаков, проницательно осознав катастрофическую опасность революционного пути для России, смело выступил с обличительным художественным пророчеством.

При всей своей обобщенности гротеск Булгакова не терял связи с конкретно-исторической реальностью. По мере углубления в фантастическую стихию Булгаков обнажает условность изображаемого, вводя сатирические и юмористические аллюзии на современную жизнь. Но рассекречивая условность, писатель не отказывается от правдоподобных научно-фантастических мотивировок, они присутствуют в повести, служат обоснованию логики утопического процесса и делают его достоверным. Озорные перебивы иллюзии, намеки на мистификацию как раз оттеняют мастерство, с которым имитируется подлинность событий. Все это создает неповторимую игру булгаковской иронии. Развертывая социально-философский эксперимент на базе научно-фантастического допущения, Булгаков стремился создать в достаточной мере конкретную сатиру на важнейшие конфликты советского периода русской истории и в первую очередь на коллизии революционной реконструкции жизни. Именно поэтому параллельно с развитием фантастического допущения в повести происходит наращивание комических параллелей с современной действительностью. Появляются типы, ситуации и картины, которые не только соответствуют обобщенным представлениям о тех или иных жизненных тенденциях, но и рассчитаны на комические аналогии с конкретными явлениями современности.

Утопический сюжет повести Булгакова насыщен реалиями. Таковы подлинные названия географических пунктов, городов и весей страны, к которым, наряду с вымышленными точками, привязываются события. Автор довольно подробно фиксирует диапазон распространения куриного мора: «Дойдя на севере до Архангельска и Сюмкина Выселка, мор остановился сам собой, по той простой причине, что идти дальше было некуда, — в Белом море куры, как известно, не водятся. Остановился он и во Владивостоке, ибо далее был океан. На далеком Юге — пропал и затих где-то в выжженных пространствах Ордубата, Джульфы и Карабулака, а на Западе удивительным образом задержался как раз на польской и румынской границах» (С. 78). С той же топографической достоверностью автор изображает картины боев Красной Армии с полчищами рептилий. «...Смоленск горит весь <...> артиллерия обстреливает Можайский лес по квадратам, громя залежи крокодильих яиц, разложенных во всех сырых оврагах. Сообщалось, что эскадрилья аэропланов под Вязьмою действовала весьма удачно, залив газом почти весь уезд. <...> Отдельная Кавказская кавалерийская дивизия в можайском направлении блистательно выиграла бой со страусовыми стаями, перерубив их всех и уничтожив громадные кладки страусовых яиц. <...> Конная армия под Можайском, потерявшая три четверти своего состава, начала изнемогать, и газовые эскадрильи не могли остановить движения мерзких пресмыкающихся, полукольцом заходивших с запада, юго-запада и юга по направлению к Москве» (С. 111—112, 115).

В повести «Роковые яйца» присутствуют названия московских улиц 1920-х гг. (Герцена, Пречистенка, Моховая, Тверская, Лубянка, Охотный ряд и др.), известных газет («Рабочая газета», «Известия», «Вестник промышленности»). В утопические события втянуты научные, общественные, культурные, политические организации и учреждения (Московский университет, Храм Христа Спасителя, Моссовет, Мосздравотдел, ТПУ, театр Корша, «Эрмитаж», ресторан «Альказар», Цукубу, центральная комиссия по улучшению быта ученых и т. д.). В «Роковых яйцах» встречаются упоминания существовавших лиц (нарком просвещения, профессор Московского университета невропатолог Г.И. Россолимо, легендарный командир конной армии). С помощью подобных реалий вымышленная действительность повести сопрягалась с конкретной современностью.

Булгаков включает в повествование псевдореалии, образные маркировки, созданные по аналогии с известными читателю именами, типами и явлениями, с которыми сохраняется ассоциативная связь. Связанная с современностью многочисленными памфлетными мотивами фигура Персикова в значительной мере ассоциируется с естествоиспытателями 1920-х гг., и в частности с патологоанатомом А.И. Абрикосовым, анатомировавшим труп Ленина. Максимально апеллирует к современности и сатирическая зарисовка эстетического хаоса в культуре Москвы 1928 г. Упоминание театра имени покойного Всеволода Мейерхольда, где созревает пьеса писателя Эрендорга «Куриный дох» в постановке ученика Мейерхольда, заслуженного режиссера республики Кухтермана, комически стимулирует ассоциации читателя с современными режиссерскими новациями В.Э. Мейерхольда⁵, а фамилия вымышленного писателя Эрендорга содержит намек на И.Г. Эренбурга и его знаменитый спектакль «Д.Е.» («Даешь Европу!»), сделанный в соавторстве с Б. Келлерманом и поставленный В. Мейерхольдом в 1924 г. С юмором упоминается в «Роковых яйцах» литератор Валентин Петрович, исправляющий полуграмотные опусы Альфреда Бронского. И в нем просвечивает фигура писателя Валентина Петровича Катаева. А журналист Колечкин, «ядовитый фельетон» которого о господине Юзе прогремел на всю Москву», порождает ассоциации с Кольцовым, чьи фельетоны были остро злободневны и строились, как правило, на основе прямого разоблачения с позиций революционного идеала.

Булгаков создает псевдореалии, основываясь и на их сходстве с конкретными проявлениями современной общественной и политической жизни страны. В качестве образца подобных псевдореалий можно назвать тотальную экспансию революционной (красной) символики в культуре утопического социума. Вездесущий Альфред Бронский предстает сотрудником журналов «Красный огонек», «Красный перец», «Красный журнал», «Красный прожектор», газеты «Красная вечерняя Москва», а также сатирического журнала «Красный ворон», издания ГПУ. Местная газета Костромской губернии, где впервые была опубликована статья о куриной чуме, называется «Красный боец», дворец-совхоз, в котором Рокк выводит красные яйца, носит название «Красный луч». В повести имеется много непосредственных параллелей с характерными приметами переходного быта, представляющими собой неразрывное сочетание старых и новых понятий революционной эпохи. Так, например, автор подчеркивает, что совхоз Рокка располагается в «бывшем имении Шереметевых», на крыльце с колоннадой «прибита вывеска под звездой: «Совхоз «Красный луч»». Камеры с чудодейственным лучом установлены «в бывшем зимнем саду-оранжерее Шереметевых», под охраной «кривого бывшего садовника бывших Шереметевых, а ныне служащего в совхозе на универсальной должности сторожа» (С. 87). Или же: «После обеда он поспал часок в прохладной тени на бывшей оттоманке Шереметева, напился совхозовского сухарного кваса» (С. 96). Попадья Дроздова проживает «в уездном заштатном городке, бывшем Троицке, а ныне Стекловске, Костромской губернии, Стекловского уезда <...> на бывшей Соборной, а ныне Персональной улице» (С. 63). Причем название Троицка по имени тогдашнего редактора газеты «Известия», журналов «Новый мир», «Красная нива» Ю.М. Стеклова также отражает характерную примету переходного времени — массовое переименование русских городов в честь общественных и политических деятелей, что свидетельствует о богоборческом преобразовании национальной жизни и человекобожеских претензиях советских коммунистов⁶. К числу псевдореалий, безусловно, можно отнести и наличие в утопическом социуме разветвленной сети властных структур и организаций, манифестирующих принцип борьбы за социальное благоденствие, типа «Доброкура», «Доброхима» (по аналогии с реальным Доброхимом или Добролетом), а также многочисленных чрезвычайных комиссий и особых «троек», санкционированных государством. «Образована чрезвычайная комиссия по борьбе с куриною чумой» (С. 75); «Чрезвычайная комиссия по борьбе с куриной чумой переименовалась в чрезвычайную комиссию по поднятию и возрождению куроводства в республике, пополнившись новой чрезвычайной Тройкой в составе шестнадцати товарищей» (С. 78). А ожесточенная борьба Красной Армии, отождествляемой с гигантским драконом, с полчищами гигантских пресмыкающихся, безусловно, является трагикомическим аналогом хаоса классовой борьбы, всегда несущей катастрофу и смерть.

Органично сочетающиеся в повествовании Булгакова реалии и псевдореалии не только сообщают повести неподражаемую комическую атмосферу, но прежде всего стимулируют ассоциации читателя с советской реальностью 1920-х гг. и придают сатирической утопии «Роковые яйца» памфлетный характер. Таким образом, условность утопической действительности рассекречивалась, и созданный с помощью научно-фантастического допущения вымышленный мир приобретал вполне конкретную сатиру на экзистенциальную доктрину революционного преображения России и властных носителей революционизма, направляющих развитие страны в губительное русло.

2. Булгаков не ограничивается памфлетным анализом современности. Он стремится дать оценку современной эпохи с позиций христианского идеала и показать ее в контексте всемирного бытия. Социально-исторический конфликт интеллигенции и народа обретает универсальное звучание благодаря символике апокалиптического мифа о рождении зверя-антихриста, проступающей в сюжете повести. Природно-космический хропотоп, астральная символика (последовательное чередование суточного и годового времени, луна, солнце) раздвигают социальные коллизии до вселенского масштаба. А христианская драма испытания человека чудом сообщает фантастической истории всемирно-исторический характер.

Необычайные перипетии утопического социума развиваются в течение года, от весны 1928 до весны 1929 г. В это время в Республике Советов разыгрывается профанная история, являющаяся пародийным аналогом истории священной и состоящая из следующих этапов: столкновение человека с чудом — грехопадение — жертвоприношение — возмездие (искупление) — воскресение к новой жизни. Советская страна, возникшая из пучин гражданской войны и потопной катастрофы 1917 г. («открытого моря войны и революции»), испытывается дьявольским чудом. Первые шесть глав повести, в которых происходит столкновение общества с чудовищным событием, лучом жизни и куриным мором, раскрывают процесс национального грехопадения, хронологически протекающий от праздника Пасхи до Пятидесятницы (16 апреля — июнь 1928 г.). Отступление от веры в Христа и соблазн революционной идеей творения нового мира — природного и социального — захватывают общество и ведут к пробуждению метафизического зла, дьявольской стихии во всем бытии. Бесовщина охватывает не только социальный, но и природно-космический мир советской России, направляя ее в состояние оборотничества («Лягушка тяжко шевельнула головой, и в ее потухающих глазах были явственные слова: «Сволочи вы, вот что»» (С. 50); ««Эр... рр... ул... урл го-го-го», — выделывала хохлатка и закатывала грустные глаза» (С. 64); «обдерганный поджарый петух <...> зверски выкатил <...> глаз, потоптался на месте, крылья распростер, как орел, но никуда не улетел, а начал бег по двору, по кругу, как лошадь на корде» (С. 64); «жабы стрекотали зловеще и предостерегающе» (С. 85); «вид у ужа был такой, словно тот собрался куда глаза глядят, лишь бы только уйти» (С. 85); «захрипел телефон» (С. 60); «трубка наквакала ему самое любезное и всяческое содействие» (С. 79); «с шипением отозвалась трубка» (С. 88); «Ту-ту, — глухо кричали автолюбители» (С. 62); «Крх-ту... кр... ту, — закричал таксомотор» (С. 62); «в Концовке собаки <...> подняли вдруг невыносимый лай, который постепенно перешел в общий мучительный вой» (С. 92); «умолкли рощи, показав вполне ясно, как подозрительно неприятна тишина среди деревьев», «убрались куда-то воробьи с совхозовского двора», «умолк пруд», «беззвучно стояла осока» (С. 94); «солнце сидело низко огненною рожею между рожами молодых подсолнухов» (С. 64); «Луна светила и такую красоту навела на бывшее имение Шереметевых, что ее невозможно выразить» (С. 91); «Стекловск гудел и кипел, как улей» (С. 65); по России ходит куриный мор; пылает огонь на земле, на небе и под землей; становятся стеклянными воды и рощи и т. д.).

Богоотступничество и разгул бесовщины стимулируют рождение чудовищного зверя-антихриста. В момент праздника Пятидесятницы на арену фантастической истории выходят два зверя — зверь мирового тоталитарного государства и человек-зверь. Согласно Священному Писанию, в праздник Пятидесятницы Церковь вспоминает сошествие Святого Духа на апостолов. Во время иудейского праздника Пятидесятницы, утром, когда народ собирался в храм для молитвы и жертвоприношений и все ученики Христа были собраны в Иерусалиме, в горнице, «на горе Сионской», — раздался внезапный шум с небес и появилось множество языков огненного цвета. Будучи «яко огненны», языки светили, но не жгли. Коснувшись апостолов, огненные струи совершали чудо. Исполнившись Духа Святого, каждый из облагодетельствованных начал говорить на незнакомом языке и вещать «величие Божие» (Деян. 2: 11). Дух Святой, посланный Спасителем, повелел апостолам нести Заветы Божии в разные страны. День Сошествия Святого Духа на апостолов называется еще и Троицей, так как с явлением Святого Духа в доступной мере открылось таинство Святой Троицы. Сошествие Святого Духа свидетельствовало о духовном созревании апостолов и первом плодотворном укреплении их в деле христианского спасения. С праздником Пятидесятницы началась Церковь Христова на земле. Особенность праздника святой Пятидесятницы состоит еще и в том, что в этот праздник храмы и дома верующих, по обычаю, украшались березовыми ветками, свежею травою, цветами. Приносимые Богу ветки и цветы символизировали Церковь Христову, которая процвела с явлением в ней благодати Святого Духа. В праздник Троицы-Пятидесятницы верующие воссылают молитвы об оживотворении Духом Святым всех живущих, а также усиленно просят даровать усопшим благодать Святого Духа, так как «Святым Духом всяка душа живится». Но если в Священной истории человек испытывается Святым Духом, то в булгаковской профанной истории происходит искушение дьявольским революционным духом. Начало чудовищной истории и искушения революционной переделкой жизни датируются 16 апреля 1928 г. В июне революционное экспериментаторство доминирует в Республике Советов. Революционная Москва, изгоняющая христианство и попирающая национальные святыни, представляет «мерзость запустения» (Мф. 24: 15). Советская Москва, несущая черты Москвы Смутного времени XVIII в. (упоминание «Федора Иоанновича» не случайно), и революционного Парижа, и капиталистической Америки, в значительной мере идентифицируется с Иерусалимом, и Вавилоном, и Римом, но репрезентирует пародийный вариант вечных городов-государств. Москва предстает как древний Иерусалим. Однако аналогом иерусалимского храма является Большой театр, а культурно-зрелищные заведения, расположенные на высокогорных точках советской столицы, уподобляются «сионским горницам» с союзами революционных апостолов. И так же как в древности, в праздник Пятидесятницы происходит сошествие духа, но духа революционного. Причем если в древнем Иерусалиме Святой Дух сходил утром (в три, по православному счислению — в девять часов утра), то безблагодатный революционный дух нисходит на людей в праздничную ночь искусственным способом, сквозь вой и рычание гигантских репродукторов и бешеный пожар электрических рефлекторов, крики газетчиков, зарево светящихся объявлений и грохот эстрадно-цирковых представлений. Несущий страх и пагубную стихию в человеческие сердца безблагодатный революционный огонь заставляет злобно говорить на незнакомом и неблагочестивом языке простых малых и умудренных культуртрегеров, пропагандистов красного доброкура. В бешено пылающей Москве 1928 г. проносятся шипящие машины с надписью: «Мосздравотдел. Скорая помощь», в ресторане «Ампир» лежат «картонные вывески, залитые пятнами ликеров: «По распоряжению Моссовета — омлета нет. Получены свежие устрицы»» (С. 76). Горящие электрическим светом театральные афиши извещают о пьесе писателя Эрендорга «Куриный дох» или же: «В Театре Корш возобновляется «Шантеклер» Ростана» (С. 76) и т. д. Если сошествие Святого Духа в Пятидесятницу свидетельствовало об укреплении Церкви Христовой на земле и спасительности Слова Божьего, христианских таинств и христианского образа жизни (ибо в тот день, по преданию, многие покаялись и крестились), то распространение обезбоженного духа и революционного слова во все сферы культуры сигнализировало о созревании лжецеркви, принудительного коллективистского бытия, тоталитарного государства, насильственно внедряющего революционное идолопоклонство и кровавые ритуалы языческих жертвоприношений: «На крыше «Рабочей газеты» на экране грудой до самого неба лежали куры, и зеленоватые пожарные, дробясь и искрясь, из шлангов поливали их керосином. Затем красные волны ходили по экрану, неживой дым распухал и мотался клочьями, полз струей, выскакивала огненная надпись: «Сожжение куриных трупов на Ходынке»» (С. 75).

Подвергая сатирической критике революционный дух и санкционированный государством революционный образ жизни, автор повести разоблачает их губительный характер. Советская Москва 1928 г., репрезентирующая модель революционного государства и технократической цивилизации, отождествляется со змеем-драконом, апокалиптическим зверем, выходящим из бездны. По преданию⁷, дракон обладает магическими свойствами: он мертвый, искусственный и в то же время вездесущий. Он сверкает и созерцает, оставаясь невидимым. Полыхая всеми огнями, дракон извивается на улицах столицы, окольцовывает город и опутывает все его реалии: «На Театральной площади вертелись белые фонари автобусов, зеленые огни трамваев. <...> В сквере против Большого театра <...> бил ночью разноцветный фонтан. <...> Театральный проезд, Неглинный и Лубянка пылали белыми и фиолетовыми полосами, брызгали лучами, выли сигналами, клубились пылью» (С. 74—75). Дракон сияет «в Петровских линиях зелеными и оранжевыми фонарями», переливается рекламными огнями на эстрадах и театральных подмостках. Он феерически рассыпает красные искры («бусинками горели китайские фонарики» в «Эрмитаже», «по Тверской, с фонариками по бокам морд, шли вереницею цирковые ослики» (С. 76)), взирает умерщвляющим глазом с крыши «Рабочей газеты», изрыгает удушающую ядовитую смесь, «нежилой дым» и ослепительное электрическое пламя. Наконец, он рычит противоестественными стихийными голосами: «А над Большим театром гигантский рупор завывал:

«Антикуриные прививки в Лефортовском ветеринарном институте дали блестящие результаты. Количество... куриных смертей за сегодняшнее число уменьшилось вдвое...».

Затем рупор менял тембр, что-то рычало в нем, над театром вспыхивала и угасала струя, и рупор жаловался басом:

«Образована чрезвычайная комиссия по борьбе с куриною чумой в составе наркомздрава, наркомзема, заведующего животноводством товарища Птахи-Поросюка, профессоров Персикова и Португалова... и товарища Рабиновича!.. Новые попытки интервенции!.. — хохотал и плакал, как шакал, рупор, — в связи с куриной чумой!»» (С. 74—75).

Как показывает автор сатирической повести, «новые попытки интервенции» в Россию рычащего и обольстительно сверкающего зверя обнаруживают не только его вероломство и всю сатанинскую сущность этого чудовища. В Откровении говорится: «И стоял я на песке морском и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами: на рогах его было десять диадим, а на головах его имена богохульные» (Откр. 13: 1); «...и дал ему дракон силу свою и престол свой, и великую власть. <...> И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно» (Откр. 13: 2—5). Зверь, выходящий из моря житейского и бездны мировой цивилизации на арену русской истории XX в., обладает и престолом, и великой властью. «И дивилась вся земля, следя за зверем» (Откр. 13: 3). Зверь творит фантастические чудеса, которые соблазняют граждан республики и пугают мировую общественность (герои повести то и дело восклицают: «Чудовищно, кошмарно, ужасно, неслыханно» и т. п.).

В новой государственной системе жизни, в обезбоженном социокультурном бытии Республики Советов Булгаков прозревал вырастающего апокалиптического зверя, красного дракона, несущего тотальную смерть человеку, культуре и жизни. А потому в гротескном мире «Роковых яиц» семь голов зверя, говорящего «гордо и богохульно», извращающего национальное слово революционной фразеологией и звериным духом, репрезентируют семь полновластных представителей чрезвычайной комиссии с «именами богохульными»: наркомздрав, наркомзем, товарищ Птаха-Поросюк («одна из голов <...> как бы смертельно была ранена» (Откр. 13: 3), профессора Персиков и Португалов и товарищ Рабинович, а десять рогов зверя являют десять сфер культуры, максимально воплощающих прагматическую экзистенциальную доктрину революционного государства. Представляющая инвариантность советского огосударственного существования, новая культура утверждала богоборческий дух Республики Советов и отражала притязание государства быть определяющим началом жизни, тотально господствовать в обществе и бытии. Приверженность революционному государству, уподобление социокультурных образований государственной системе жизни с декларативной манифестацией революционной идеологии и революционной фразеологии, произвольно переворачивающей традиционный смысл русской речи, акцентируется словесными и цветосимволическими обозначениями культурных анклавов столицы, которые сверкают, как царские диадемы: «Рабочий кредит», «Рабочая газета», «Яичная торговля. За качество гарантия», «Мосздравотдел. Скорая помощь», «Ампир», «Эрмитаж», «Аквариум», театр имени покойного Мейерхольда, «Театр Корш», цирк бывшего Никитина.

Идентифицируя советскую Москву с апокалиптическим зверем, Булгаков подчеркивал, что революционная идеология является звериной и антихристовой, а Советское государство, уничтожающее божественный дух, есть государство зверское и сатанинское. Явление апокалиптического зверя с семью головами и десятью рогами свидетельствовало о полном созревании зла в обществе, о превращении России в звериное царство, обладающее колоссальной разрушительной силой, продуцирующей обман и смертельный хаос. По мнению Булгакова, Россия, ставшая Республикой Советов, превратилась в тоталитарную деспотию, истребляющую Церковь и насаждающую звериный обезбоженный образ жизни орудием «князя мира», всей культурой, всей силой государственной мощи. Новая плебеизированная, но претенциозная революционная культура, как проросшие рога зверя, отражала могущество и кичливость революционной власти. (В церковно-славянском языке рога означали силу, моготу или гордыню, киченье. Отсюда выражение «рогом стереть», уничтожить силой, властью)⁸.

Булгаков в «Роковых яйцах» проницательно раскрывает насильственный процесс чудовищной деформации русской культуры в тоталитарном государстве. Превратившись в рога тоталитарного зверя и получив мощные финансовые и материальные стимулы от государства, пролетарская культура яростно стирала национальную культуру и национальный дух. Сокрушая Церковь Христову и христианский идеал, государство-дракон обольщает дарами пролетарского рая, земного счастья, главным символом которого являются квартира и деньги. Сияние пролетарского рая как высшей цели и высшего смысла — в гигантских буквах, парящих над столицей, — «Рабочий кредит», и место его твердо обозначено десятым этажом, надстроенным «над бывшим Мюр и Мерилизом», 15-этажными домами в центре Москвы (на углу Газетного переулка и Тверской) и 300 рабочими коттеджами («каждый на 8 квартир») на окраинах великого города.

В «Роковых яйцах» сила апокалиптического зверя акцентируется не только тоталитарной властью, магическим обольщением земными соблазнами, но и количественной мощью, колоссальной противоестественной плодовитостью зверя. Фантастически быстрое и повсеместное распространение революционного слова и красной идеологии воспринималось Булгаковым как чудовищная кладка яиц гигантским змеем. Если в христианской апокрифической традиции, максимально сосредоточенной на онтологических аспектах божественного учения, Евангелие, наполняющее собой весь мир, трактуется как яйцо, а четыре евангелиста ассоциируются с орлами⁹, то в повести Булгакова революционное учение и эклектичная революционная фразеология, вобравшая в себя дьявольский дух, идентифицируется с губительными роковыми яйцами, которые механически продуцирует тоталитарный зверь. Характерно, что противоестественные революционные идеи (роковые яйца) производятся противоестественно, под воздействием искусственного красного луча (рефлекторов), напоминающего гигантский меч, и высиживают красные яйца корыстные апологеты государственной идеологии, уподобляемые автором бесам-оборотням и нечестивым гадам. Несущие дьявольский дух, безбожные идеи революционного учения, как яйца аспида, оказываются губительными для человека и общества, ибо созидают безбожного человека и смертельное бытие (страшное рычание драконовских указов, мертвое слово «Рабочей газеты», ядовитый фельетон, убивающие представления).

Считая, что Советское государство с его активным безбожием и борьбой с Церковью подрывает онтологические основы жизни и формирует греховную цивилизацию, Булгаков отождествляет столицу Союза Республик не только с Иерусалимом, но и с Римом, и с Вавилоном, погибельным и растленным городом-государством. В Откровении Иоанна Богослова Вавилон трактуется как «великий город, царствующий над земными царями» (Откр. 17: 18). Но, являясь воплощением греха и разврата, царственный Вавилон называется «великой блудницей»: «я увидел жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами. И жена облечена была в порфиру и багряницу, украшена золотом и драгоценными камнями и жемчугом, и держала золотую чашу в руке своей, наполненную мерзостями и нечистотою блудодейства ее. И на челе ее написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным» (Откр. 17: 3—5).

Являющая собой и новое революционное государство, и новый образ жизни, и новую технократическую цивилизацию, Москва предстает в художественном повествовании и новой вавилонской блудницей, хотя на челе у нее таинственное и пророческое имя: «Москва в июне 1928 года». Уподобляясь великой языческой блуднице, революционная Москва, облеченная в красный цвет, украшена новыми искусственными драгоценностями, ослепительно сверкает, игриво соблазняет новой «золотой чашей», дьявольской красотой земного рая с культом денег и плотских наслаждений. «Она светилась, огни танцевали, гасли и вспыхивали. На Театральной площади вертелись белые фонари автобусов, зеленые огни трамваев; над бывшим Мюр и Мерилизом, над десятым надстроенным на него этажом, прыгала электрическая разноцветная женщина, выбрасывая по буквам разноцветные слова: «Рабочий кредит» (С. 74). Москва сидит на «звере багряном», красном драконе с семью головами и десятью рогами. Властное сверкание красной Москвы, символа нового мирового государства, оказывается повсеместным и всеохватным. Оно пронизывает общественное сознание и присутствует не только в красных наименованиях («Красный боец», «Красная Вечерняя Москва», «Красный огонек», «Красный перец», «Красный журнал», «Красный прожектор»), но и отражается на улицах и площадях, в свете «резких красных рефлекторов», которые, подобно мечу кесаря, сопровождают государственные декреты. Красная Москва переливается рекламными огнями и блестит «полуобнаженным женским телом» в зелени эстрады. Отблеск красной Москвы лежит на помпезных малиновых коврах, устилающих лестницы официальных учреждений (Цекубу). Ее сияние обольщает зрителей цирка обликом «чудной красоты женщины, на стройных ногах, в малиновом трико» (С. 77); воплощается в новом имидже «ярко раскрашенной женщины в шелковых шароварах по моде 28-го года» (С. 52). И, наконец, зов красной блудницы слышится «в тихих и нежных зазываниях проституток» (С. 77). Будучи городом греха, красная Москва предстает как бытие, чреватое смертью. Здесь открывается ад и дьявольская стихия врывается в жизнь. Под воздействием адского малинового луча профессора Персикова размножаются злобные лягушки, в черном экспериментальном ящике мерцают «безжизненно, как изумруды, чьи-то глаза» (С. 82), от которых веет холодом, а в «бешено пылающих» культурно-зрелищных заведениях, также похожих на гробовые ящики, клокочет леденящая кровь звериная социальная стихия. Греховный город находится во власти дьявола, истребляющего божественный дух в людях и в природе. Красная Москва в фантастических коллизиях повести все более уподобляется змеиному царству мертвых. Это город омертвения человеческой души, город искусственной, мертвой природы (убивающего света, ядовитого воздуха, «неживой, задушенной зелени»), агрессивно наступающей на русскую деревню и органическое бытие.

В самом греховном месте обезбоженной столицы, в номерах на Тверской «Красный Париж», рождается «другой зверь», обезбоженный человек, охваченный революционным неистовством. Рокк маркирован ярко выраженными приметами апокалиптического антихриста. На появление антихриста указывает имя. «Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть» (Откр. 13: 18). Имя неистового героя повести — имя-понятие, имя-число: Александр (из греч. Александрос: алексо — «защищать», анер, андрос — «муж, мужчина» — эпитет Геры, Марса) Семенович (из греч. Симеон: др.-евр. Шим — «он (Бог) слышащий») Рокк. В этом таинственном и многозначном имени антихриста, которое постепенно раскрывается в коллизиях апокалиптической драмы, содержатся и указание на глубинные языческие истоки характера, и человеческие претензии, и намек на древних и современных завоевателей (Александра Македонского и Семена Михайловича Буденного). А фамилию Рокк с иронически снижающим удвоенным «к» можно истолковать многозначно: ирония судьбы, и суд, и расправа, и предопределение. В этой фамилии содержится указание на последнего, греховного, истинно вредного человека, неправедного царя, и худого руководителя, и древнего завистника, дьявола¹⁰. В этом имени-понятии звучит предсказание конца, последнего часа, смерти. Подобно апокалиптическому антихристу, Рокк предстает двуликим. За его человеческим обличием проступает звериная сущность. Он не только внешне уподобляется зверю («маленькие глазки», «черный», «лицо иссиня бритое», «что-то развязное было в коротких ногах с плоскими ступнями» (С. 81) и производит «на всех» «крайне неприятное впечатление», но «говорит как дракон» (Откр. 13: 11), исповедует лживую революционную веру и предстает лжепророком.

Под маской народного благодетеля обещая в течение месяца возродить кур в республике, новоявленный революционер стремится к собственной выгоде, к построению собственного земного царства. Утверждаясь во имя свое и ради собственной пользы, ретивый революционер «действует со всей властью первого зверя» (Откр. 13: 12). Манифестируя основной принцип пролетарского государства, Рокк выступает как оруженосец тоталитарного зверя, с неизменным атрибутом революционной власти — пистолетом в желтой битой кобуре и бумагой из Кремля, магической печатью зверя-государства. Он заставляет поклоняться себе и звериному государству не только насилием, но и магическими чудесами, которые творит. Будучи сатанинской натурой и сменив в 1917 г. флейту на губительный маузер ради осуществления своих «волшебных грез», бывший флейтист (на дуде игрец) становится роковым игроком «в открытом море войны и революции». Дремучий человек и легкомысленный игрок магическим гипнозом и своими утопическими проектами сумел обольстить «живущих на земле» и сделать успешную карьеру, стать коммунистом и государственным руководителем широкого профиля (редактировал газету, орошал туркестанский край), наконец, обещанием воскресить кур он покорил Кремль и европейски образованного профессора. Невежественный человек из последних низов общества в Республике Советов молниеносно превратился в царя и бога. «И творит великие знамения, так что и огонь низводит с неба на землю пред людьми» (Откр. 13: 13).

Предельным моментом грехопадения в апокалиптической драме становится поклонение антихристу всего общества, в том числе и духовных лидеров. Жертвоприношение Рокку своего «неокрепшего дитяти», творческого изобретения, осуществленное профессором Персиковым, знаменует духовное и нравственное падение людей и свидетельствует о максимальной победе зла, покорении нового общества антихристом и антихристианским государством. «Живущие на земле», верующие в религию земную, оказались ослепленными умственными очами и, не распознав антихриста, подчинились слепому року. Но, как сказано в Священном Писании, царствование антихриста временно, временна его власть. Губительная деятельность революционера Рокка длится три с половиной месяца (июнь — август) и является возмездием греховному обществу за богоотступление. Безбожная переделка природы приводит к умножению разрушительной природной стихии, появлению чудовищных мутантов, страшно переплавивших природу и цивилизацию. Экспериментальные лягушки отличаются прожорливостью и злостью. Выведенная в совхозе «Красный луч» гигантская змея-людоед напоминает и толстое бревно, и «высокий электрический московский столб», хотя «гораздо красивее его благодаря чешуйчатой татуировке»; она «шуршит» и «сипит» так, «как будто высочилось масло и пар из паровоза» (С. 97), в глазах гада «мерцает совершенно невиданная злоба» и загорается «непримиримая ненависть». Курица, появившаяся в Грачевке Смоленской губернии, — «величиною с лошадь и лягается, как конь. Вместо хвоста у нее буржуазные дамские перья» (С. 104).

В свою очередь, безбожное построение общества способствует рождению социального чудовища, революционных масс, глобального разрушительного орудия Советского государства и технократической цивилизации, несущего тотальный хаос и смерть. Именно поэтому идущая в бой Конная армия идентифицируется с фантастическим драконом, страшным Левиафаном¹¹, вышедшим из мировой бездны и представляющим дьявольский хаос. В скалящейся гротескной гидре, пыхающей огнем и дымом, звучащей всеми голосами, воплощена вся природная стихия. «Многотысячная, стрекочущая копытами по торцам змея конной армии» похожа и на змею, и на гигантского коня, и на человека-великана, и на стрекочущую птицу. Но гигантский дракон вбирает в себя и звериную мощь технократической цивилизации, модернизировавшей природные силы: «То и дело прерывая шеренги конных с открытыми лицами, шли на конях же странные фигуры в странных чадрах, с отводными за спину трубками и с баллонами на ремнях за спиной. За ними шли громадные цистерны-автомобили, с длиннейшими рукавами и шлангами, точно на пожарных повозках, и тяжелые, раздавливающие торцы, наглухо закрытые и светящиеся узенькими бойницами танки на гусеничных лапах. Прерывались шеренги конных, и шли автомобили, зашитые наглухо в серую броню, с теми же трубками, торчащими наружу, и белыми нарисованными черепами на боках с надписью «Газ». «Доброхим»» (С. 110—111). Многотысячная змея Конной армии является воплощением и мировой социальной стихии, зверя революционного тоталитарного государства, в своей последней ипостаси предстающего аналогом Гога и Магога¹², обезбоженного князя и обезбоженного народа, культового героя и подчиненной ему толпы. Громада обезличенных масс движется вместе с легендарным командиром пафосом всесокрушающей борьбы. Эта воинствующая сила не только доставала до небес («кончики пик кололи небо»), но и уничтожала все на своем пути, «сметая все встречное, что жалось в подъезды и витрины, выдавливая стекла» (С. 110). Конная армия бурлит и природной и революционной, богоборческой стихией, шум которой прорывается в гудящих раскатах «ура» и в перекатах брани, разливается в «глухом и плебейском претенциозном пении на мотив «Интернационала»:

«... Ни туз, ни дама, ни валет,
Побьем мы гадов, без сомненья,
Четыре сбоку — ваших нет»» (С. 111).

Но сквозь глобализм борьбы и всестороннюю мощь, манифестируемую многотысячным революционным потоком новых спасителей, проступает дьявольская гордыня («побьем мы гадов, без сомненья») и обман («Газ». «Доброхим» соседствует с белыми нарисованными черепами).

Явление змея-дракона¹³, несущего бесовщину и геенну огненную, знаменовало превращение жизни в ад, мучительный хаос и смерть. Эпицентром ада в красной Москве становится гудящее от ротационных колес и полыхающее электрическим пожаром здание газеты «Известия», а также Тверская, вверх по которой ползет, превращая все в кашу, революционный Левиафан.

Источником адской природной стихии оказывается оранжерейный рай Александра Семеновича Рокка, в котором роковое время пробило последний час! «Вся оранжерея жила как червивая каша. Свиваясь и развиваясь в клубки, шипя и разворачиваясь, шаря и качая головами, по полу оранжереи ползли огромные змеи. Битая скорлупа валялась на полу и хрустела под их телами. Вверху бледно горел огромной силы электрический шар, и от этого вся внутренность оранжереи освещалась странным кинематографическим светом. На полу торчали три темных, словно фотографических, огромных ящика, два из них, сдвинутые и покосившиеся, потухли, а в третьем горело небольшое густо-малиновое световое пятно. Змеи всех размеров ползли по проводам, поднимались по переплетам рам, вылезали через отверстия на крыше. На самом электрическом шаре висела совершенно черная, пятнистая змея в несколько аршин, и голова ее качалась у шара, как маятник. Какие-то погремушки звякали в шипении, из оранжереи тянуло странным гнилостным, словно прудовым, запахом» (С. 102).

Тяготеющее к абсолютной власти зло всегда стремится к вселенскому захвату и уничтожению жизни, а доминирование в обществе зла способствует его фантастически быстрому распространению. Фантастически плодятся пресмыкающиеся. Сжигая и пожирая все живое, захватывая города и веси, гады движутся по направлению к Москве, полукольцом заходя с «запада, юго-запада и юга» (С. 115). Фантастически плодится и революционная гидра. Подобно Гогу и Магогу, вышедшим на широту земли и окружившим «стан святых и город возлюбленный» (Откр. 20: 8—10), толпы «диких людей» беснуются в столице, громят, мародерствуют и в приступе кровожадной ярости, под командованием цивилизованного варвара («низкий человек на обезьяньих кривых ногах, в разорванном пиджаке, в разорванной манишке»), сжигают институт и расправляются со всеми его обитателями. Возвращение в историю змея символизировало наступление Страшного Суда, последнего часа исторической эпохи, утратившей креативный потенциал.

Апокалиптический миф позволял увидеть религиозно-философские причины национальной трагедии в России: богоотступление и широкомасштабный соблазн антихристианской философией жизнестроения. В контексте вселенского бытия апокалиптическая драма раскрывала греховность коммунистической экзистенциальной доктрины, ее моральную, культурно-историческую и онтологическую пагубность, и убедительно показывала, что обезбоженная концепция созидания жизни утверждает дьяволиаду, ад и смерть.

Пристально вглядываясь в современность и наблюдая за стремительно изменяющимся психофизиологическим обликом нации в период смены духовных ориентиров, Булгаков проницательно замечает, что в революционной ментальности, дистанцирующейся от христианства или упорно изгоняющей из сознания религию и религиозный миф, религиозное чувство не исчезает, а продолжает жить и даже интенсивно развиваться в бессознательной сфере. Но, утратив сознательную связь с абсолютным христианским идеалом, религиозное чувство, коренящееся в глубинном бессознательном, порождает странные и уродливые атавизмы. В «Роковых яйцах» художник сумел показать чудовищное проявление в революционном обществе древнейших, давно изжитых религий. Интертекстуальная насыщенность булгаковского повествования, выявляя присутствие в коммунистической доктрине разных натуралистических религий, обнаруживала в ней доминирование египетско-греческо-иудейской мифологической традиции. Это акцентируется представленными редуцированно мифами о потопе, творении, грехопадении, строительстве Вавилонской башни, мифами о поисках земли обетованной, созидании рая для избранного народа, а также разнообразной апокрифической апокалиптикой, мерцающей в повести. Но автор прозревает глубинный языческий субстрат революционной концепции спасения, восходящей к древнеегипетским истокам. В своих символических глубинах христианский апокалиптический миф повести «Роковые яйца» переплетается с синкретическим мифом о поклонении богу Тоту.

В египетской мифологии бог Тот выступал «олицетворением жреческой науки и философии»¹⁴ и с древнейших времен почитался как божество космогоническое, творец, устроивший вселенную своим словом. Силою магических изречений и «премудростью божественного сердца» Тот способствовал укрощению хаоса и утверждению победы света над мраком. В древнем Египте Тота называли «владыка словес бога», но воспринимали его не в качестве поэтического вдохновителя, а как знатока и хозяина магических формул, связывающих злую силу на земле и в мире подземном. На протяжении многовекового исторического развития Тот выступал в ипостаси благодетельного бога египетской культуры. На основании глубокого анализа древних памятников крупнейший русский египтолог Б.А. Тураев убедительно доказал, что Тот представал в разнообразных цивилизаторских функциях. Считая его воплощением премудрости, меры и правды, египтяне видели в нем советника (визиря) солнечного бога Ра или бога загробного царства Осириса, магического благодетеля и помощника живых и мертвых на пути загробного странствования. Но Тот был не только мудрым советником богов и людей, а «руководителем неба, земли и преисподней». Считалось, что с помощью Тота воздвигаются храмы, города обретают новые имена и благосостояние. Тот выступал богом письма, счета, законодателем пропорций при постройках, он был богом финансов, престолонаследия и государственного строя, а также богом времени (долголетия). «...в лице Тота явился образ благого и премудрого бога общественного и мирового порядка, олицетворяющего собой выработанную веками культуру»¹⁵. Но самой главной функцией бога Тота являлась функция мага. «Тот был магом по преимуществу, — утверждает исследователь, — эта роль его парализовала его деятельность как носителя правды и правосудия, но этим-то она и была привлекательна для народных масс; народ видел в нем, главным образом, автора магических формул, защищающих против временных и вечных врагов»¹⁶. Как считает Б.А. Тураев, в птолемеевский период Тот особо почитался как учредитель культа, изобретатель письма и автор магических формул. Именно в это время он обретает наименование «сугубо великого», затем «весьма сугубо великого» и, наконец, «тривеликого», «трижды величайшего».

Под греческим именем «Трисмегист» египетский бог Тот войдет в европейскую культуру и будет долго существовать как Гермес Трисмегист. Бог премудрости, носитель божественного знания и откровения («душа Ра», «язык Тума»), «Тот мог удовлетворить и семитов, и греческих философов всех направлений до евгемеризма и неоплатонизма»¹⁷. И хотя теологическая доктрина Гермеса Трисмегиста, легендарного творца мира и всей научной мудрости, проиграла в соперничестве с христианством¹⁸, она не исчезла, а активно существовала в естественно-научных теориях Средневековья, Просвещения и сохранилась до настоящего времени, особенно в астрологии и доктрине Соответствий¹⁹.

Так как у египтян силу имели не только слова, наименования, но и изображения, то популярный «владыка словес бога» получил многочисленную иконографию. Изображался Тот в виде ибиса, павиана, человека с головой ибиса (или кинокефала), юноши с локоном, а также в гибридных формах (например, с головой павиана, телом патэка, крыльями кобчика). Магические функции Тота акцентировались устойчивыми маркировками. Лунный диск на голове подчеркивал в Тоте лунное и благодетельное божество. Письменный прибор и папирус в руке Тота свидетельствовали о его покровительстве искусству слова, весы и страусовое перо означали принадлежность бога к соразмерности и правосудию.

Со времен Нового царства возникает обилие изображений Тота, участвующего в загробной жизни человека. Бог Тот присутствует при бальзамировании, охраняет людей после смерти. Книга мертвых представляет Тота в сцене психостасии. В качестве протоколиста «владыка словес бога» записывает результаты взвешивания сердца покойного. Как психопомп, оправдывает покойного или предстает оправданной душой покойника — Осириса. Бог Тот окрашивался в красный, желтый, зеленый и голубой цвета.

Культ Тота, распространившийся на все области египетской культуры, никогда не утрачивал связь со своим исконным городом Ермополем. В этом городе, где Тот выступает архегетом «восьми божеств», а потому еще называется «владыкой Града Восьми», его культ отправлялся особенно торжественно. Б.А. Тураев полагает, что обряды в честь Тота были как локальными, так и общегосударственными и представляли процессии, путешествия бога из одного храма в другой. Прославление Тота сопровождалось неизменным перечислением титулов жрецов, гимнами, панегириями, ритуальными формулами, смысл которых не всегда был понятен, и обильными жертвоприношениями, гекатомбами. Как правило, священным животным Тота, и в первую очередь ибису, оказывалось почтение во всем Египте.

В период поздней античности Тот-Гермес почитался на анфесториях — праздниках пробуждения весны и памяти умерших. Плутарх в рассказе «Об «Исиде и Осирисе» утверждает, что первый месяц года, знаменующий начало осени, был посвящен Тоту и даже назывался его именем. 19-е тота являлся общеегипетским праздником и носил заупокойный характер. Подчеркивая, что «египтяне свято блюдут общих (для всех людей. — Л.М.) богов», Плутарх писал: «А что все сводимо к разумному, что можно подчеркнуть у самих египтян. В девятнадцатый день первого месяца они устраивают праздник в честь Гермеса, едят мед и фиги и восклицают: «Сладка истина»»²⁰. В начале новолетия Тота старались умилостивить как бога времени и числа. Считалось, что Тот всегда выходит в свое время, как Нил, как луна. В праздник «начала времен» (нового года), имеющий космогоническое значение, чествовали «выход Тота в... сиянии его»²¹. Б.А. Тураев предполагает, что в наименовании праздника египтяне добавляли два t — tt, и праздник Тота правильнее называть «праздник Тотов»²².

В «Роковых яйцах» автор показывает, что в Республике Советов сквозь новый революционный стиль и новую историческую оболочку проступает языческое по своей сути, хотя и в значительной степени секуляризированное, поклонение богу магии Тоту-Гермесу. Это проявляется в уподоблении социокультурного развития революционной эпохи древнейшим магическим культам, а советских людей — жрецам и богам древнейших египетских верований. Сюжет повести «Роковые яйца» сопрягает христианскую апокалиптическую драму с египетской мистерией «восхождения к свету», раскрывающей путешествие души в царстве мертвых. Благодаря подобному сопряжению реалии новой советской действительности уподоблялись древнему Египту и несли черты египетского загробного царства.

Как известно, христианское спасение человека связано с благой вестью, Словом Божьим, а, согласно египетским верованиям, человеческое спасение на том и этом свете осуществляется ритуально-магическим словом, просвещающим человека, заклинающим злую силу и способствующим обретению вечного света и благоденствия. В утопическом социуме 1928 г. разыгрывается драма спасения новым революционным словом, известиями.

Известия, доминирующие в Союзе Республик, являются словом человеческим, абсолютизирующим гностическую, научно-материалистическую мудрость. Будучи духовной эманацией революционных богов и жрецов, советские известия представляют собой слово магическое. Генетически и функционально революционная фразеология несет приметы египетской мудрости. Не случайно протагонист фантастической истории уподобляется египетскому богу Тоту. Сопричастность главного жреца науки, профессора IV московского университета, к Тоту, или Трисмегисту акцентируется именем, трижды величающем Трижды-Величайшего. Владимир — владеющий миром, владыка мира или владеющий славой. Это эпитеты Тота (Владимир, др.-рус. из др.-герм. Вальдемар: вальдан — «владеть», мар — «слава»; переосмыслено как образование от основ слов «владеть» + «мир»)²³.

Ипатьевич — от Ипатий (из греч. Хипатос: высочайший, величайший, имя Асклепия, а также божественного героя легендарной герметической книги «Асклепий, или Священная книга Гермеса Трижды-величайшего, обращенная к Асклепию».

Фамилия Персикова указывает на связь с цветущим именем и вечно цветущим деревом Осириса, т. е. говорит о причастности к великим богам и, безусловно, к владыке божественных слов, ибо в египетской Книге мертвых о каждом боге и каждом покойном, причастном к благам осирийского воскресения, говорилось, что «расцветет имя» его, подобно тому, как расцветает священное дерево или всходят колосья на теле Осириса²⁴.

Персиков предстает как технократический аналог бога Тота, инженер-чудотворец, поражающий мир техническими чудесами. Он — новое лучезарное божество. Чудодейственными атрибутами профессора являются электрический шар (аналог благодетельной Луны), красный луч (аналог благодетельного света), а также напоминающий «око Гора» — микроскоп, прозревающий тайны мироздания.

Египетскому богу мудрости уподобляется Персиков и по внешнему облику. Профессор предстает как «высокий, сутуловатый» человек с птичьей головой и «блестящими глазками»: «Голова замечательная, толкачом, лысая, с пучками желтоватых волос, торчащими по бокам. Лицо гладко выбритое, нижняя губа выпячена вперед» (С. 45). «Лысый» — наименование Тота и благодетельного месяца, Луны²⁵. Герой напоминает и кинокефала с физиономией «затравленного волка», и влюбленного «юношу с локоном» (гл. «Цветной завиток»), и величественного чародея, и причудливого знахаря, наделенного звериными атрибутами (птицы, лягушки, собаки, кота, змея и т. д.) и отрицательными («левыми») признаками (живет с лягушками, левую калошу надевает на правую, указательный палец правой руки превращает в крючок; «руки у него были потные, мокрые и черный галстук сидел не под подбородком, а за левым ухом» (С. 80)). В коллизиях революционной мистерии профессор Персиков выступает магом и советником властей (просвещает, выступает с докладами, участвует в комиссиях). Неустанно совершенствующий собственные знания и особенно внимательно изучающий английскую научную мудрость из «Зоологического вестника», профессор Персиков овладел магическим языком, «непонятными простым смертным словами» (««Еще к вопросу о размножении бляшконосных или хитонов». 126 стр. «Известия IV университета» <...> «Эмбриология пип, чесночниц и лягушек». Цена 3 руб. Госиздат» (С. 48).

Подобно лучу, проходящему через красное стекло, идея профессора Персикова о магическом совершенствовании природы, преломившись через профанное сознание жрецов слова «красных» «Известий», обрела общегосударственный масштаб и статус экзистенциальной доктрины. Революционная магия становится основой государственной идеологии и государственной культуры. Фразеология масс-медиа манифестирует «красноречивый стиль, сквозь ткань которого, отмеченную печатью вавилонского столпотворения и смешения наречий, проступают странные магические формулы, регламентирующие социальное поведение. В магические формулы облекаются правительственные постановления и приказы, резолюции властных структур, имена жрецов и организаций (наркомздрав, наркомзем, мосздравотдел, товарищ, чрезвычайная комиссия, ГПУ, Лубянка, Кремль). Магическими становятся заклятия («Новые попытки интервенции!..», «Не зарьтесь, господин Юз, на наши яйца, — у вас есть свои!» (С. 78)), общественные ритуалы, особенно жертвоприношения («Сожжение куриных трупов на Ходынке» (С. 75)), портреты руководителей и амулеты власти (красный цвет, партбилет, удостоверение и справки из Кремля, разного рода ЧК, домкомов, «красных» издательств). Насаждая веру в магическое обретение социального блага и победу над злыми силами, тоталитарная власть фантастически продуцирует и размножает новые магические формулы с поливариантной загадочной семантикой (доброхим, доброкур, чрезвычайная комиссия по борьбе с куриной чумой, комиссия по поднятию и возрождению куроводства, тройка, комиссия тройка, чрезвычайная тройка в составе шестнадцати товарищей). Знание революционных формул, участие в революционных ритуалах, обладание революционными амулетами даровало человеку «пищу богов», приобщало к благоденствию земного рая и способствовало обретению покровительства высших сил.

Революционная фразеология пролетарской культуры, представляющая лживую и ядовитую словесную смесь и маскирующаяся под добродетельную истину, идентифицировалась автором повести с чернокнижием и в значительной мере с областью древнего египетского чернокнижия алхимией, искусством магического совершенствования природы, искусством умножения благ, в том числе и добывания золота. Египетское слово chema, «чернеть», обозначало искусство, химию. Египет знал химию как искусство магического приготовления золота, «чернети совершенства». Считалось, что успех предприятия зависел от соответствующих формул и молитв, а цель достигнута, если удавалось сделать металл, имеющий вид золота. Причем приготовление осуществлялось либо чисто, либо с целью обмана. В утопической республике «химическая» смесь словесных формул, направленных на истребление Слова Божьего и создание социального блага, приводит к появлению магического понятия, доброкура, который трактуется как символ нового социального благоденствия и символ нового социального бога, человека, подобного божественной птице, несущей золотые яйца (кур — куриный самец, самец других птиц, близких по виду курам²⁶).

Доброкурами, несущими красные, под цвет червонцев, яйца, в советской стране становятся все знатоки революционных формул, и в первую очередь жрецы пера: Альфред Бронский, в глазах которого горят бриллианты, самый искусный в расчете (не случайно у него псевдоним американского математика Алонзо), и «механический» толстяк, вздыхающий о пропаже полутора червячков (червонцев)²⁷, и журналист Колечкин, грозящий господину Юзу, и творцы масскульта, гнездящиеся в редакциях и на театральных подмостках, и, безусловно, Рокк, овладевший производством самых больших малиновых яиц.

Реанимирующее египетское чернокнижие, словесное искусство умножения и превращения природных стихий, революционная идеология уподоблялась Булгаковым черной магии, экспериментам политической алхимии, оказывающей большое воздействие на широкие социальные слои. Если жрец науки профессор Персиков тяготеет к белой магии (он в белом халате), так как, опираясь в своей творческой деятельности на силы природно-человеческие и пытаясь преодолеть границы мира, он стремится не столько к личной выгоде, сколько к поиску истины, свету Божества, струящемуся в мироздании, открытию философского камня и субстанции всей вещей, то жрецы революционного государства отождествляются с черными магами, которые действуют в корыстных целях. С помощью наукообразных лозунгов об общенародном добре и благоденствии они манипулируют общественным сознанием, создают себе ореол всесильных богов и, угашая святой дух, пробуждают в человеке инстинкты алчности, зависти и захвата. Но, как показывает Булгаков, в государстве технократической цивилизации, с развитой техникой власти и властью техники, революционно-политическая магия опирается на техническую магию, а потому становится мощной разрушительной силой, подрывающей духовный баланс в обществе. Сокрушая христианский культ и христианскую веру тоталитарно-технократической мощью, революционная магия фабриковала идолов и вовлекала в идолопоклонство миллионы людей.

Культ магической мудрости, доминирующий в утопическом социуме, достигает своего апогея трижды. В переломные моменты космического времени, совпадающие с праздниками бога Тота, происходит рождение и триумф революционной мудрости в трех социальных ипостасях: бога научной мудрости, бога практической мудрости и бога всеобщего революционного разума. В канун весеннего равноденствия с помощью магического слова и жертвоприношений профессор Персиков создает новую тварную породу (злобных лягушек), и это знаменует победу человеческого разума и восхождение бога научной мудрости к вершинам земной власти и славы. К июню 1928 г. научная магия становится культовой, а профессор Персиков превращается в главного просветителя Республики и входит в состав высших правителей (член чрезвычайных комиссий). Ему поклоняются государство и общество.

В разгар летнего солнцестояния в результате магического слова тоталитарной системы и жертвоприношения всех птиц, а также всей национальной культуры, на исторической арене появляется новое социальное бытие и новый социальный бог — доброкур, наиболее полным воплощением которого выступает революционер Рокк, овладевший системой магической практики. Если профессор является прародителем революционной мудрости и репрезентирует первую ипостась бога Тота (человек с птичьей головой, просвещающий словом), то Рокк предстает мудрецом-практиком. Имитирующий научную мудрость, Рокк воплощает вторую ипостась бога Тота. И это акцентируется его уподоблением и фантастической птице (добрый кур), и обезьяне. С восхождением Рокка к вершинам земного рая меркнет слава и сокрушается могущество бога научной мудрости.

Триумф Рокка, а также всего доброкура, приходится на зрелый август, на момент истечения лета и начала осени, т. е. на период осеннего поворота космического времени. В результате магической деятельности красного доброкура по заклятию Святого Духа в обществе и в природе возникают искусственное природно-космическое бытие и новый бог второй природы. Богом нового мира, созданного революционерами, является Конармия, а точнее Конармия — это сила и могущество революционного разума, полное воплощение магической революционной мудрости. Именно поэтому Конармия отмечена маркировками гибридного образа Тота. Представавший в устрашающем облике, сотканный из плоти всех богов (с головой павиана, телом патэка и крыльями кобчика), бог Тот символизировал силу всех богов, представал победоносным царем, который может сокрушить любого бога, любые препятствия и обеспечить путь покойнику в загробном царстве. Гротескный образ революционной армии представляет собой добрую смесь («доброхим»), в которой переплавлена вся мощь богов утопического социума. Идущая петушиной ходой Конармия — это громадный «добрый» кур, у которого голова — похожий на странную птицу всадник в малиновом башлыке, тело — гигантского гротескного пресмыкающегося серого цвета (серые спины, серая броня танков и автомобилей) и крылья-копья, колющие небо. Этот гигантский кур с малиновыми шапками-гребнями несет пожар войны, смертельно клюет и смертельно душит. Революционный кур уподобляется быку Эннеады, символизирующему мощь всех государственных богов египетского загробного царства. На это указывают заостряющиеся рогами малиновые башлыки конников, а малиновые шевроны (треугольники) на серых спинах уподобляют змею конной армии гигантскому красному мечу кесаря. Конармия, будучи самым сильным богом, одета в одеяние всех богов, говорит языком всех богов стихии. Манифестирующий победоносную мощь и мудрость мирового революционного государства новый спаситель пугает врагов не только страшной силой, страшной внешностью, но страшным гимном и заклятиями («Мать... мать... мать — перекатывалось по рядам <...> и белые зубы скалились»; «Побьем мы гадов, без сомненья» (С. 111)). И, наконец, уподобляя Конармию дракону Марса, вырастающему из-под земли в виде копий, пик, шлемов и воинов в полном вооружении, автор подчеркивает, что в этом боге клокочет мировая злоба и мировой пожар.

В праздник Тотов (или, по Булгакову, в праздник Рокков), в момент всеобщего торжества революционной мудрости, происходит суровый суд земных богов и над земными богами, а также восхождение к свету спасительной истины: «В ночь с 19-го на 20-е августа 1928 года упал неслыханный, никем из старожилов никогда еще не отмеченный мороз. Он пришел и продержался двое суток, достигнув 18 градусов. Остервеневшая Москва заперла все окна, все двери. Только к концу третьих суток поняло население, что мороз спас столицу и те безграничные пространства, которыми она владела и на которые упала страшная беда 28-го года» (С. 114—115).

Таким образом, с помощью египетской мистерии, разыгравшейся в революционном государстве, Булгаков показывал, что революционная магия, создавая богов и демонов, уподобляет жизнь загробному царству. Пронизанный магическими превращениями людей и природы, исторический хронотоп советской жизни превращался в мрачную преисподнюю (Аменти) с домами-гробницами, напоминающими то кишащие гадами болота, то дома Квохчущей Птицы, то стеклянные пруды и огненные озера. Мудрые жрецы и боги революционного государства представали проводниками в царство тьмы.

Идентифицируя рождающихся и умирающих богов Республики Советов — Персикова, Рокка, Конармии — с ипостасями бога Тота, Булгаков сумел обнажить в революционной идее языческое идолопоклонство и показать в революционных ритуалах преломление магических культов. В обоготворении революционера-мудреца, революционера-борца и революционного народа автор видел обоготворение человеческого разума и поклонение различным воплощениям социальной стихии. Выявляя языческий субстрат революционной ментальности, Булгаков делал очевидным духовное заблуждение современников. Так же как и в седой древности, просвещенные носители научно-технического прогресса «осуетились в умствованиях своих, и омрачилось неосмысленное их сердце. Называя себя мудрыми, обезумели. И славу нетленного Бога изменили в образ, подобный тленному человеку, и птицам, и четвероногим, и пресмыкающимся» (Рим. 1: 21—23). Но в революционном идолопоклонстве актуализируется обездушенное язычество, скорее языческие суррогаты. По сравнению с дохристианским язычеством, которое имело свои святыни и не сводилось к сплошной демонолатрии, современное язычество пронизано релятивизмом. Показывая в «Роковых яйцах» фантастически плодящийся пантеон богов и быструю смену их верховного господства, автор акцентирует, что революционное язычество утратило представление о святости. По мнению Булгакова, коммунистическая религия, возникшая в результате отступления от благодатных лучей христианства, обоготворяет ущербный разум, мудрость, лишенную «сердца», а потому революционные боги и мистерия магического спасения представляют предельно профанированный аналог древних языческих архетипов.

Если бог Тот, как утверждает предание, творил «языком и сердцем», побеждая мрак, созидал вечную гармонию и душу мира (именно поэтому Тота зачастую отождествляли с богами слуха и зрения)²⁸, то революционный мир создается безблагодатным разумом, претендующим на божественное всесилие. Революционные жрецы и боги — это гротескное подобие языческих богов и гротескное подобие людей. Это доброкуры, люди с головой птицы или люди, подобные гибриду обезьяны и птицы; человекообразные пресмыкающиеся с головой птицы. Магическое слово революционного разума, уничтожающее Святой Дух и правду, несет ложное просвещение и ведет в слепящую тьму. Пронизанное насилием и обманом, оно пробуждает страх и разрушительную стихию в человеке. Характерно, что известие о «чудодейственном открытии» сравнивается то со слухами и вымыслом, то с «подстреленной птицей». В контексте «ужасающей катастрофы» 1928 г. советские «Известия», содержащие формулы революционного спасения, отождествляются с белым саваном покойника, Книгой мертвых, являющейся главным атрибутом загробного путешествия («Вся Москва встала, и белые листы газеты одели ее, как птицы» (С. 106), а ротационные машины «Известий» уподобляются не столько спасительной, сколько гигантской губительной машине царства смерти («останкам Осириса»²⁹), печатающей 1,5-миллионными тиражами Книгу мертвых.

Раскрывая уродливый рецидив язычества в современной ментальности, Булгаков не склонен недооценивать его разрушительное воздействие. Внедряя коммунистическую доктрину и ниспровергая христианское миросозерцание, красные жрецы разрушали личностное самосознание и заражали нацию губительным идолопоклонством. В революционном идолопоклонстве человек превращался в гротескное существо, в пресмыкающегося, доброкура или революционного гада. В этой искусственно выведенной социальной породе сочеталось нечто новое и глубоко древнее, атавистическое. Как проницательно замечает Булгаков, революционный гад обладает «кипучим» умом. Но кипучий ум революционера особый, он отличается агрессивной изобретательностью и атрофированием сердечного чувства, отсутствием способности к моральным оценкам. Наличие «логики разума» и отсутствие «логики сердца» придает гротескный характер революционной ментальности и новому человеку, в современном облике которого проглядывают далекие предки. Утратив христианское миросозерцание и христианские моральные императивы, современный человек, по мысли Булгакова, утратил духовную ориентацию в мире, способность различать добро и зло. Носитель революционной мудрости духовно глух и духовно слеп. Он находится во власти рационально-прагматического имморализма. Рационально-прагматический имморализм — это сущность революционной мудрости. И подобная философия существования расценивается Булгаковым как духовная болезнь нации, прогрессирующее безумие.

В «Роковых яйцах» автор отождествляет революционную одержимость с эпидемией куриной слепоты, возникающей вследствие богоотступничества. Куриной слепотой заболела интеллигенция, а потом заразился и народ. Ослепленные красным лучом революционного благоденствия и электрическим солнцем земного рая, советские люди не видят света, исходящего от Бога. Возомнив себя богами, они стремятся перевернуть божественное мироустройство, и в этой непомерной гордыне, в этом слепом самоутверждении люди XX в. оказываются наивнее древних языческих предшественников. Древние люди, посвященные в мистерии, осознавали, что боги не вечны, германцы прозревали пожар Вальгаллы. Живущие среди бесовщины и грохота валькирий, объятые сумерками и мрачными видениями, революционные боги не осознают трагизм бытия и собственную обреченность. Не слышат гром небесный и не видят знаки конца мира (войны, голод, мор, мерзость запустения) ни европейски образованный профессор, ни Рокк, которого предупреждает знамениями вся природа, ни конармия, с «глухим пением» идущая на смерть и несущая смерть. Утверждающие тотальный прагматизм и утверждающиеся во имя свое революционеры разжигали в обществе огонь вражды, ведущий к хаосу взаимоистребления и катастрофам. Автор «Роковых яиц» решительно развенчивал богоборческий экстремизм пролетарского государства, агрессивное стремление революционными формулами ненависти и пользы, типа «коммунизм — это есть советская власть плюс электрификация всей страны»³⁰, истребить Святой Дух в культуре и природе и создать обезбоженного человека и обезбоженное бытие³¹. Подобно древним пророкам, Булгаков обличает греховную мудрость революционной власти и, пророчествуя ей гибель, зовет к покаянию. Осуждая богоотступление своего народа, предрекая проклятие вавилонского пленения и разрушение Иерусалима халдеями-василисками, пророк Иеремия возвещал спасительное слово Божие. «Посрамились мудрецы, смутились и запутались в сеть; вот они отвергли слово Господне; в чем же мудрость их? <...> все они от малого до большого, предались корыстолюбию; от пророка до священника — все действуют лживо.

От Дана слышен храп коней его, от громкого ржания жеребцов его дрожит вся земля; и придут и истребят землю и все, что на ней, город и живущих в нем. И вот, Я пошлю на вас змеев, василисков, против которых нет заговариванья; и они будут уязвлять вас, говорит Господь. <...>

Зачем они позвали Меня на гнев своими идолами, чужеземными, ничтожными?» (Иер. 8: 9—10; 16—17, 19).

Об опасных последствиях языческих соблазнов, превращающих людей в жестокосердных гадов, предупреждал и пророк Исайя: «Из корня змеиного выйдет аспид, и плодом его будет летучий дракон» (Ис. 14: 29), «Всем же отступникам и грешникам — погибель, и оставившие Господа истребятся» (Ис. 1: 28). «А вас, которые оставили Господа, забыли святую гору Мою, приготовляете трапезу для Гада и растворяете полную чашу для Мени, — Вас обрекаю Я мечу, и все вы преклонитесь на заклание, потому что Я звал — и вы не отвечали, говорил — и вы не слушали, но делали злое в очах Моих и избирали то, что было неугодно Мне» (Ис. 65: 11—12; Гад (или Ваал-Гад), Мени (Мануфи) — имена божеств солнца и луны.

Вслед за великими пророками Булгаков заостряет сатирическое обличение ущербной революционной мудрости с помощью мифа о рождении василиска. Древнее предание сообщает, что василиск (по-еврейски, петень, шефафон, цефа, цефбиони) — это чудовищный царь-змей, самый злой и страшный из всех, какие только существуют в природе. «На аспида и василиска наступишь, попирать будешь льва и дракона» (Пс. 90: 13). Плиний Старший (I в.) в энциклопедической «Естественной истории» описывает василиска как змея, у которого три бугра на голове образуют гребень, наподобие царской диадемы. Своим взглядом василиск убивает людей и животных, ядовитым дыханием сжигает деревья и травы, а жутким свистом повергает в ужас все живое. В Средние века существовала легенда о происхождении василиска из яйца, снесенного старым петухом, положенного в навоз и высиженного жабой. Именно поэтому средневековые изображения воспроизводили василиска в виде чудовища с головою петуха, туловищем жабы и хвостом змеи. Считалось, что василиск, при всех своих коварстве и изворотливости, погибает от крика петуха или от отражения собственного взгляда, если ему показать зеркало³².

В повести «Роковые яйца» многозначная символика Конармии содержит и семантику василиска. Образ воинственного легиона революционного государства уподобляется и гигантской шлемоносной ящерице с длинным хвостом и колючим гребнем вдоль спины, и мифическому василиску, у которого голова, являясь одновременно головой «постаревшего и поседевшего» всадника в малиновом башлыке, уподобляется и голове какого-то странного кура, увенчанного красной короной. Тело василиска похоже на туловище огромной гротескной жабы серого цвета с длинным змеиным хвостом. Отождествляя основной продукт революционной мудрости — Конармию, представляющую нового обезбоженного человека и новый обезбоженный образ жизни, — с василиском, Булгаков не только подвергал беспощадному сатирическому осмеянию носителей революционизма, но и обнажал гротескный характер революционной идеологии, выявлял противоестественность ее результатов, истоков и способов внедрения. В контексте мифа о василиске революционная идеология отождествлялась с ядовитыми яйцами, снесенными старыми петухами, а представители культуры, внедряющие революционную мудрость, идентифицировались с нечестивыми жабами в большой навозной куче. Цирковые зрелища, ставшие самыми массовыми и популярными в иерархии новой пролетарской культуры, максимально раскрывают это сатирическое уподобление: «В цирке бывшего Никитина, на приятно пахнущей навозом коричневой жирной арене мертвенно-бледный клоун Бом говорил распухшему в клетчатой водянке Биму:

— Я знаю, отчего ты такой печальный!

— Отциво? — тоскливо спрашивал Бим.

— Ты зарыл яйца в землю, а милиция 15-го участка их нашла» (С. 76).

Таким образом, зеркалом своей сатиры Булгаков начал уничтожение революционно-коммунистической химеры и борьбу за духовное оздоровление нации, смехом ниспровергая опасные духовные соблазны и утверждая вечные спасительные ценности христианства³³.

3. Повесть «Роковые яйца», безусловно, знаменовала появление в лице Булгакова талантливого русского сатирика, обладающего мистическим видением и мощным пророческим даром. Опубликованная в журнале «Недра» (1925. № 6), а затем и в сборнике «Дьяволиада» (1925) повесть получила широкий общественный резонанс. Ее бурно обсуждали в России и за рубежом, в литературных и политических дискуссиях, в частных беседах и переписках³⁴.

Такие писатели, как М. Горький, В. Вересаев, М. Волошин, А. Белый, высоко оценили повесть и художественное мастерство Булгакова. М. Горький с восторгом писал А.М. Демидову: «Я с великим трепетом слежу, как растет на Руси новая литература, и многим восхищаюсь. Богатые всходы! Это — хорошо. Нашей стране нужны тысячи писателей и вот они идут... Остроумно и ловко написаны «Роковые яйца» Булгакова...»³⁵ Эту же мысль он повторяет в письме М.Л. Слонимскому, подчеркивая: «Булгаков очень понравился мне, очень... Но он сделал конец рассказа плохо. Поход пресмыкающихся на Москву не использован, а подумайте, какая это чудовищно интересная картина»³⁶.

Талант Булгакова сразу был замечен М. Волошиным. Уже в марте 1925 г. он писал Н.Г. Ангарскому: «Рассказ М. Булгакова очень талантлив и запоминается во всех деталях сразу... Мне бы очень хотелось познакомиться лично с М. Булгаковым, и так как Вы его наверно увидите, — то передайте ему мой глубокий восторг перед его талантом и попросите его от моего имени приехать ко мне на лето в Коктебель»³⁷. Из профессиональных литераторов лишь В. Шкловский выступил с публичным уничтожением Булгакова. Развенчивая успех молодого писателя, он усиленно доказывал в «Нашей газете» (1926. 30 мая. № 123), что автор «Роковых яиц» — примитивный плагиатор. «Как пишет Михаил Булгаков? — вопрошал В. Шкловский. — Он берет вещь старого писателя, не изменяя строение и переменяя его тему.

Так шоферы пели вместо: «Ямщик, не гони лошадей» «Шофер, не меняй скоростей». <...> Возьмем один из типичных рассказов Михаила Булгакова «Роковые яйца».

Как это сделано?

Это сделано из Уэллса. <...>

Нет, он — способный малый, похищающий «Пищу богов» для малых дел.

Успех Михаила Булгакова — успех вовремя приведенной цитаты»³⁸.

Но об остроте и глубине булгаковской сатиры свидетельствовала и ожесточенная полемика, которая развернулась на страницах газет и журналов. Критик «Нового мира» (псевдоним — Л-в), рецензируя VI книгу «Недра» и подчеркивая, что «центральной вещью, основным «гвоздем» сборника является повесть Булгакова — «Роковые яйца»», писал: «Булгаков стоит особняком в нашей литературе, его не с кем сравнить. Разложить его творчество на составные элементы — фантастика, фельетон, сюжетность — нетрудно. Нетрудно проследить и его генеалогию. Но ведь от упоминания имени его прародителя Уэллса, как склонны сейчас делать многие, литературное лицо Булгакова нисколько не проясняется. И какой же это, в самом деле, Уэллс, когда здесь та же смелость вымысла сопровождается совершенно иными атрибутами? Сходство чисто внешнее»³⁹. И далее рецензент поясняет, в чем состоит правда булгаковского вымысла: «Роковые яйца» — это насыщенный современностью, остроумием, многочисленными мелкими бытовыми картинками, занимательный фантастический рассказ. <...> Всякий вид литературы хорош, кроме скучной — великая истина. Но безудержное вранье, неизбежно завершающееся мировой революцией — так ли уж это занимательно? <...>

Повесть Булгакова — это не просто «легкое чтение». Лица, типы, картины — все это невольно запоминается, все это злободневно и метко. Маленькой фразы достаточно, чтобы осветить ярким лучом смеха как будто неприметный уголок нашей жизни»⁴⁰. Защищая Булгакова от политических судей и «неистовых ревнителей» пролеткульта, критик заметит: «Два слова об идеологии. Верное средство быть обвиненным в контрреволюции — вывести, хоть на минутку, в своем произведении чекиста. Обязательно найдется ретивый рецензент, пожелавший встать в позу прокурора. Всем читавшим повесть Булгакова я задам один вопрос: какое осталось у них впечатление от нашего «завтра», изображенного в повести «Роковые яйца»? Произвело ли на них это «завтра» гнетущее, упадочническое впечатление? По моему скромному мнению, едва ли сумеет какой-нибудь автор утопического, р-р-революционного романа заронить в своих читателей такое же чувство могучей жизнерадостной страны, истинного Нового Света. А восприятие читателя есть восприятие самого художника»⁴¹.

Критики «Красной нови» А. Воронский и В. Правдухин, признавая несомненное художественное дарование Булгакова, не поняли авторскую позицию в «Роковых яйцах» и сочли произведение «художественно неясным».

«Повесть написана бесспорно в сатирических тонах. Сперва думаешь, что автор смеется над профессором, затем к концу кажется, что автор устремляет жало своей сатиры против невежества т. Рокка, взявшегося не за свое дело. <...> автор запутывает все концы. <...> В чем дело?»⁴²

Подчеркивая, что «Роковые яйца» Булгакова «вещь чрезвычайно талантливая и острая», А. Воронский выразит аналогичное непонимание: «<...> произведение <...> вызывает недоумение. Нападает ли автор вообще на «коммунистический эксперимент», или имеет он в виду более узкий круг обобщений, занимает ли его больше некультурность и невежество решительного, но ограниченного поборника новой культуры — обо всем этом читатель ничего узнать не может. Писатель сам подает повод для всяческих кривотолков...»⁴³ Выступая против «ожесточенных нападок» на писателей и требуя внимательного и осторожного отношения к литературному таланту, А. Воронский скажет: «Нам нужна сатира Щедрина, смех Гоголя, горькая складка Чехова, горьковская борьба со скукой жизни, <...> и, главное, надо твердо знать, во имя чего следует вести войну с уездным. Тогда самые мрачные, самые открытые, самые беспощадно-правдивые художественные изображения будут оправданы»⁴⁴.

Стремлением сохранить молодой талант в советской литературе руководствовался и критик «Нового мира» Д. Горбов. Корректно полемизируя с Булгаковым и в то же время отводя от него огульные обвинения, Д. Горбов писал: «Много чуждого нам заключено в произведениях талантливого Булгакова. Однако <...> мы чувствуем необходимость отдать себе отчет в том, что должно здесь быть отнесено за счет «классовой закоренелости» художника и что является естественной реакцией на политическое упрощенство; прокламируемое известной частью нашей общественности»⁴⁵. Подводя итоги литературного развития за 1924 г. и отмечая, что современная литература «показала себя <...> значительной общественной силой, осознавшей свое собственное место в общем строительстве культуры Советской России»⁴⁶, критик подчеркнет: «Мы далеки от того, чтобы видеть в произведениях Булгакова осознанную и выраженную в прикровенной форме контрреволюцию. Булгаков представляется нам писателем совершенно идеологически неоформленным, и, при своем очевидном художественном даровании, занятым пока что пробой пера. Такой пробой пера, и, вернее, стрелой, пущенной в пространство наугад, без определенно-намеченной цели, кажется нам и его повесть «Роковые яйца». При всей готовности вычитать из нее какую-нибудь определенную мысль, тем паче какое-то отрицание нашего строительства, как это советует нам сделать один из критиков, признаемся, мы сделать этого не смогли...»⁴⁷

Но если А. Воронским, В. Правдухиным, Д. Горбовым, которые серьезно были озабочены судьбой русской литературы, руководило стремление понять художественный мир нового и самобытного писателя, то мнение официальных пролеткультовских критиков в отношении Булгакова оказалось враждебным и непримиримым. Через два месяца после публикации «Роковых яиц» в прессе раздается призыв к мобилизации литературных сил на борьбу с Булгаковым и контрреволюционным мировоззрением в советской литературе. Впервые этот призыв прозвучал со страниц газеты «Известия». Глава Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП) Леопольд Авербах обвинил Булгакова в «прямой враждебности» советской стране и предупредил: «...рассказы Булгакова должны нас заставить тревожно насторожиться. Появляется писатель, не рядящийся даже в попутнические цвета. Не только наша критика и библиография, но наши издательства должны быть настороже, а Главлит — тем паче!»⁴⁸ Буквально через два номера эта же газета назовет публикации Булгакова «литературными вылазками, выражающими настроения новой буржуазии» и строго одернет издательства: «Повести Булгакова (появившиеся, конечно же, в советских журналах и альманахах!) являются наиболее характерными примерами этого ново-буржуазного литературного выступления»⁴⁹.

Наиболее оперативно очередную идею литературного сражения поддержал «Октябрь», опубликовав в № 7 за 1925 г. статью И. Гроссмана-Рощина с претенциозным научным названием «Стабилизация интеллигентских душ и проблемы литературы». Козыряя поддержкой ЦК и осознавая себя полководцем пролеткультовской армии, И. Гроссман-Рощин объявляет о предстоящей полномасштабной борьбе с «деклассированной, или внеклассовой» интеллигенцией. «Говорят, — информирует посвященный критик, — что в ближайшее время ЦК выступит с декларацией по вопросам литературы. <...> конечно, не следует думать, что ЦК создаст вечную хартию, годную для всех времен. <...> декларация укажет и проведет новые линии окопов, наметит путь борьбы на ее высшей стадии. Автоматизму старых споров будет положен конец. Но напрасно утописты полагают, что наступил золотой рай на литературной земле, когда волк и ягненок будут мирно пастись на пастбищах. Наступил не мир, а перемирие, во время которого враждующие стороны оттачивают оружие для новых битв. Стабилизация — явление временного характера»⁵⁰. Борьба, которая «неизбежно загорится», — указывает И. Гроссман-Рощин, — будет направлена против опасного буржуазного мироощущения, порождающего «веру в миры сверхчувственные» или отчаяние и скорбь. Далее, старательно уничижая, автор статьи перечисляет носителей буржуазного миросозерцания, враждебного революционному народу и связанного с «прошлой, мертвой культурой». В Западной Европе — это Бернард Шоу, с «бездной мещанского, прогнившего самодовольства», Ромен Роллан, с «водянистым идеализмом», Шпенглеры, поющие о гибели Европы. «У нас» — это интеллигенция, дебатирующая вопрос об «особенностях» русской истории и путей развития России. В этот слой автор статьи включает Блока, «заведующего цитатами из русской литературы» Иванова-Разумника, сменовеховцев, попутчиков. Особенно И. Гроссман-Рощин предостерегает от «сподвижников капитализма», русских религиозных философов: «...с каким изумительным упорством, и с какой великолепной проницательностью, — возмущается он, — Струве, Франк, Бердяев зовут на выучку к капитализму. <...> Я полагаю, что и в мировой литературе найдется очень мало таких примеров, когда группа в своих идеологических «стенах» шаг за шагом отражает и формирует буржуазное сознание. В этом отношении духовная биография этой группы — от марксизма к идеализму, от идеализма к религии; от рабочего класса в Врангелю — эта эволюция заслуживает серьезного научного изучения!»⁵¹

И, призывая очистить литературу от «внутренних эмигрантов», проводящих борьбу против диктатуры пролетариата и утверждающих буржуазный тип мироощущения и жизнестроительства, критик указывает на Михаила Булгакова и его «идеологически неблагонадежную» повесть «Роковые яйца». «В повести царит ощущение ужаса, тревоги. Над людьми, над их жизнью тяготеет рок. И дело вовсе не в «ужасе» самой темы: нашествие гадов, мор, смерть. Нет. Дело не в теме. Можно писать о «Пире во время чумы», не внушая читателю ощущения страха, смутного и жутко-гнетущего беспокойства. <...> автору удается привить читателю чувство острой тревоги, не прибегая к тем приемам, которыми пользуется, ну, хотя бы, Соллогуб. Там действуют силы темные, мистические, сверхчувственные. Там жизнью овладела иррациональная, злая и жуткая сила, которая правит людьми, обрекая на гибель их надежды и упования. Элемента мистицизма в повести нет. «Роковым» у Булгакова является рациональное. Объяснимся.

В.И. Ленин, в одной из своих речей, указал на три периода в оценке буржуазией большевизма: 1) большевизм — курьез, 2) большевизм — эксперимент, 3) большевизм — мировая опасность. Вот Булгаков усматривает в нашей жизни злой рок — эксперимент. <...> Булгаков как будто говорит: вы разрушили органические скрепы жизни; вы подрываете корни бытия; вы порвали «связь времен». Горделивое вмешательство разума иссушает источник бытия. Мир превращен в лабораторию. Во имя спасения человечества как бы отменяется естественный порядок вещей, и над всем безжалостно и цепко царит великий, но безумный, противоестественный, а потому на гибель обреченный эксперимент. <...> Эксперимент породил враждебные силы, с которыми справиться не может. А вот естественная стихия, живая жизнь, вошедшая в свои права, положили конец великому народному несчастью»⁵².

В финале статьи ее автор, сетуя, что нет гарантии от возрождения «культа прошлого, модернизированной ахматовщины и культа чистой формы», недвусмысленно предупреждает о «закономерном» характере и «закономерном» исходе литературной борьбы с подобным враждебным мировоззрением: «Раз навсегда надо помнить: неизбежная борьба на литературном фронте не есть результат «злой воли» таких-то и таких-то лиц. Это борьба — не результат беспокойства отдельной группы, недовольной тем, что провозглашенный принцип «соревнования» обрекает эту группу на социальную безработицу. <...> Меняется и должна измениться форма борьбы, но борьба остается»⁵³.

В авангарде литературной нечисти, двинувшейся на уничтожение пророка, наряду с Л. Авербахом, И. Гросманом-Рощиным, особенно рьяно распинали писателя литературоведы И. Нусинов, Ж. Эльсберг, критики Е. Мустангова, Г. Горбачев, опубликовавшие «разоблачения» врага не только в газетах, но и журналах, монографиях, библиографических справочниках и энциклопедиях. И эта «научная» продукция по количеству страниц значительно превосходила тираж первой (и последней, прижизненной) книги Булгакова.

Революционные борцы первого антибулгаковского призыва широко озвучили парадигму бранных формул и губительных для писателя заклятий, которую вслед за ними с разной степенью пошлости будет повторять весь пролеткультовский легион, сражающийся на литературном фронте со Святым Духом русской литературы.

Вот типичные образцы критических оценок, варьирующихся из номера в номер и претендующих на абсолютную истину.

Эльсберг Ж.: «Благодаря фантастической фабуле, обычный прием Булгакова — переход от фарса к трагедии — замаскирован. Но детальное рассмотрение его разоблачает быстро. «Смотрите, что большевики могут наделать», — говорит автор и выводит Рокка... <...> Показав в фарсовых тонах Рокка и работу нашего Внешторга, Булгаков из их действия рождает трагедию. <...> Булгаков выражает настроения той обывательщины, главным контрреволюционным орудием которой является сплетня и анекдот. <...> Обывательщина, обусловливающая творчество Булгакова, идеологически совершенно беспомощна, и потому его тенденция сводится к тому, что он подлинно-значительное сводит к мелко смешному и обратно...»⁵⁴

Мустангова Е.: «...говоря об обывателе, наступающем на советскую литературу, стоит вспомнить о писателе в «романтическом плаще и с иронической улыбкой» — Михаиле Булгакове. <...> Обывательский скепсис по отношению к органической силе нового хозяина жизни остается основной темой его мироощущения. Это четко проявилось в сборнике «Дьяволиада». <...> Пять рассказов, включенных в книгу, в целом производят впечатление собрания эмигрантских анекдотов о Советской России. <...> Булгаков видит сплошной... анекдот. Советские хозяйственники, ученые, репортеры и др. человеческие разновидности сливаются для него в картину безысходной неорганизованности. Случай и ошибка являются основными движущими силами советской системы. Все разнообразие наших «будней» сводится, по Булгакову, к веселому анекдоту, в основе которого глубокий крах.

Единственно реальным, заслуживающим теплого слова автора без иронии на протяжении всей книги является... Николай Васильевич Гоголь, собрание сочинений которого просит автор от Советского правительства в награду за расправу с гоголевскими героями, засевшими в советских учреждениях. Вспомним совершенно бессмертного Фауста из «Белой гвардии», и тогда станет ясно, что наследие буржуазной культуры — единственное, что осталось еще в Советской стране для нигилиста Булгакова.

Советский материал «всерьез» недоступен Булгакову, т. к. вся революция в его восприятии — «пошлая оперетка» (слова Тальберга из «Белой гвардии»)»⁵⁵.

Горбачев Г.: «Каждый рассказ в отдельности может быть и безобиден, и даже полезен, но какова же книга, вся состоящая из таких рассказов, без единого слова сатиры, направленного своим острием в какую-либо другую, а не в советскую сторону?

На этом фоне осмеяния новой власти и общественности совершенно ясна тенденция повести о профессоре Персикове, которого большевики отлично обслуживали, когда надо было охранять его от иностранных шпионов и праздных зевак методами ГПУ, но изобретение которого, благодаря «советской» торопливости, невежеству, нежеланию считаться с опытом и авторитетом ученых, сделалось источником не обогащения страны, а нашествия на нее всевозможных чудовищ. <...> Любопытна тенденция Булгакова призвать, кончить старые распри, забыть «злобу гражданской войны» и... перенести, как видно из «Дьяволиады», борьбу в другую плоскость. В этом и заключаются те умеренные элементы робкого сменовеховства, которые позволяют считать Булгакова не белым, а новобуржуазным писателем, стоящим на правом фланге «сменовеховской» литературы. Но сменовеховство Булгакова — сменовеховство деклассированного дворянина-интеллигента, влюбленного в монархическое прошлое, но готового во имя «Великой России» приспособиться и к советской легальности, в убеждении, что жизнь войдет в русло «вечных норм» классовой культуры»⁵⁶.

Нусинов И.: «Творчество М. Булгакова стоит под знаком гибели его класса. <...> Новая действительность — победитель — становится второй основной темой Булгакова. Он видит ее и показывает ее как «Диаволиаду». <...> Новый государственный организм — «Диаволиада», новый быт — такая «гадость, о которой Гоголь даже понятия не имел», новый боец — человек, который примечателен лишь тем, что «по-матери знаменито кроет». Оправдана ли тогда вся великая Октябрьская революция? Ответом на этот вопрос служит «великая утопия» Булгакова — «Роковые яйца».

В утопии обычно вкладывали большую идею, идею грядущего освобождения или грядущей гибели, идею великой радости или великого ужаса. Но в «утопии» Булгакова и намека нет на что-нибудь значительное или великое. Философия ее так же несложна, как антисоветский анекдот с Сухаревки. <...> Политический смысл утопии ясен: революция породила «гадов», от которых мы спасемся разве таким чудом, как 18° мороз в августе.

В «Роковых яйцах» завершение творческого пути Булгакова. <...>

Булгаков встает перед нами в этой книжке как юморист, но это не юмор великой скорби за униженных и оскорбленных, не юмор Достоевского и Гоголя, а юмор дешевого газетчика»⁵⁷.

С середины 1920-х гг., возвышаясь над злобным улюлюканьем и воинственными угрозами критики, но не изменяя собственной совести и художественной истине, Булгаков последовательно и плодотворно шел по тернистому пути социально-философской сатиры, творчески расширяя жанровые границы прозы и драматургии. Чудом сохранившиеся страницы булгаковского дневника 1920-х гг. свидетельствуют, что наряду с любовью близких вера в Бога, любовь к литературе и постепенно крепнущее осознание своего призвания помогали писателю преодолевать сомнения и неуверенность в собственных творческих силах, тяжелые болезни и чудовищные невзгоды послереволюционного быта.

Совершенно очевидно, что дневниковые записи в дни православных праздников, в пятничные дни содержат молитвы автора, возношение ума и сердца к Богу. Дневник запечатлел моменты искреннего покаяния писателя, бескомпромиссный нравственный суд над собой и своими поступками, в том числе и литературными, а также неизбывное стремление к духовному преображению и творческому совершенствованию.

«19-го октября. Пятница. Ночь. <...> Итак, будем надеяться на Бога и жить. Это единственный и лучший способ. <...>

26-го октября. Пятница. Вечер.

В минуты нездоровья и одиночества предаюсь печальным и завистливым мыслям. Горько раскаиваюсь, что бросил медицину и обрек себя на неверное существование. Но, видит Бог, одна только любовь к литературе и была причиной этого.

Литература теперь трудное дело. Мне с моими взглядами, волей-неволей выливающимися в произведениях, трудно печататься и жить. <...> Сейчас я просмотрел «Последнего из могикан», которого недавно купил для своей библиотеки. Какое обаяние в этом старом сентиментальном Купере! Тип Давида, который все время распевает псалмы, и навел меня на мысль о Боге.

Может быть, сильным и смелым он не нужен, но таким, как я, жить с мыслью о нем легче»⁵⁸.

Размышления о собственной литературной судьбе постоянно переплетаются в дневнике Булгакова с раздумьями и болью за судьбу России, русского народа и русской культуры. И, безусловно, в дневниковых заметках находит отражение главный исторический конфликт, волновавший Булгакова, — борьба коммунизма и христианства в духовном сознании современного общества.

«30-го (17-го стар[ого] ст[иля]) сентября 1923 г. <...> Во-первых, о политике: все о той же гнусной и неестественной политике. В Германии идет все еще кутерьма. <...> Но зато в Болгарии идет междоусобица. Идут бои с... коммунистами! Врангелевцы участвуют, защищая правительство.

Для меня нет никаких сомнений в том, что эти второстепенные славянские государства, столь же дикие, как и Россия, представляют великолепную почву для коммунизма.

Наши газеты всячески раздувают события, хотя, кто знает, может быть, действительно мир раскалывается на две части — коммунизм и фашизм.

Что будет — никому неизвестно. <...>

18 (5-го) октября 1923 г. Четверг. Ночь.

Сегодня берусь за мой дневник с сознанием того, что он важен и нужен.

Теперь нет уже никаких сомнений в том, что мы стоим накануне грандиозных и, по всей вероятности, тяжких событий. В воздухе висит слово «война»! <...> Не только в Германии, но уже и в Польше происходят волнения. В Германии Бавария является центром фашизма, Саксония — коммунизма. О, конечно, не может быть и речи в том, чтобы это был коммунизм нашего типа. <...>

Возможно, что мир, действительно, накануне генеральной схватки между коммунизмом и фашизмом. <...>

1925 год

5 января

Какая-то совершенно невероятная погода в Москве — оттепель, все распустилось, и такое же точно, как погода, настроение у москвичей. Погода напоминает февраль, и в душах февраль.

— Чем все это кончится? — спросил меня сегодня один приятель.

Вопросы эти задаются машинально и тупо, и безнадежно, и как угодно. В его квартире, как раз в этот момент, в комнате через коридор, пьянствуют коммунисты. В коридоре пахнет какой-то острой гадостью, а один из партийцев, по сообщению моего приятеля, спит пьяный, как свинья. Его пригласили, и он не мог отказаться. С вежливой и заискивающей улыбкой ходит к ним в комнату. Они его постоянно вызывают. Он от них ходит ко мне и шепотом ругает. Да, чем-нибудь все это закончится. Верую!

Сегодня специально ходил в редакцию «Безбожника» <...> Тираж, оказывается, 70000 и весь расходится. В редакции сидит неимоверная сволочь. <...> Когда я бегло проглядел у себя дома вечером номера «Безбожника», был потрясен. Соль не в кощунстве, хотя оно, конечно, безмерно, если говорить о внешней стороне. Соль в идее, ее можно доказать документально: Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника, именно его. Нетрудно понять, чья эта работа. Этому преступлению нет цены. <...> Большинство заметок в «Безбожнике» подписаны псевдонимами.

«А сову эту я разъясню»»⁵⁹.

Примечания

1. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1988. Т. 2. С. 45—46. В дальнейшем цитируем по этому изданию с указанием страниц в тексте.

2. В «Роковых яйцах» М. Булгаков пародирует не только официальную советскую печать, но и речь (и, безусловно, идеи) многих партийных функционеров, особенно Л.Д. Троцкого. Манифестируя научное, материалистическое мировидение, осознавая себя просветителем в темной крестьянской России, Л. Троцкий так определял задачи культурного строительства: «Новая экономическая политика имела своей первой задачей создать предпосылки для хозяйственной жизни вообще. Только на этой основе и начинается дифференциация. Материя этой оживающей экономики, протоплазма ее, ползет по двум каналам — по каналу государственного хозяйства и по каналу частного торгового и промышленного капитала. <...> Можем ли мы, как бы это выразиться, наспех изнасиловать хозяйственное развитие деревни, кустарничества, в пользу государственного хозяйства, механическим путем перенеся производительные силы из сельского хозяйства и из кустарничества в промышленность? — Нет не можем. Экономически это привело бы в конце концов к катастрофе. Но прежде, чем эта катастрофа развернулась бы экономически, мы имели бы катастрофу политическую. Предупреждений мы имели достаточно... Политическое искусство нашего хозяйствования должно состоять в том, чтобы развитие промышленности — до того времени, пока к нам притечет иностранный капитал <...> — ставить в теснейшую связь с сельским, то есть крестьянским хозяйством» (Троцкий Л.Д. Основные вопросы промышленности. М., 1923. С. 48—49). Кроме того, организатор Доброхима (добровольного общества содействия строительству химической промышленности), учрежденного 19 мая 1924 г., на Всероссийском учредительном собрании в Москве призывал произвести «химизацию общественного мнения трудящихся масс» (Троцкий Л. Задачи Доброхима. Харьков, 1924).

3. В пьесе Э. Ростана «Шантеклер» («Петух») действие происходит на птичьем дворе.

4. Троцкий Л.Д. Основные вопросы промышленности. М., 1923. С. 63—64.

5. О режиссуре пушкинского «Бориса Годунова» В. Мейерхольд говорил в лекциях и выступлениях: «...Дмитрий должен был непременно лежать на лежанке, непременно полуголый... даже тело непременно показать... сняв чулки, например, у Годунова, мы заставили иначе подойти ко всей трагедии». См: Творческое наследие В.Э. Мейерхольда. М., 1978. С. 62.

6. Царев — Ленинск (1919), Гатчина — Троцк (1923), Петроград — Ленинград (1924), Елизаветоград — Зиновьевск (1924), Екатеринбург — Свердловск, Екатеринослав — Днепропетровск (1926), Спасск — Беднодемьяновск (1925), Царицын — Сталинград (1925), Алешки — Цюрупинск (1928).

7. Предания индоевропейских народов приписывают дракону силу испускать пламя, смотреть, светить и рассыпать искры. См.: Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу. М., 1995. Т. 2, гл. 20. Змей.

8. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1991. Т. 4. С. 39.

9. «Четыре орла снесли яйцо, которым напитался весь мир. Толкование. Четыре евангелиста, а яйцо — это Евангелие, весь мир наполнился евангельским учением». Из «Беседы трех святителей». См.: Апокрифы Древней Руси. СПб., 2002. С. 147.

10. В числе нарицательных имен антихриста Андрей Кесарийский выделяет: худой руководитель, древний завистник, истинно вредный, неправедный агнец. См.: Толкование на Апокалипсис святого Андрея, архиепископа Кесарийского. М., 1901. С. 110.

11. Левиафан (евр. liwyatan, от lawa — «свертываться», «виться») — так в Ветхом Завете называется гигантское змееподобное животное, отождествляемое с крокодилом, драконом или бегемотом. Левиафан репрезентирует хаос, враждебный Богу-творцу. В книге Иова Левиафан описывается как морское чудовище, а бегемот (вероятно, ипостась Левиафана) — как чудовище земноводное. «Вот бегемот, которого Я создал, как и тебя: он ест траву, как вол. ...Ноги у него, как медные трубы; кости у него, как железные прутья; Это — верх путей Божиих: только Сотворивший его может приблизить к нему меч Свой. <...> Можешь ли ты удою вытащить левиафана и веревкою схватить за язык его?» (Иов 40: 10, 13—14, 20). Или же: «Нет столь отважного, который осмелился бы потревожить его <...> круг зубов его — ужас. <...> От его чихания показывается свет; глаза у него, как ресницы зари. Из пасти его выходят пламенники, выскакивают огненные искры. Из ноздрей его выходит дым, как из кипящего горшка или котла. Дыхание его раскаляет угли, и из пасти его выходит пламя. На шее его обитает сила, и перед ним бежит ужас. <...> Сердце его твердо, как камень, и жестко, как нижний жернов. Когда он поднимается, силачи в страхе, совсем теряются от ужаса. Меч, коснувшийся его, не устоит, ни копье, ни дротик, ни латы. <...> Он кипятит пучину, как котел, и море претворяет в кипящую мазь; Оставляет за собой светящуюся стезю; бездна кажется сединою. Нет на земле подобного ему: он сотворен бесстрашным; На все высокое смотрит смело; он царь над всеми сынами гордости». (Иов 41: 2—26). В книге пророка Исайи Левиафан символизирует враждебное иудеям Вавилонское царство (Ис. 21: 1). См.: Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. М., 1980. Т. 2. С. 43; Библейская энциклопедия. М., 1990. С. 414.

12. В эсхатологических мифах иудаизма, христианства и ислама Гог и Магог («все сидящие на конях, сборище великое и войско многочисленное» (Иезек. 38: 15)) — это воинственные антагонисты «народа божьего», которые придут «как буря» в «последние времена» с севера или с других пределов мира. В Откровении Иоанна Богослова нашествие Гога и Магога приурочено к истечению сроков тысячелетнего царства, когда сатана выйдет из заточения и вновь будет обольщать народы (Откр. 20: 7—9). Как утверждает С.С. Аверинцев, иудейская ученость эпохи эллинизма (Иосиф Флавий), отождествляла Гога и Магога со скифами, мидянами, парфянами; византийцы идентифицировали Гога («Князя Роша») с русскими, с XIII в. Гог и Магог ассоциировались с татаро-монголами. См.: Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. М., 1980. Т. 1. С. 307.

13. В православной иконографии змей (червь неусыпающий) всегда символизировал ад.

14. Тураев Б.А. Бог Тот: Опыт исследования в области древнеегипетской культуры. СПб., 2002. С. 10.

15. Тураев Б.А. Бог Тот. С. 126.

16. Там же. С. 129.

17. Там же. С. 155.

18. Зелинский Ф.Ф. Гермес Трижды-Величайший // Зелинский Ф.Ф. Соперники христианства. СПб., 1995. С. 88—155.

19. Гермес Трисмегист и герметическая традиция Востока и Запада. М., 2001.

20. Плутарх. Исида и Осирис. Киев, 1996. С. 57.

21. Тураев Б.А. Бог Тот. С. 238.

22. Там же. С. 66.

23. Суперанская А.В. Словарь русских личных имен. М., 2003. С. 146.

24. Сохранению имени египтяне придавали огромное значение, ибо, согласно распространенному верованию, если человеку не удавалось сохранить имя во время загробного странствия, то он переставал существовать. Уже в самом древнем памятнике Книги мертвых, Текстах пирамид, содержится молитва усопшего о сохранении его имени в вечности, наряду с именами других богов. Он просит разрешить его имени «давать ростки», произрастать, процветать. Молитва о сохранении имени (из пирамиды Пепи Второго) гласит: «(669) О Великий Совет Богов, живущий в Анну, да будет на то ваша воля, чтобы этот Пепи Нефер-ка-Ра процветал, и эта пирамида (670) Пепи Нефер-ка-Ра, это вечное творение, процветала, как процветает имя Тема, Главы Великого Совета Богов. [Как] процветает имя Шу, Властелина Верхнего Святилища, в Анну, так и Пепи Нефер-ка-Ра будет процветать, и эта пирамида его, это его вечное творение, (671) будет процветать <...> (681) всем богам, чтобы они даровали всевозможные блага Пепи Нефер-ка-Ра; чтобы они даровали этой пирамиде Пепи Нефер-ка-Ра процветание <...> и чтобы так было столь долго, сколь угодно ему, (682) то есть целую вечность; чтобы все боги даровали этой пирамиде великое процветание, и этому творению Пепи Нефер-ка-Ра; и чтобы им было дано [все необходимое], и новая жизнь, и душа, и Секхем [Сила]». См.: Бадж Е.А. Уоллис. Путешествие души в царстве мертвых. Египетская Книга мертвых. М., 1995. С. 407—409. Огромное значение египтяне придавали знанию имен богов и демонов. Считалось, что, если человек знает имя бога, то может позвать его на помощь в случае необходимости, а если знает имя демона, то может успешно ему противостоять.

25. Тураев Б.А. Бог Тот. С. 64.

26. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М., 1983. Т. 2. С. 550.

27. Червонец — русская золотая монета достоинством в разное время в 3,5 и 10 руб. С 1922 по 1947 г. — денежный кредитный билет в 10 руб. в червонном исчислении.

28. Глава 182 Книги мертвых: «Я есть Тот, совершенный писец, (3) руки которого чисты, хозяин двух рогов, уничтожающий зло, писец правды и истины, ненавидящий грех <...> / Я есть [Тот], властелин правды и истины, проверяющий правду и истину по велению богов, судья слов и их смысла, и мои слова торжествуют победу над насилием. Я рассеял (5) тьму, я прогнал ураган и бурю...» См.: Бадж Е.А. Уоллис. Путешествие души в царстве мертвых. Египетская Книга мертвых. М., 1995. С. 396.

29. «Останками Осириса» назывался у египтян письменный прибор. См.: Тураев Б.А. Бог Тот. С. 229.

30. На VIII съезде Советов (22—29 декабря 1920 г.) В.И. Ленин провозгласил государственную программу создания пролетарской индустриальной державы и истребления национально-культурного бытия. Обосновывая план ГОЭЛРО как революционный путь восхождения к свету коммунистической истины и пролетарского благоденствия, он говорил: «Каждый, внимательно наблюдавший за жизнью деревни, в сравнении с жизнью города, знает, что мы корней капитализма не вырвали и фундамент, основу, у внутреннего врага не подорвали. Последний держится на мелком хозяйстве и чтобы подорвать его, есть одно средство — перевести хозяйство страны, в том числе и земледелие, на новую техническую базу, на техническую базу современного крупного производства. Такой базой является только электричество. Коммунизм — есть Советская власть плюс электрификация всей страны (выделено нами. — Л.М.). <...> Для проведения плана электрификации нам необходим будет, быть может, срок в десять или двадцать лет, чтобы осуществить преобразования, вырывающие корни возвращения к капитализму. И это будет невиданным еще в жизни примером быстроты общественного развития. <...>

Надо добиться того, чтобы каждая фабрика, каждая электрическая станция превратилась в очаг просвещения, и если Россия покроется густою сетью электрических станций и мощных технических оборудований, то наше коммунистическое хозяйственное строительство станет образцом для грядущей социалистической Европы и Азии». См.: Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 42. С. 158—161. Проект резолюции по докладу об электрификации гласил: «Съезд поручает далее правительству и просит ВЦСПС и Всероссийский съезд профсоюзов принять все меры к самой широкой пропаганде этого плана и ознакомлению с ним самых широких масс города и деревни. Изучение этого плана должно быть введено во всех без изъятия учебных заведениях республики. <...> Все, обладающие достаточной подготовкой, научной или практической, должны быть поголовно мобилизованы для пропаганды плана электрификации и преподавания необходимых знаний для его понимания.

Съезд выражает непреклонную уверенность, что все советские учреждения, все Совдепы, все рабочие и трудящиеся крестьяне напрягут свои силы и не остановятся ни перед какими жертвами для осуществления плана электрификации России во что бы то ни стало и вопреки всем препятствиям». Там же. С. 196—197.

31. Стенограммы и публикации 1920-х гг. свидетельствуют, что речь Л.Д. Троцкого обнаруживает атавизмы гностических верований. Высказывания главного идеолога перманентной революции и пролетарской культуры в большей степени, чем у В.И. Ленина, изобилуют разнообразными формулами, заклинаниями, а также частым употреблением магической лексики, и прежде всего таких слов, как «мудрость», «свет», «просвещение», «спасение», «советский бог», «черная и белая магия», «чернокнижие». Утверждая, что «социализм — это учет», а «калькуляция есть путь к социализму», Л.Д. Троцкий призывает наладить государственную отчетность, изменить «чернокнижное искусство калькуляции», «истребить самым жестким инструментом» «черную и белую магию калькуляции» и заключает: «В этом начало спасения и предпосылка всей остальной хозяйственной мудрости». См.: Троцкий Л.Д. Основные вопросы промышленности. М., 1923. С. 22—24. Стилевой «кентавр» Л.Д. Троцкого, в том числе и специфические формулы, в 1920-е гг., наряду с Булгаковым, пародировал М.М. Зощенко. Ср.: Троцкий Л. Охрана материнства и борьба за культуру: Речь на 3-м Всесоюзном совещании по охране материнства и младенчества. 7 декабря 1925 г. М., 1926 и рассказ М.М. Зощенко «Материнство и младенчество».

32. См.: Библейская энциклопедия. М., 1891. С. 110; Брокгауз Ф.А., Ефрон И.А. Энциклопедический словарь. СПб., 1892. Т. Vа 10. С. 577—578; Повесть о рождении и победах Александра Великого. СПб., 2006.

33. Читая первые фрагменты «Роковых яиц» на «Никитинских субботниках» в декабре 1924 г., Булгаков осознавал и возможные «роковые» последствия избранной им сатирической стези: «Вечером у Никитиной читал свою повесть «Роковые яйца». Когда шел туда, ребяческое желание отличиться и блеснуть, а оттуда — сложное чувство. Что это? Фельетон? Или дерзость? А может быть, серьезное? Тогда не выпеченное. Во всяком случае, там сидело человек 30, и ни один из них не только не писатель, но и вообще не понимает, что такое русская литература.

Боюсь, как бы не саданули меня за все эти подвиги «в места не столь отдаленные»». В дневниковой записи от 18 октября 1924 г. Булгаков отмечает: «Большие затруднения с моей повестью-гротеском «Роковые яйца». Ангарский подчеркнул мест 20, которые надо по цензурным соображениям изменить. Пройдет ли цензуру. В повести испорчен конец, п[отому] ч[то] писал я ее наспех». См.: Булгаков М. Дневник. Письма. 1914—1940. М., 1997. С. 81, 71.

34. См. об этом: Булгаков М.А. Под пятой: Дневник // Булгаков М. Дневник. Письма 1914—1940. М., 1997. С. 80; Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., 1988; Соколов Б.В. Булгаковская энциклопедия. М., 1996; Сохранилась информация следующего содержания: «Лондон, 22 января (ТАСС). Английский министр финансов Черчилль выступил с речью, в которой указал, что «ужасные условия, существующие в Глазго, порождают коммунизм». Черчилль далее резко критиковал социалистические доктрины, заявив: «Мы не желаем видеть на нашем столе московские крокодиловые яйца. Я уверен, что наступит время, когда либеральная партия окажет всемерную помощь консервативной партии для искоренения этих доктрин. Я не боюсь большевистской революции в Англии, но боюсь попытки социалистического большинства самочинно ввести социализм. Одна десятая доля социализма, который разорил Россию, окончательно погубила бы Англию (и Ланкашир)»». См.: ОР РГНБ. Ф. 562. К. 27. Ед. хр. 3, машинописные копии газетных и журнальных статей 1926—1936 гг.

35. Литературное наследство. М., 1963. Т. 70. С. 151.

36. Литературное наследство. М., 1963. Т. 70. С. 389.

37. Цит. по ст.: Купченко Вл., Давыдов З. М.А. Булгаков и М.А. Волошин // М.А. Булгаков-драматург и художественная культура его времени. М., 1988. С. 412.

38. Шкловский В.Б. Гамбургский счет: Статьи — воспоминания — эссе (1914—1933). М., 1990. С. 300—301.

39. Л-в. «Недра» — книга шестая // Новый мир. 1925. № 6. С. 151.

40. Там же. С. 152.

41. Там же.

42. Правдухин В. Недра. Литературно-художественные сборники. Книга шестая // Красная новь, 1925. Кн. 3. С. 289.

43. Воронский А.К. Писатель, книга, читатель // Красная новь, 1927. Кн. 1. С. 237—238.

44. Там же. С. 236—237.

45. Горбов Д У нас и за рубежом. М., 1928. С. 207.

46. Там же. С. 133.

47. Горбов Д. У нас и за рубежом. М., 1928. С. 157.

48. Известия. 1925. 20 сент. С. 4.

49. Там же. С. 5.

50. Гроссман-Рощин И. Стабилизация интеллигентских душ и проблемы литературы // Октябрь.1925. № 7. С. 119.

51. Там же. С. 124.

52. Гроссман-Рощин И. Стабилизация интеллигентских душ и проблемы литературы // Октябрь. 1925. № 7. С. 127—129.

53. Гроссман-Рощин И. Стабилизация интеллигентских душ и проблемы литературы // Октябрь. 1925. № 7. С. 129.

54. Эльсберг Ж. Булгаков и МХАТ // На литературном посту. 1927. № 3. С. 48—49.

55. Мустангова Е. Михаил Булгаков // Печать и революция. 1927. № 4. С. 81, 84, 86—87.

56. Горбачев Г. Современная русская литература. Л., 1927. Ч. 1. Новобуржуазная литература. С. 86, 89.

57. Нусинов И. Путь М. Булгакова // Печать и революция. 1929. Кн. 4. С. 40, 45, 47—48.

58. Булгаков М. Дневник. Письма. 1914—1940. М., 1997. С. 58—60.

59. Булгаков М. Дневник. Письма. 1914—1940. М., 1997. С. 55—57, 85—87.