§ 3. Гротеск как способ отражения социально-исторического конфликта в повести «Собачье сердце»

Первые интерпретаторы «Собачьего сердца» истолковали повесть как «способ маскировки» политических взглядов писателя, своеобразную «криптографию», повторяющую приемы Гоголя (Ф. Левин), «предупреждение» об опасных научных экспериментах (В. Лакшин). Прототипическая основа повести рассматривалась в работах Б. Соколова, М. Золотоносова, С. Иоффе. Осуществляя интертекстуальный анализ, А. Жолковский и Е. Яблоков проанализировали диалог Булгакова с русской литературой (Достоевским), а также с западноевропейской и фольклором¹. Рассмотрение повести в культурном контексте позволило увидеть в ней не только злободневные, но и философские проблемы.

Повесть М.А. Булгакова «Собачье сердце» наиболее полно отразила религиозно-философский конфликт интеллигенции и народа, лежащий в основе русской революционной трагедии. Сюжет «Собачьего сердца» составляет гротескная ситуация — появление в результате чудодейственной операции профессора Преображенского искусственного человекозверя Шарикова. Подобное фантастическое допущение является средством художественного анализа духовно-исторических тенденций революционной эпохи. Коллизии между профессором Преображенским и новоявленным пролетарием Шариковым отражают не только острый социальный конфликт интеллигенции и народа, но и конфликт двух антагонистических типов сознания: европейского гуманистического и революционно-коммунистического, антигуманистического типа.

Профессор Преображенский олицетворяет собой тип русского западника, русского интеллигента, сформированного западноевропейской гуманистической культурой. Репрезентация Преображенского уже подчеркивает это. Он — крупный ученый-физиолог, «европейское светило», «величина мирового значения»; страстный поклонник не только популярной в Европе науки (медицины), но и оперного искусства (особенно «Аиды» Верди). Органичная взаимосвязь с западноевропейской культурной традицией проявляется и во внешнем облике профессора: «Он умственного труда господин, с культурной остроконечной бородкой и усами седыми, пушистыми и лихими, как у французских рыцарей...»², одет в элегантный «черный костюм английского сукна». Но русский профессор усвоил не только внешние приметы европейской культуры, но и ее внутреннюю духовную суть. Он является сторонником материалистического мировидения и считает, что все в мире обусловлено естественно-биологическими законами. По его мнению, существование и развитие органического мира, животного и человеческого, целиком детерминировано физиологическими факторами. Восторгаясь научными экспериментами своего учителя и, безусловно, разделяя его мировоззренческую позицию, доктор Борменталь воскликнет: «О, дивное подтверждение эволюционной теории! О, цепь величайшая от пса до Менделеева-химика!» (С. 164).

Исходя из материалистического мировидения, профессор Преображенский утверждает свою концепцию социального существования. Главной целью человеческой жизни Преображенский считает создание социального блага на основе творческого труда и разумного созидания. «Учиться и стараться стать хоть сколько-нибудь приемлемым членом социального общества!» (С. 185) — настоятельно советует он. «Успевает всюду тот, кто никуда не торопится... Конечно, если бы я начал прыгать по заседаниям и распевать целый день, как соловей, вместо того, чтобы заниматься прямым своим делом, я бы никуда не поспел... Я сторонник разделения труда. В Большом пусть поют, а я буду оперировать. Вот и хорошо — и никаких разрух...» (С. 146). Но наряду с просветительской концепцией совершенствования общества профессор выдвигает идею переделки человеческой природы, стремится улучшить ее, остро осознавая несовершенство человека. Научно-экспериментальная корректировка человеческой физиологии представляется ему весьма перспективным решением социально-психологических проблем и залогом гармонизации человека и общества. В откровенном разговоре с доктором Борменталем профессор раскрывает истинную цель своих операций: «Я заботился... об евгенике, об улучшении человеческой породы» (С. 194).

Раскрывая мысли и деяния Преображенского, Булгаков акцентирует неоднозначное отношение к его бытийным основам. Автору, безусловно, близки созидательные культурно-нравственные нормы ученого. Будучи сам университетским человеком, Булгаков особенно высоко ценит в университетском профессоре творческое трудолюбие и неутомимое духовное совершенствование. Причем преданность героя науке почти уравнивается с преданностью Большому театру. Филипп Филиппович не может не восхищать своей приверженностью принципам человеческой нравственности, порядочности и чести: «...бросить коллегу в случае катастрофы, самому же выскочить на мировом значении, простите... Я — московский студент...» (С. 192). Или же: «На преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками» (С. 195). Наконец, автору импонируют и гуманистические устремления интеллигентного ученого: «Террором ничего поделать нельзя с животным, на какой бы ступени развития оно ни стояло... Террор совершенно парализует нервную систему» (С. 129). «Никого драть нельзя», — утверждает Филипп Филиппович. «На человека и на животное можно действовать только внушением!» (С. 148). Но между тем философию жизни своего героя писатель подвергает иронической критике. По мнению Булгакова, охваченный материалистическим духом и истолковывающий общественные явления биологическими факторами, Филипп Филиппович обладает ограниченным и упрощенным представлением о человеке и мире, совершенно игнорируя духовные, мистические взаимосвязи бытия. В подобном материалистическом сознании христианское понятие индивидуальной личности исчезает и заменяется представителем зоологического рода. Весьма ограниченной оказывается рационально-эмпирическая система истины и познания, присущая Преображенскому. Опираясь на факты реальной действительности («Я — человек фактов, человек наблюдения» (С. 143), профессор лишь отчасти верно ставит диагноз революционной современности, констатируя поверхностную истину: «...вся эта социальная кутерьма — просто-напросто больной бред...» (С. 143) людей, которые отстали «в развитии от европейцев лет на двести» (С. 145). В этих словах есть «здравый смысл и жизненная опытность» (С. 146), но катастрофический масштаб социальной революции и ее духовные причины профессор не осознает. Поэтому наивными представляются автору повести категоричные рецепты Преображенского о насильственном преодолении социальной разрухи. «Городовой! — кричал Филипп Филиппович. — ...Это, и только это! ...Поставить городового рядом с каждым человеком и заставить этого городового умерить вокальные порывы наших граждан. ...Лишь только они прекратят свои концерты, положение само изменится к лучшему!» (С. 145).

Чрезвычайно ограниченным, утилитарно-прагматическим характером отличается социальная теория Преображенского, рационально построенная и властно прилагаемая к жизни. Подчиненная идее социального блага и целесообразности концепция совершенствования человека и общества, выдвинутая профессором, включает в себя наряду с гуманитарно-просветительскими принципами и принципы насилия, переделки человека, подавления духовной свободы. В результате этого морально-этический критерий в отношении личности и общества как бы размывался, терял свою абсолютную значимость, обретая относительный характер. С точки зрения автора, стоящего на христианской позиции, оправдание насилия во имя любой цели является греховным и аморальным. В момент операции автор предельно дистанцируется от героя, подвергая его сатирическому осуждению. Медицинский эксперимент отождествляется с «пакостным делом», «преступлением», кровавым убийством («Борменталь набросился хищно», «тело Шарика вдвоем начали разрывать» (С. 155), «Филипп Филиппович вертел ножом в теле», «оба волновались, как убийцы, которые спешат» (С. 156). В это решающее мгновение просвещенный эскулап становится «положительно страшен» («зверски оглянулся», «злобно заревел», «засипел», «взревел») и уподобляется жестокому игроку, «убийце», «вдохновенному разбойнику», «вампиру».

В «Собачьем сердце» Булгаков развенчивает не только жестокость и аморализм насильственных социальных экспериментов, но и утопизм. Сюжет повести отражает парадоксальную ситуацию: чудесная операция удается, но ее результат не соответствует задуманной благой цели. Вместо совершенного и гармоничного человека возникает чудовищный мутант, искусственный человекозверь, по своим разрушительным качествам выходящий за пределы духовного и естественного. Образ нового гомункула отражает чрезвычайно актуальную для революционного периода мысль о том, что оправдание насилия умножает насилие в мире. Чудовищная история свидетельствует также о бесперспективности и пагубности насильственного экспериментаторства.

Таким образом, социально-философские идеи профессора Преображенского наряду с человечностью несли элементы бесчеловечного. И это свидетельствовало о кризисе гуманистического сознания. По мнению Булгакова, идолопоклоннически воспринятый русской интеллигенцией материалистический, позитивистски обоснованный радикализм таил опасные тенденции перерождения гуманизма в антигуманизм. Подобное сознание приводило интеллигенцию к отрыву от национальной культуры, от национальной религии, от управления государством и делало ее слепой по отношению к природной стихии, дремавшей в народных массах. Утрата глубинной почвенной связи оборачивается ущербом для самого человека. Профессор Преображенский одинок, у него нет семьи. Охваченный антидемократическим снобизмом, он с презрением смотрит на русский народ, считая его варварским. И приравнивая русский народ к людям-дикарям, «которые, вообще отстав в развитии от европейцев лет на двести, до сих пор еще не совсем уверенно застегивают собственные штаны» (С. 145), противопоставляет его западническим образцам.

Насыщая образ Преображенского культурно-историческими ассоциациями, автор раскрывает мировоззренческие истоки его сознания. Взгляды профессора Преображенского, безусловно, созвучны умонастроениям современных физиологов, одержимых идеями западноевропейской (особенно немецкой) генной инженерии³. Доминирующая в интеллигентском сознании 1920-х гг. концепция социальной гармонизации имеет глубокие исторические корни и восходит к русским и западноевропейским эволюционным теориям 60-х гг. XIX в., Ч. Дарвина, Г. Спенсера, И.И. Мечникова. Кумиром шестидесятника Ф.Ф. Преображенского является русский дарвинист Илья Ильич Мечников. Именно его портрет, впоследствии разбитый внезапно ворвавшимся псом, занимал почетное место в кабинете ученого⁴. Мировоззренческий идеал московского профессора перекликается с рационально-просветительскими концепциями XVII—XVIII вв. На это указывают литературные пристрастия Преображенского, когда он вспоминает о пользе романа Д. Дефо в деле воспитания Шарикова: «В голове у него вдруг мелькнула картина: необитаемый остров, пальма, человек в звериной шкуре и колпаке. «Надо будет Робинзона...»» (С. 183). Преображенский отождествляется с Фаустом («высокоученый человек», «зеленоокрашенный, как седой Фауст» (С. 187)), а его вера в могущество человеческого разума и страстное стремление проникнуть в законы природы с тем, чтобы стать и творцом и властелином, делают русского ученого похожим на Виктора Франкенштейна⁵, а также на Прометея, титана, Громовержца, ветхозаветного пророка («гремел он подобно древнему пророку, и голова его сверкала серебром» (С. 145).

В философии Преображенского отражается и глубинная общечеловеческая мечта, утопия об «ином царстве»⁶, идеальном мироустройстве, в котором человек и вся жизнь достигают полного исцеления и абсолютного совершенства, где сверхчеловеческая, магическая мудрость кардинально преображает естественные законы, побеждает старость, болезни и смерть, одухотворяет весь животный и растительный мир, то есть творит новую природу. В сознании Филиппа Филипповича преломляются те откровения национального духа, которые максимально проявились в русских народных сказках о «живой и мертвой воде», оживляющей распавшееся на части тело и воскресающей умерших; о «молодильных яблоках», возвращающих утраченную молодость, о жар-птице, наполняющей жизнь вечным светом и счастьем и т. п. И поэтому не случайно ученый Нового времени сравнивается с «магом», «кудесником», «чародеем», «седым волшебником», «высшим существом».

В конфликте повести антагонистом Преображенского выступает Шариков. В значительной мере с помощью фигуры Шарикова Булгаков эксплицировал характер коммунистической идеи, выявил ее историософские истоки и показал влияние на человека и культуру. Создание профессора Преображенского является новым, искусственно сфабрикованным существом, с гротескным зверочеловеческим психофизиологическим обликом. Это человек, стоящий «на самой низшей ступени развития» (С. 184).

Уже внешняя характеристика и поведение Шарикова свидетельствуют о его биологической и культурной отсталости. Но так же, как и Преображенский, Полиграф Полиграфович демонстрирует свою мировоззренческую позицию. Фантастически быстро усвоенная и открыто декларируемая Шариковым концепция бытия является отражением материалистической социально-экономической доктрины. Если Преображенский сводил закономерности человеческого развития к законам биологического детерминизма, то Шариков все общественные явления истолковывает экономическими факторами, полагая, что все в мире обусловлено несправедливыми экономическими законами, а общество состоит из враждебных социальных категорий (буржуазии и пролетариата). Будучи сторонником экономического материализма, охваченный пафосом радикального усовершенствования бытия Шариков утверждает революционную философию жизни. Главным смыслом собственного существования он считает создание личного социального блага путем насильственного захвата и перераспределения продуктов чужого труда и чужого имущества: «Взять все, да и поделить... дело не хитрое. <...> А то что ж: один в семи комнатах расселился, штанов у него сорок пар, а другой шляется, в сорных ящиках питание ищет» (С. 183—184). Достижение социального блага, в процессе которого созидательные принципы вытесняются потребительскими принципами уравнения и распределения, осознается Шариковым как защита пролетарского интереса на основе классовой борьбы.

Пролетарий Шариков отражает новый тип революционного сознания, которое генетически связано с современной и русской материалистической философией 60-х гг. XIX в. (Шариков не зря называет шестидесятника Преображенского папашей), а также с западноевропейским экономическим материализмом Маркса, Энгельса, Каутского. Воспринятый советской властью как новое откровение, марксистский материализм активно внедрялся в национальное сознание. Основная идеологическая установка новой эпохи была провозглашена в журнале «Под знаменем марксизма»: «Материалистическое миропонимание не только открывает широкое окно на всю вселенную, но и укрепляет волю. Оно одно только и делает современного человека человеком. <...> Дать пролетарской молодежи материалистическое воспитание — есть величайшая задача»⁷.

Мировоззренческой перековке подвергаются и молодое поколение, и все старые «буржуазные спецы». По свидетельству современников, В.И. Ленин рекомендовал требовать от каждого профессора основательного знания марксистской литературы, сдачи специального марксистского экзамена. Как подчеркивал М.Н. Покровский, «картина профессора, переучивающегося «говорить по-марксистски», показалась нам неслыханным и совершенно нереальным новшеством. К осуществлению этого лозунга мы подошли позже всего и только недавно ввели обязательные экзамены по марксизму для лиц, претендующих занять кафедру...»⁸. Курс на тотальную переделку национального сознания стал первостепенной задачей не только для таких заведений, как Институт Маркса — Энгельса, Институт В.И. Ленина, Институт красной профессуры, Коммунистическая академия, Академия коммунистического воспитания, Коммунистические университеты и т. п., но и для всех государственных структур и организаций. Именно поэтому председатель домкома в «Собачьем сердце» выполняет наряду с хозяйственными директивами и установки идеологические. Заметив в Шарикове проявление несознательности, Швондер настойчиво навязывает ему труды ведущих западноевропейских социалистов. «Я уж и так читаю, читаю... — скажет, оправдываясь, Шариков. — <...> Эту... как ее... Переписку Энгельса с этим... как его, дьявола... с Каутским. <...> Ну что же... Ну, Швондер и дал. Он не негодяй. Чтоб я развивался» (С. 183, 185). Возмущаясь всеобщим марксистским идолопоклонством и догматическим объяснением всех социальных процессов революционными постулатами, профессор Преображенский гневно съязвит: «Разве Карл Маркс запрещает держать на лестнице ковры? Где-нибудь у Карла Маркса сказано, что второй подъезд калабуховского дома на Пречистенке следует забить досками и ходить кругом через черный двор?» (С. 144).

В значительной мере фантасмагорический гомункул представляет тот «призрак коммунизма», грядущую победу которого прославляли основоположники революционного учения в знаменитом «Манифесте Коммунистической партии»⁹. Внимательно вглядываясь в историческое развитие, Булгаков художественно воплотил основное пророчество «Манифеста» о рождении грозного пролетариата-гегемона, «могильщика буржуазии». По иронии судьбы «призрак коммунизма», «побродив по Европе», появился в России и материализовался в русских пролетариях, демонстрирующих всему миру практическую реализацию погромной революционной идеи. Как показывает Булгаков, русская революционно-коммунистическая философия унаследовала от предшествующей гуманистической культуры материалистический, утилитарно-прагматический характер, а также идеи радикального преобразования человека и общества, но отвергла ее гуманистические идеалы. Вследствие этого Шариков является и критиком Энгельса («Да не согласен я <...> пишут, пишут... конгресс, немцы какие-то... голова пухнет!» (С. 183)), и его приверженцем («Взять все, да поделить...» (С. 183))¹⁰. Раскрывая революционную идею как продукт сознания человека-зверя, Булгаков стремился обнажить ее противоестественную для человеческой жизни звериную суть. Но гротескный образ Шарикова обнажал не только антигуманизм революционной философии, будившей в человеке звериные инстинкты ненависти и захвата, но и ее лживость и обман. Революционная демагогия о пролетарском интересе и пролетарском праве, провозглашаемая Шариковым, являлась, по существу, идеологическим прикрытием всех эгоистических устремлений человека, связанных с удовлетворением корыстных вожделений и интересов.

Расширяя круг действующих лиц повести и вовлекая в орбиту фантастического испытания различные социальные слои, Булгаков воссоздает такое общественное устройство, в котором доминирующей оказывается радикально-утопическая, антигуманистическая идеология. Ее утверждает не только аномальный гомункул, но и Швондер, и руководство домкомов, и все представители советской власти¹¹.

Социальное бытие, в котором звериная идеология является государственно узаконенной, трактуется автором как духовно деформированное, разрушительное для человека и культуры. Оно порождает острую социальную конфликтность, чреватую катастрофическими последствиями.

Революционный соблазн, охвативший нацию, осознается Булгаковым как чудовищная болезнь национального духа. Именно поэтому история становления сознания Шарикова называется «историей болезни», а сама повесть о фантастической революционной истории в Советской стране носит подзаголовок «чудовищная история». Фанатическая одержимость революционной идеей, превращающей политические принципы в религиозные догматы, весьма близка сумасшествию, которое все более возрастало по мере укрепления коммунистической диктатуры. Осознавая советскую разруху как результат революционного невроза («разрухи в головах»), профессор Преображенский ставит точный диагноз общественной болезни: «...вся эта социальная кутерьма — просто-напросто больной бред <...> каждый из них (пролетариев. — Л.М.) должен лупить себя по затылку! И вот когда он вылупит из себя мировую революцию, Энгельса и Николая Романова, угнетенных малайцев и тому подобные галлюцинации, и займется чисткой сараев — прямым своим делом, — разруха исчезнет сама собой» (С. 145).

Чрезвычайно развитое чувственное возбуждение сигнализировало о значительном понижении умственных сил современного общества, оказавшихся во власти стихийных, не поддающихся разумному контролю порывов и побуждений. По мысли Булгакова, сужение умственного кругозора человека приводило к ослаблению его критических способностей, изуверству нравственного самосознания и, как следствие этого, взрыву первобытных, чисто животных инстинктов¹². Едва ли не основным инстинктом, пронизывающим советское общество, является страх. Революционная история прочитывается как история болезненных страхов (припадков, обмороков, истерии). Как и все москвичи, в кошмарном страхе живут обитатели калабуховского дома: ««Отчего мне так мутно и страшно?» — подумал пес» (С. 154); «2 января. <...> В 1 час 13 мин — глубокий обморок с профессором Преображенским» (С. 160); «Удивленный Шариков пришел и с неясным страхом заглянул в дула на лице Борменталя...» (С. 203); «Через несколько минут доктор Борменталь, не со своим лицом, прошел на парадный ход <...> в зеркале осмотрел исцарапанное в кровь свое лицо и изодранные, мелкой дрожью прыгающие руки» (С. 204); «Полезли сумерки, скверные, настороженные, одним словом — мрак. <...> В квартире в этот вечер была полнейшая и ужаснейшая тишина» (С. 205). Несомненными симптомами болезненного состояния общественного духа были мистические аффекты, пробудившиеся в обществе и проявляющиеся в экстатическом увлечении суевериями, в стремлении к сверхъестественному и обоготворении отвлеченных идей. Подобные эксцессы мышления зафиксированы в дневнике доктора Борменталя. «В утренних газетах появилась удивительная заметка: «Слухи о марсианине в Обуховском переулке ни на чем не основаны...» <...> Еще лучше в «Вечерней» — написали, что родился ребенок, который играет на скрипке. <...> Новая область открывается в науке: без всякой реторты Фауста создан гомункул! Скальпель хирурга вызвал к жизни новую человеческую единицу! Профессор Преображенский, вы — творец!! (Клякса) <...> Семь сухаревских торговцев уже сидят за распространение слухов о светопреставлении, которое навлекли большевики. Дарья Петровна говорила и даже называла точно число: 28 ноября 1925 года, в день преподобного мученика Стефана, — земля налетит на небесную ось...» (С. 161—162, 164—165).

В повести «Собачье сердце» Булгакову удалось показать процесс распада духовной жизни нации. Максимально процесс омертвения души и дезинтеграции личности представляет революционный человек Шариков. На первый, поверхностный, взгляд Шариков кажется радикально новым человеком. Он манифестирует новое пролетарское сознание, новый тип социального поведения и даже соответствующий пролетарскому статусу претенциозный плебейский костюм, появляясь то в полосатых брюках и лаковых штиблетах, то в кожаной куртке с чужого плеча и кожаных потертых штанах. Но за новым революционным стилем Шарикова обнаруживается старая, полузвериная, природная суть человека: «Вид его странен. Шерсть осталась только на голове, на подбородке и на груди. В остальном он лыс, с дрябловатой кожей. <...> лоб скошен и низок» (С. 161). Отражая психофизиологическую деградацию русских людей, охваченных революционным неистовством, новорожденный пролетарий предстает старым не только внешне, но и внутренне. Фигура Шарикова насыщена многочисленными культурными ассоциациями. И сквозь образ нового человека просвечивают старые национальные болезни и грехи, о которых давно пророчествовали русские классики. Являясь следствием глубокого извращения всей русской жизни, разрушительный дух Шарикова сконцентрировал в себе пагубность мертвых душ Гоголя, бесов Достоевского¹³ и призрачный демонизм народных преданий.

В шариковском мироощущении обнаруживается беспредельное ноздревское хамство и неуемная жажда захвата. «Кто теперь перед вами?» — сокрушается Преображенский. — «...хам и свинья...» (С. 194). Шариковская формула о всеобщем дележе напоминает присвоения Ноздрева: «Вот граница! <...> Все, что ни видишь по эту сторону, — все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, что за лесом, все мое»¹⁴. Революционное достижение личного материального блага, абсолютизированное пролетариатом, сочетает в себе безбрежную социальную мечтательность Манилова («советы космического масштаба и космической же глупости о том, как все поделить...» (С. 185)) и хищническую потребительскую страсть Коробочки и Собакевича. Подобно Хлестакову, Шариков безудержно врет и разыгрывает из себя важного советского чиновника. «Я на колчаковских фронтах ранен» (С. 201), — кричит он, «...он угрожает, говорит, что он красный командир... со мной, говорит, будешь жить в роскошной квартире... каждый день ананасы...» (С. 201) — плачет соблазненная им барышня. В Шарикове активно проявляется и мошенническая стихия Чичикова. Будучи заведующим подотделом очистки города, Полиграф Полиграфович колесит на грузовике по столице и бессовестно торгует фикциями, удушая и превращая в фикцию хозяйственно-экономическую систему страны: убитые коты «на польты пойдут <...> из них белок будут делать на рабочий кредит» (С. 200). В революционных аферах пролетарской власти, безусловно, присутствуют наглый чичиковский обман и чичиковское бесчестье. Приводящий к деформации человеческого облика разгул стихийных инстинктов уподобляет нового революционного человека чучелу: «...человек маленького роста и несимпатичной наружности. Волосы у него на голове росли жесткие, как бы кустами на выкорчеванном поле, а на лице был небритый пух. Лоб поражал своей малой вышиной. Почти непосредственно над черными кисточками раскиданных бровей начиналась густая головная щетка.

Пиджак, прорванный под левой мышкой, был усеян соломой, полосатые брючки на правой коленке продраны, а на левой выпачканы лиловой краской. На шее у человечка был повязан ядовито-небесного цвета галстух с фальшивой рубиновой булавкой. <...> Человек <...> мутноватыми глазками поглядывал на профессора и курил папиросу, посыпая манишку пеплом» (С. 167—168). Меняя костюмы, Шариков не облагораживается, оставаясь похожим на чудовищное пугало с прорехами на одежде. И подобное отождествление чрезвычайно сближает его с Плюшкиным и превращает в пародию на человека, «прореху на человечестве».

Образы мертвых душ в творчестве Гоголя представляли собой не только социальные типы, но и метафизическое зло, те антихристовы соблазны, которые всегда обольщали русского человека. Среди широкой панорамы гоголевских персонажей самым изощренным игроком и обманщиком является Чичиков, имеющий множество личин и наименований. Молва называет его «приятным человеком», «благонамеренным», «любезнейшим и обходительнейшим человеком», затем — «миллионщиком», «херсонским помещиком», «шпионом», «делателем фальшивых ассигнаций», «разбойником», «Наполеоном, бежавшим с острова Святой Елены», и, наконец, антихристом. Но антихрист Чичиков и отличен, и в то же время сродни всем мертвым душам, ибо концентрирует в себе их грехи и пороки. Ему свойственны и азарт, и завиральность, и чревоугодие, и мошенничество, и скаредность. Как в зеркале, в каждом из помещиков он видит часть себя и своих помыслов. Чудесные мечты Чичикова о херсонских поместьях напоминают маниловский бельведер, с которого видно Москву; Ноздрев поражает его хвастовством и властным нахрапом; Коробочка и Собакевич вызывают зависть изобилием и удовольствием крепкого хозяйства; Плюшкин удивляет жертвенным созданием капитала ради капитала. То есть материалистический идеал Чичикова, обольщение земным благополучием и богатством, объемлет все земное идолопоклонство мертвых душ и приемлет все антихристовы соблазны и искушения. Проявившиеся в XX в. гоголевские личины, гоголевские хари и морды свидетельствовали об омертвении души человека и являлись воплощением той природной стихии, той дьяволиады, которая обнажилась и разнуздалась в революционной ментальности.

Булгаков остро ощутил бесноватость революционной стихии, вскрывая ее психологические и онтологические черты. Нечистый дух, вселившийся в Шарикова, аккумулировал бесовщину героев Достоевского, в которой конфликтно переплетаются темные инстинкты Федьки-каторжника, лакейство Смердякова и революционная одержимость Шатова, Петра Верховенского, Шигалева, Великого инквизитора.

Революционная идеология всегда опирается на темные инстинкты и плебейское сознание. Необходимость Федьки-каторжника для насильственных экспериментов хорошо понимал Петр Верховенский, используя и подкупая его. Шариков становится главным орудием революционного насилия в Советском государстве, и влияние криминального предтечи на нового человека автор «Собачьего сердца» не склонен недооценивать. Стараясь понять психологию Шарикова, профессор Преображенский внимательно изучает историю бывшего уголовника Клима Чугункина: «Клим Григорьевич Чугункин. <...> Судился три раза и оправдан: в первый раз благодаря недостатку улик, второй раз — происхождение спасло, в третий — условно каторга на 15 лет. Кражи. <...> Печень расширена (алкоголь) <...> Причина смерти: удар ножом в сердце в пивной «Стоп-сигнал», у Преображенской заставы» (С. 165). Наблюдая за советской разрухой и разгулом уголовщины, Филипп Филиппович верно предсказывает, какие трагические последствия несет обществу использование маргинальной стихии в качестве слепого орудия государственной воли: «...Швондер и есть самый главный дурак. Он не понимает, что Шариков для него более грозная опасность, чем для меня. Ну, сейчас он всячески старается натравить его на меня, не соображая, что если кто-нибудь, в свою, очередь, натравит Шарикова на Швондера, то от него останутся только рожки да ножки!» (С. 195).

Если утопический идеал профессора Преображенского наряду с прагматизмом несет в себе черты одухотворенности и альтруизма, то философия Шарикова содержит вульгарную мечту о материальном рае, глубоко коренящуюся в русской душе и особенно характерную для маргинальных слоев. Революционная политика экспроприации экспроприаторов в интересах пролетариата оказалась не только близкой и понятной, но и чрезвычайно желанной зверочеловеку и бывшему уголовнику, ибо в ней он увидел легализацию и государственное санкционирование воровского идеала, сказочной мечты маргинала о сытом довольстве («пятнадцать комнат с ваннами», «каждый день ананасы») и даровом богатстве, которое берется силой или «хитрой» воровской наукой.

В советскую эпоху торжествует смердяковщина, к власти приходит лакей. И Булгаков явно акцентирует сходство Шарикова со Смердяковым. «...Шариков в значительной степени «сделан» из Смердякова»¹⁵, являющегося его литературным прототипом. Об этом свидетельствуют также происхождение героев, их сходные культурные, морально-этические, идеологические ориентации. Будучи представителями восходящего плебейства, и тот, и другой являются типами низкого социального происхождения. И это разоблачается уже «говорящими» фамилиями: Шариков и Смердяков. Смердяков — незаконный сын Федора Павловича и Лизаветы Смердящей, и Шарикова московская пресса называет «незаконнорожденным сыном» профессора Преображенского. В Смердякове Достоевский подчеркивает звериное начало (его называют «валаамова ослица», «вол», «болезненная курица», он рожден от такого зверя, как Лизавета Смердящая). Происходящий от собаки Шариков стоит «на самой низкой ступени развития» (С. 184), и его «поступки чисто звериные» (С. 184). Смердяков и Шариков манифестируют сходную богоборческую идеологию, отрицая веру в Бога, а также любовь к отцу и отечеству.

Глумливое отношение к христианству и церковным ритуалам проявилось у Смердякова в раннем возрасте. «В детстве он очень любил вешать кошек и потом хоронить их с церемонией. Он надевал для этого простыню, что составляло вроде бы ризы, и пел и махал чем-нибудь над мертвой кошкой, как будто кадил. Все это потихоньку, в величайшей тайне»¹⁶. А соприкоснувшись со священной историей, «мальчик вдруг усмехнулся»: «...свет создал Господь Бог в первый день, а солнце, луну и звезды на четвертый. Откуда же свет-то сиял в первый день?

<...> Мальчик насмешливо глядел на учителя. Даже было во взгляде его что-то высокомерное»¹⁷. Противопоставляя себя Богу и поклоняясь личной выгоде, Смердяков не считает за грех отречение от Христа, обосновывая это следующим образом: «...не было бы греха и в том, если б и отказаться при этой случайности от Христова примерно имени и от собственного крещения своего, чтобы спасти тем самым свою жизнь для добрых дел, коими в течение лет и искупить малодушие»¹⁸. Охваченный гордыней, он бросает вызов не только воспитателю-наставнику, но и самому Создателю, повторяя бунтарские мысли Ивана Карамазова о возвращении «билета» Творцу: «Григорий Васильевич попрекает, что я против рождества бунтую: «Ты, дескать, ей (Лизавете Смердящей. — Л.М.) ложесна разверз». Оно пусть ложесна, но я бы дозволил убить себя еще во чреве с тем, чтобы лишь на свет не происходить вовсе-с»¹⁹. Федор Павлович называет Смердякова «казуистом», «иезуитом смердящим». С точки зрения Алеши Карамазова, «у Смердякова совсем не русская вера»²⁰. Это определение правомерно и для революционного идеолога Полиграфа Полиграфовича. Материалист Шариков, остро чувствующий несовершенство социального мироустройства и декларирующий прагматическую философию существования, подобно Смердякову, решительно предъявляет свой счет прародителю: «Что вы мне жить не даете? <...> Разве я вас просил мне операцию делать, — человек возмущенно лаял, — хорошенькое дело! Ухватили животную, исполосовали ножиком голову, а теперь гнушаются. Я, может, своего разрешения на операцию не давал. <...> Я иск, может, имею право предъявить» (С. 169).

Богоотступничество и гордыня неизбежно приводят человека к тотальному нигилизму и аморализму. Презирающие людей, Смердяков и Шариков ненавидят отечественную культуру и родину. Несмотря на то, что тот и другой обнаруживают музыкальные пристрастия (Смердяков распевает пошлые куплеты под гитару, а Шариков, раздражая Филиппа Филипповича, играет на балалайке), оба героя не любят театра. Смердяков «был даже раз в театре, но молча и с неудовольствием воротился»²¹.

Неприязненно отзывается о театре и Шариков: «Да дурака валяние... Разговаривают, разговаривают... Контрреволюция одна» (С. 183). Образованным покровителям не удается привить достойные литературные вкусы своим подопечным. Прочитав «Вечера на хуторе близ Диканьки», Смердяков «остался недоволен» и осудил Гоголя: «Про неправду все написано...»²², а «Всеобщую историю» Смарагдова, где, по утверждению Федора Павловича, «уж все правда», совсем отказался изучать. Новый человек Шариков, вопреки ожиданиям Филиппа Филипповича, читает не «Робинзона Крузо», а «Переписку Энгельса с Каутским», и при этом тоже шокирует окружающих неожиданными оценками: «пишут, пишут... конгресс, немцы какие-то... Голова пухнет. Взять все, да и поделить...» (С. 183).

Оторванные от национальной культурной традиции, Смердяков и Шариков слепо подражают западной моде и презирают отечество. Культивируемое маргинальным сознанием представление об иностранце как супермене, главным атрибутом которого являются «лакированные штиблеты», имело широкое распространение в русской плебейской субкультуре. Именно поэтому Смердяков во что бы то ни стало старается походить на европейца: «...тамошний», — с завистью говорит он об иностранце, — «в лакированных сапогах ходит а наш подлец в своей нищете смердит...»²³; «...Смердяков, разодетый, напомаженный и чуть ли не завитой, в лакированных ботинках»²⁴. Не мыслит себя без «лаковых штиблет» и Шариков: «Что, я хуже людей? Пойдите на Кузнецкий, все в лаковых» (С. 168); «...он посучил лакированными ногами по паркету» (С. 171).

Идолопоклонство перед Западом сопрягается у плебеев с ненавистью к России. «Я всю Россию ненавижу...» — кричит взбунтовавшийся лакей Смердяков. «Я не только не желаю быть военным гусариком <...> но желаю, напротив, уничтожения всех солдат-с»²⁵. И на вопрос: «А когда неприятель придет, кто же нас защищать будет?» — отвечает: «В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого <...>, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с»²⁶. Спор о воинской обязанности и защите державы есть и в «Собачьем сердце». Пытаясь воспитать гражданское самосознание Шарикова, Швондер наставляет: «А вдруг война с империалистическими хищниками? <...> Вы, гражданин Шариков, говорите в высшей степени несознательно. На воинский учет необходимо взяться» (С. 174). Но, подобно Смердякову, понимающий лишь «свое право», Полиграф Полиграфович открещивается от всех гражданских обязанностей: «На учет возьмусь, а воевать — шиш с маслом. <...> Я тяжко раненный при операции. <...> Мне белый билет полагается...» (С. 174).

Наконец, и Достоевский, и Булгаков подчеркивают, что атеизм и нигилизм ведут человека к моральной вседозволенности, к праву на бесчестье. Плебеям свойственно циничное отношение к людям. В «Братьях Карамазовых» говорится, что Смердяков «рос без всякой благодарности»²⁷, а Шариков в «Собачьем сердце» характеризуется как самый наглый. «Знаете, Шариков, — переводя дух, отозвался Филипп Филиппович, — я положительно не видел более наглого существа, чем вы» (С. 179). Максимальным проявлением хамства у обоих героев становится преступление против отца. Причем, готовя отцеубийство, и тот, и другой оправдывают этот грех тем, что отец плох и дурен. Смердяков называет Федора Павловича развратным и сумасшедшим человеком, а Шариков в своем доносе квалифицирует Филиппа Филипповича как опасного классового врага: «...а также угрожая убить председателя домкома товарища Швондера, из чего видно, что хранит огнестрельное оружие. И произносит контрреволюционные речи, и даже Энгельса приказал своей социал-прислужнице Зинаиде Прокофьевне Буниной спалить в печке, как явный меньшевик со своим ассистентом Борменталем Иваном Арнольдовым, который тайно не прописанный проживает в его квартире» (С. 203).

Отречение от Бога Отца, отечества и святого духа культуры есть вступление на антихристов путь, который ведет к деградации личности, к истреблению человека как образа и подобия Божия.

В революционной философии Шарикова можно обнаружить шатовские соблазны, и в первую очередь — революционный мессианизм. Не верящий в Бога Шатов из романа «Бесы» верует в русский народ-богоносец и жаждет революционного обновления в России. Исступленное народопоклонство и агрессивное отношение к другим социальным слоям обнаруживают все советские идеологи, поэтому чудесная карьера невежественного Шарикова в Советской стране в значительной мере обусловлена его социальным статусом. Сам Шариков осознает свою исключительность и превосходство как человек из народа, пролетарий, «трудовой элемент» («Я не господин, господа все в Париже» (С. 188)).

В русской революционной концепции нашла отражение богоборческая идея всемирной переделки мира, которой бредил Петр Верховенский. «Мы сделаем такую смуту, что все поедет с основ»²⁸, — говорил он. — «Мы провозгласим разрушение <...> в сущности наше учение есть отрицание чести <...> откровенным правом на бесчестье всего легче русского человека за собой увлечь можно»²⁹. Если Верховенский только мечтал о потрясении основ и жалел, что в России нет пролетария, то возникшее пролетарское государство сделано как бы по рецепту Верховенского. Царящая в нем атмосфера тотальной разрухи и смуты является следствием нарушения нравственного закона и всеобщего внедрения революционной идеологии в национальное сознание. Шариковский постулат — «в настоящее время каждый имеет свое право» (С. 170) — практически утверждает санкционированное советской властью право на бесчестье и личное своеволие.

Раскрывая лживый и антидемократический характер современного революционного мессианизма, Булгаков показывает присутствие в нем шигалевщины, насильственной концепции гармонизации мира. «Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом, — категорично утверждает Шигалев. — Прибавляю, однако ж, что, кроме моего разрешения общественной формулы, не может быть никакого»³⁰. Абсолютизируя рационалистический способ переделки жизни, Шигалев предлагает разделить человечество на две неравные части: «Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая...»³¹. Восхищаясь эгалитарной концепцией Шигалева, Петр Верховенский скажет: «...горы сравнять — хорошая мысль, не смешная. <...> Не надо образования, довольно науки! <...> Все к одному знаменателю, полное равенство. <...> Необходимо лишь необходимое — вот девиз земного шара отселе»³². Достоевский проницательно предвидел, что построение земного рая на всеобщем принудительном уравнении — это зловещая утопия, реализация которой приведет к сознанию неслыханной в истории мира тирании, царству Великого инквизитора. Именно поэтому стремящаяся уничтожить божий мир шигалевская модель земного рая отождествляется Достоевским с антихристианским всемирным муравейником. В «Поэме о Великом инквизиторе» («Братья Карамазовы») главный антагонист Спасителя противопоставляет Царству Христову земное царство, основанное на насилии и ненависти: «У нас же все будут счастливы и не будут более ни бунтовать, ни истреблять друг друга, как в свободе твоей повсеместно. О, мы убедим их, что они тогда только и станут свободными, когда откажутся от свободы своей для нас и нам покорятся. <...> мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы»³³. Подобные социальные сны Шигалева и инквизитора осуществляются в Советском государстве. И автор «Собачьего сердца» подчеркивает, что страсть ко всеобщему равенству как залогу общественного счастья пронизывает сознание всех представителей пролетарской власти и вербализуется в афористической формуле Шарикова: «Взять все да и поделить...», — в которой проявляются и безграничная индивидуальная воля, и жестокий деспотизм, и наивно-утопические мечты о рациональной гармонизации жизни.

Выявляя дух Великого инквизитора в коммунистической философии существования, Булгаков обнажает в ней антихристовы соблазны. Приняв коммунистическую идею, русская нация соблазнилась тремя искушениями дьявола, отвергнутыми Христом в пустыне, — хлебами, чудом и царствами мира сего.

Первое искушение

Тогда Иисус возведен был Духом в пустыню, для искушения от диавола,

И, постившись сорок дней и сорок ночей, напоследок взалкал.

И приступил к Иисусу искуситель и сказал: если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами.

Он же сказал ему в ответ: написано «не хлебом единым будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих» (Мф. 4: 1—4).

Основная цель коммунизма — создание уравнительного социального блага («Взять все да и поделить...») — являет одну из ипостасей первого искушения, замену хлеба небесного хлебом земным. Во имя равной сытости сторонники коммунистической религии отказались от Бога, вечности и свободы и обоготворили человека-пролетария. Им казалось, что пролетариат обладает спасительной истиной: через революционную борьбу с буржуазией он приведет человечество к гармонии. Торжество мировой пролетарской революции будет прыжком из царства необходимости, в котором существовало человечество, в царство абсолютной свободы, счастья, земного рая.

Провозгласив гуманизм и любовь к слабым и угнетенным, новая социальная религия на деле презирает людей, не верит в духовное совершенствование личности и стремится всех уравнять в посредственности. Амбициозное самоутверждение и агрессивно-презрительное отношение к духовному аристократизму постоянно проявляются в речах новой власти. Так, например, профессору Преображенскому, дистанцирующемуся от пролетариата, члены домкома угрожают: «...вас следовало бы арестовать! <...> Вы ненавистник пролетариата!» (С. 140). Эту же террористическую позицию по отношению к интеллигенции занимает и Шариков: «Какие уж мы вам товарищи! Где уж! Мы в университетах не обучались, в квартирах по пятнадцать комнат с ваннами не жили! Только теперь пора бы это оставить» (С. 170). Стремление коммунистов создать насильственное благополучие, принудить людей к полезной цели и полезной любви — это антихристов соблазн, дьявольская попытка спасти человечество вне Бога и против Бога. Подобный путь ведет к деградации человека и общества. Появившийся в результате насильственного эксперимента человек-зверь является и результатом духовного падения обезбоженного человечества, и восстанием всего земного, тяготеющего долу в человеке, против всего небесного в нем. Шариков — это образ промена духовных даров на вещественные дары.

Второе искушение

Потом берет Его диавол в святый город и поставляет Его на крыле храма.

И говорит Ему: если Ты Сын Божий, бросься вниз; ибо написано: «Ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею».

Иисус сказал ему: написано также: «не искушай Господа Бога твоего» (Мф. 4: 5—7).

Коммунистическая религия вбирает в себя и второе искушение дьявола. Революционно-коммунистическая социальная гармонизация соблазняет людей насильственным счастьем, манит осуществлением справедливости в земной судьбе человека, т. е. вслед за искушением в пустыне прельщает внешним чудом. Не случайно мгновенное обретение всех земных благ осознается Шариковым как «дело нехитрое». Но чудесное обогащение пролетариата путем революционного захвата суть ложь, обман и насилие. Развенчивая теорию насильственного обогащения, Булгаков выявлял не только пагубность террора, но и ту подавляющую слепоту, которую несла человеку коммунистическая утопия, мешающая прозрению истины и реальному осмыслению жизни.

Соблазн второго искушения — это соблазн «чудом, тайной и авторитетом»³⁴.

Третье искушение

Опять берет Его диавол на весьма высокую гору, и показывает Ему все царства мира и славу их, и говорит Ему: все это дам Тебе, если падши поклонишься мне.

Тогда Иисус говорит ему: отойди от Меня, сатана; ибо написано: «Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи» (Мф. 4: 8—10).

Третье искушение — едва ли не самое могущественное, это искушение человека властью. Коммунистическая идея несет соблазн всеми царствами земными, мечом кесаря, империализмом. Христос отверг искушение земным царством, абсолютным государством, признал поклонение царю земному изменой Царю Небесному. Поклонение абсолютному государству и обожествление кесаря в Советской стране достигло гигантских масштабов и явило пример чудовищного глумления над Божеской заповедью: «не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли; не поклоняйся им и не служи им»³⁵. В РСФСР обоготворяется власть человека, народа, коллектива, вождя, живого и мертвого; обоготворяется государство, отдельное, настоящее и будущее, мировое, как окончательное соединение и устроение на земле, всемирное соединение людей вне Бога.

Принявшая все три совета «могучего и умного Духа пустыни», коммунистическая утопия трактуется Булгаковым не просто как демоническая, но антихристова, сатанинская, ибо «демонизм есть преходящее духовное помрачение», «сатанизм есть полный и окончательный мрак духа»³⁶, это абсолютное низвержение Бога. Булгаков, безусловно, видел связь коммунистической идеи с рационалистическими концепциями Ленина, Маркса, Энгельса, Фурье, Кабе, Прудона, Руссо, Платона, Мечникова, Дарвина (эти имена упоминаются в «Бесах» и в «Собачьем сердце»).

И богатый интертекстуальный план «Собачьего сердца» помогал понять, что современный революционно-коммунистический утопизм восходит к материализму и является историософской модификацией метафизического зла, антихристова духа.

Как считал сатирик, тотальное насаждение в Советском государстве революционно-коммунистической доктрины приводило к национальному геноциду, превращению русских людей в человекозверей, пролетариев, создавало духовно-больной общественный строй и творчески ущербную культуру. Являясь основополагающим принципом революционной философии существования, прагматическая система ценностей становится фундаментом новой, стремительно формирующейся советской культуры и пронизывает все ее основные компоненты: науку, искусство, этику, право, политику, экономику, образ жизни и умонастроение людей.

С первых лет советской власти стала интенсивно культивироваться практическая наука, подчиненная утилитарным целям и задачам. И если религия, метафизическая философия, абсолютная этика вытеснялись из новой действительности, как и их носители и исследователи, то эта мера не затронула прикладные научные направления, крупных естествоиспытателей, медиков, врачей, техников, по отношению к которым власть проявляла максимальную лояльность. «Если профессор Кизеветтер, — говорил А.С. Бубнов, — своими реакционными лекциями приносит вред, то мы его выпроваживаем за границу. Но если известный физиолог Павлов в своем вступительном к лекции слове ругает коммунистов, мы его гнать не можем, ибо наряду с этим он делает огромную работу, чрезвычайно полезную и для нас. Нужно сделать так, чтобы Павлов делал нужное и полезное своему государству, а отрицательные черты надо различными способами отсечь»³⁷. Специальным декретом от 24 января 1921 г. Совнарком утвердил особые условия, обеспечивающие работу академика И.П. Павлова «максимальными удобствами», «принимая во внимание совершенно исключительные научные заслуги... имеющие огромное значение для трудящихся всего мира»³⁸. Как показывает Булгаков, в эпоху жилищного передела профессору Преображенскому временно удается сохранить семь комнат и добиться «совершенно исключительного положения» (С. 139) в силу того, что он хирург «мирового значения» и имеет высокопоставленную клиентуру.

Утилитаризм и гедонизм превалируют в искусстве революционной эпохи. И автор «Собачьего сердца» верно уловил процесс духовного распада современного искусства в связи с низведением его основополагающих социально-культурных ценностей до простого чувственного наслаждения. Конфликт между Шариковым и Преображенским отражает культурную конфронтацию. Будучи поклонником оперного театра и причастным к гуманистической культуре, Филипп Филиппович манифестирует свою приверженность не только высшему, с его точки зрения, эстетическому мастерству («К берегам священным Нила...»), но и священным ценностям искусства: религиозным, моральным, социальным, познавательным. Унаследовав статус пролетарского художника Клима Чугункина («профессия — игра на балалайке по трактирам» (С. 165)), Шариков тяготеет к искусству пролетарской культуры, обладающему иными аксиологическими критериями, и в первую очередь потребительства, развлечения, чувственного наслаждения. Из всех видов зрелищного искусства в сознании Шарикова приоритет получает цирк, максимально ориентированный на развлекательность и сочетающий разнообразные зрелищные эффекты: эксцентрику и клоунаду, акробатику и эквилибристику, выступление дрессированных животных, яркие сказочные костюмы и реквизит. Программа московских цирков 1920-х гг. поражает своей экзотичностью: «У Соломонского... четыре каких-то Юссемс и человек мертвой точки. ...У Никитина... слоны и предел человеческой ловкости» (С. 186). Причем эффект сенсационности и значимости цирковых номеров и искусства вообще Шариков связывает не с качеством, а с количественной пользой: «Чтож, я не понимаю, что ли? Кот — другое дело, а слоны — животные полезные...» (С. 186). Являясь самым демократичным искусством, цирк доступен для любого зрителя. «Ну, мало ли кого туда допускают» (С. 186), — иронично заметит по этому поводу профессор Преображенский. Цирк не требует напряженных интеллектуальных усилий для понимания. Его язык, будучи максимально натуралистичным и зоологически примитивным, обладает универсальной простотой и доступностью для всех социальных категорий. Именно цирк является любимым зрелищным развлечением детей, сознание которых в значительной мере находится во власти природных инстинктов. Пристрастие Шарикова к цирку, куда он готов ходить каждый день, свидетельствует, что и его сознание — детски наивное, примитивно-зоологическое.

Преобладание в советской культуре чувственно-развлекательных видов искусства (цирка, кафешантанной эстрады, мелодраматического кинематографа, утешающего советских барышень) отражало процесс плебеизации культуры и общества. Превращаясь в средство развлечения, современное искусство переходило в иной статус: из среды абсолютных ценностей оно опускалось до сугубо утилитарного, потребительски-товарного уровня. В результате божественные ценности искусства обесценивались во мнении публики, и это также пробуждало у нее взрыв стихийных инстинктов и агрессию. На предложение профессора хоть раз посетить театр Шариков категорично заявляет: «В театр я не пойду... Да дурака валяние... Разговаривают, разговаривают... Контрреволюция одна!» (С. 183). Совершенно очевидно, что театральные условности воспринимаются революционным прагматиком Шариковым не просто как чужая и непонятная, но именно враждебная система ценностей, подлежащая уничтожению.

Признавая наслаждение, полезность и комфортность высшей ценностью, Шариков манифестирует и чувственно-эгоистические моральные принципы. Безграничность своеволия, нарушение нравственного закона, и христианского, и гуманистического, становятся нормой для этого героя и проявляются в разветвленном комплексе аксиом его жизненного поведения. На требование Филиппа Филипповича вести себя прилично Шариков дерзко возражает: «...мне по матушке — нельзя, плевать — нельзя...» (С. 172); «Что-то вы меня, папаша, больно утесняете... Да что вы все... то не плевать, то не кури... туда не ходи... Что же это, на самом деле, чисто как в трамвае? Что вы мне жить не даете?» (С. 169).

Считая нравственные императивы обременительными для человека условностями, Шариков настойчиво стремится дискредитировать и уничтожить этикетные правила: «Вот все у вас, как на параде... салфетку туда, галстух — сюда, да «извините», да «пожалуйста», «мерси», а так, чтобы по-настоящему, — это нет. Мучаете себя, как при царском режиме» (С. 182). Подобные сентенции сигнализировали об опасной тенденции советского общества — девальвации этических норм в общественном сознании. Как показывает Булгаков, потеря престижа этических ценностей ведет к утрате контролирующих параметров человеческого поведения и открывает путь диктатуре грубой силы в общественных отношениях. Насилие становится тотальным и пронизывает все сферы советской жизни: семью, быт, политику (коллизии Преображенский — Шариков, Борменталь — Шариков — домком, Шариков — машинистка Васнецова), безусловно, присутствует в экономике³⁹. В Советской стране Шариков быстро продвигается по социальной лестнице. Он назначается на должность главного истребителя «бродячих животных (котов и прочее) в отделе М.К.Х.» (С. 198). Обладая всей полнотой власти («у самих револьверы найдутся» (С. 202), он принимает деятельное участие в социалистическом строительстве («Вчера котов душили, душили» (С. 198); убитые коты «на польты пойдут... из них белок будут делать на рабочий кредит» (С. 200)) и становится причастным к революционному преображению мира. Причем, сочиняя доносы и поднимая оружие на своего отца и покровителя, Полиграф Полиграфович активно стремится расширить масштаб своей революционной деятельности с целью обретения большей власти и большего достатка.

Постулируемое революционной этикой «право сильного» способствовало утверждению безграничного правового релятивизма, и этот произвол порождал острую социальную борьбу и конфликты. Так, например, официальный донос Швондера на профессора, опубликованный в газете, как, впрочем, и донос Шарикова, отражал не только санкцию власти на уничтожение классовых врагов, но и субъективные прагматические интересы, скрывающиеся под лозунгами революционного правосудия: «Никаких сомнений нет в том, что это его незаконнорожденный (как выражались в гнилом буржуазном обществе) сын. Вот как развлекается наша псевдоученая буржуазия! Семь комнат каждый умеет занимать до тех пор, пока блистающий меч правосудия не сверкнул над ним красными лучами! Шв...р» (С. 167).

Звериная борьба за существование повышала криминогенность советской действительности, и воровство, скандалы, доносы, аресты превратились в повседневную реальность. В хаосе перманентной борьбы пафос христианской любви вытеснялся ненавистью человека к человеку. Насилие становилось эрзацправом, а общество, повергнутое в моральный хаос и анархию, лишалось авторитетного морального судьи, ибо каждый стремился быть законодателем и судьей. «В настоящее время каждый имеет свое право...» (С. 170).

Таким образом, «разруха в головах», чувственное материалистическое умонастроение, революционно-коммунистический идеал кризисной гуманистической культуры, освобождающей человека от божественного абсолюта и нравственных императивов, обрекал общество на разгул стихии, интенсифицировал насилие, обман, взаимоистребление. Но в результате тотального релятивизма советская культура утрачивала интегрирующую силу и обнаруживала практическое поражение, проявляющееся во все возрастающей деструктивности и неспособности управлять человеком и самим процессом социокультурного развития. Таков вердикт истории и автора «Собачьего сердца» в отношении современного социокультурного кризиса.

Прагматичной философии разума, приведшей русскую нацию к духовной деградации, Булгаков противопоставил христианскую философию сердца. Собачье сердце «милейшего пса» оказывается самым человечным в озверевшем Советском государстве, так как максимально соответствует христианскому представлению о человеческом сердце. Следуя традициям христианской антропологии и, безусловно, полемизируя с ложными материалистическими концепциями, сводящими человека к зоологическому или экономическому виду, Булгаков стремится утвердить мысль о таинственной сложности, непостижимости и плюральности человека, которого нельзя свести к какому-либо одному элементу, к одной характеристике. Автор понимал, что человек — это микрокосм, иерархически содержащий в себе элементы большого мира, и в человеке есть нечто большее, божественное, выводящее его за пределы природного и космического бытия. Человек есть «образ и подобие Божие». Загадочный смысл этого понятия раскрывается через сердце, ибо сердце является не только средоточием физической жизни организма, как полагали материалисты. В сердце сконцентрирована «душевная и духовная жизнь человека»⁴⁰. Сердце — «орган всех чувств вообще и религиозного чувства в особенности»⁴¹. В сердце заключен живительный источник веры, через него осуществляется мистическое соприкосновение с Богом и ближними. Божественное начало в человеке проявляется в духе, в Логосе. Как учит Священное Писание (Ин. 1: 1—4, 9, 14; 4: 24), человек есть духовное сознание, воплощенный божественный ум, Логос. Святой Дух, проходя через сердце человека, возвышает его над всей природой и сокровенно соединяет с Богом.

Чудесный пес в булгаковской повести — это не просто живая душа. Шарик — одухотворенное существо. Он верит в Бога и обладает таинственным даром Святого Духа и слова. Самые благоговейные слова Шарика, молитвы, обращены к Небесному Отцу. В этом сердечном молении, в этом возношении к Богу звучит и славословие, и благодарение, и откровенное прошение: «Господи, боже мой... Все испытал, с судьбою своею мирюсь и если плачу сейчас, то только от физической боли и от голода, потому что дух мой еще не угас... Живуч собачий дух» (С. 119—120). Или же: «Повар попадается разный. Например, покойный Влас с Пречистенки. Скольким он жизнь спас! ...Царство ему небесное за то, что был настоящая личность...» (С. 120). Сердце одухотворенного пса представляет собой мистический центр, раскрывающий все чувства и мысли, все духовные, нравственные, волевые, познавательные способности. Как человек, пес плачет, страдает, сердится, жалеет, радуется, размышляет, принимает решения и т. д.

Обладая универсальным духом, Шарик обладает универсальным способом познания мира. Окружающую жизнь пес познает с помощью опыта, разума и веры. Ощущения и чувственность знакомят его с являющейся во всей конкретике действительностью, мышление позволяет установить всеобщие связи и закономерности в этом являющемся мире, а вера открывает субстанциальный характер сущего, так как последнее не поддается ни чувственности, ни разуму, а только сердцу. Сердечная интуиция выявляет глубочайшую истину бытия, и поэтому Шарику присущ пророческий и провиденциальный дар. Он видит сущность человека, безошибочно различает товарища, гражданина, господина («О, глаза — значительная вещь! Вроде барометра. Все видно — у кого великая сушь в душе, кто ни за что ни про что может ткнуть носком сапога в ребра, а кто сам всякого боится» (С. 122)), понимает духовные коллизии современности и предчувствует грядущие катаклизмы. «Сердечные озарения»⁴² сопрягают с мировым духовным опытом сознание Шарика, раздвигая его кругозор до всемирно-исторических масштабов и божественной бесконечности. Это трансцендирование в божественный Абсолют происходит в снах, воспоминаниях, видениях о прошлом, настоящем и будущем. «Сады Семирамиды! — подумал он» (С. 140) ...«Нет, куда уж, ни на какую волю отсюда не уйдешь, зачем лгать <...> привык. Я — барский пес, интеллигентное существо, отведал лучшей жизни. Да и что такое поля? Так, дым, мираж, фикция... Бред этих злосчастных демократов...»; «...Потом полутьма ванной стала страшной... почему-то в ванне померещились отвратительные волчьи глаза... Холодок прошел у пса под сердцем» (С. 153); «Тут неожиданно посреди смотровой представилось озеро, а на нем в лодках очень веселые загробные небывалые розовые псы» (С. 154).

В таинственной глубине сердца отражается таинственная глубина божественного мироустройства. В отличие от плоского и поверхностного материалистического мировидения («...а загробной жизни не существует» (С. 121)), лишенного метафизической, трансцендентной доминанты, в мировосприятии Шарика присутствует духовная вертикаль. Он осознает мир как соотношение Царства небесного и земного, вечного и временного. В этой системе божественно-иерархического бытия главным смыслом жизни является любовь и духовное спасение через искупительный подвиг Спасителя: «Все испытал, с судьбою своею мирюсь (С. 120)... а отчаяние, и подлинно, грех? Руки ему лизать, больше ничего не остается (С. 123)... Иду в рай за собачье долготерпение» (С. 129). Этот нравственный закон, которому пес не изменяет на протяжении своего крестного пути и тяжелой собачьей доли, наделяет Шарика способностью сопереживания, сострадания и самопожертвования.

Таким образом, в сердце фантастического пса скрыта подлинная глубина и подлинная красота духа, в нем содержится истинный духовный свет. Просвещенная духовно-личностная основа Шарика предельно ясно обнажается в экстремальный момент смерти. На операционном столе у собаки проступает лицо, правда, утратившее божественную светоносность: «И вот на подушке появилось на окрашенном кровью фоне безжизненное потухшее лицо Шарика с кольцевой раной на голове» (С. 158). А похожая на красный венец рана уподобляет его мученику.

Носитель сокровенного божественного дара максимально близок автору. Но при всей авторской симпатии образ Шарика пронизан ироническими токами, подчеркивающими дистанцию между автором и героем. Шарик человечен, но не человек, и поэтому не может реализовать свой духовный потенциал в жизни, находясь в полной зависимости от природных инстинктов и человека («величины мирового значения»). Эту зависимость осознает и сам рефлектирующий Шарик: «Рабская наша душа, подлая доля!» (С. 123). Но образ «милейшего пса» заострил трагическую метаморфозу революционной эпохи: вытеснение христианских идеалов из общественного сознания и вследствие этого предельное озверение русского общества. Самое обездоленное существо — собака — остро чувствует лютую злобу и губительную жестокость пролетарского государства. Повесть начинается смертельным собачьим воем от голода и боли: «У-у-у-у-у-у-гу-гу-гугу-уу! О, гляньте на меня, я погибаю! Вьюга в подворотне ревет мне отходную, и я вою с нею. Пропал я, пропал! Негодяй в грязном колпаке, повар в столовой нормального питания служащих Центрального совета народного хозяйства, плеснул кипятком и обварил мне левый бок. Какая гадина, а еще пролетарий! Господи боже мой, как больно! ...тело мое — изломанное, битое, надругались над ним люди достаточно» (С. 119—120). Обладая широким обобщающим смыслом, сюжетная линия Шарика акцентирует важную авторскую мысль: собачья доля и мучительная голгофа уготованы в Советской стране в первую очередь носителям христианского духа. Государственное уничтожение христианских ценностей и утверждение принципов существования свидетельствуют не только об определенном социально-политическом кризисе, происходящем в России, сколько о кардинальном религиозно-культурном перевороте и бытийственной катастрофе. Таким образом, гротеск в повести «Собачье сердце», сочетая памфлетно-исторический и историософский анализ, воспроизводил социальный конфликт интеллигенции и народа 1920-х гг. как конфликт духовно-исторический, мировоззренческий. Но автор этим не ограничивался, стремясь к универсализации гротескного обобщения.

2. Парадигма апокалиптического мифа в повести «Собачье сердце». Египетский миф в повести (парадигма и функции)

Повесть «Собачье сердце» отличает философский универсализм. Булгаков раскрывает противоречия современности в контексте всемирно-исторического бытия. Универсализация современных коллизий создается писателем с помощью парадигмы христианского апокалиптического мифа. Повествование «Собачьего сердца» развивается по драматургическому принципу и включает в себя архетип мировой драмы грехопадения — жертвоприношения — возмездия (искупления). Испытания людей фантастическим существом протекают в период праздника Рождества Христова. Каждый этап праздника является определенной вехой всемирно-исторической драмы. Завязка драмы начинается в последнюю декаду Рождественского (или Филиппова) поста. Именно в это время происходит столкновение с фантастическим псом и начинается подготовка в рождению нового человека. Гротескная ситуация раскрывает широкую панораму русского грехопадения: оскудение веры и любви, враждебность, разгул оргиастических инстинктов, голод, мор, мерзость запустения и т. п. Грех поразил ум, чувства и волю нации, ибо духовные лидеры (интеллигенция) поглощены утопическими экспериментами, обыватели озабочены чувственными наслаждениями, а сила, способная противостоять антикультурной народной стихии, в советском обществе еще не окрепла.

Кульминацией драмы является сорокадневный цикл рождественских праздников, связанных с пришествием Спасителя в мир (кульминация обрамлена дневником доктора Борменталя). Скрепляющими вехами рождественского цикла являются шесть праздников, внутренне связанных между собой особым отношением к таинству рождения. 22 декабря 1924 г. символизирует преждевременное навечерие Рождества Христова (сочельник). В этот день подготовка к празднику рождения чуда достигает наивысшей степени. Начало дневника доктора Борменталя констатирует наивысшую готовность Шарика и врачей к операции. 23 декабря — день жертвоприношения невинного Шарика и рождения чудо-человека. Рождение происходит искусственным хирургическим путем не 25 декабря, в день Рождества Христова, а на два дня раньше. Восьмой день со дня Рождения Спасителя — это день обрезания и наречения имени, символизирующих очищение от грехов и служение Богу. Искусственный чудомладенец произносит свое космическое имя на девятый день от своего рождения. 31 декабря «в 12 часов 12 минут пес отчетливо пролаял — «А-б-ыр!» (С. 160). Рыба — комический символ Иисуса Христа. Греческое слово (рыба) еще в раннем христианстве являлось криптограммой Христа и расшифровывалось как «Иисус Христос, Божий Сын, Спаситель»⁴³. Следовательно, «а-б-ыр», то есть рыба наоборот, означает противника Христа, антихриста, губителя. Главный противник Христа настойчиво провозглашает свое чудовищное явление: «1 января 1925 года ...Отчетливо лает «Абыр», повторяя это слово громко и как бы радостно. В 3 часа дня... засмеялся, вызвав обморок горничной Зины. Вечером произнес 8 раз подряд слово «Абыр-валг», «Абыр»» (С. 160). 6 января — Великий праздник Крещения Господня, Просвещения, Богоявления. Крещение Господне означает торжественное вступление Иисуса Христа на служение роду человеческому. Это — явление чуда в трех ипостасях, Бога Отца, Бога Сына и Святого Духа. Именно 6 января Шарик вочеловечился, у него отвалился хвост, он произнес слово «пивная» и стал расхаживать по квартире, положив тем самым начало губительному распространению злого духа, темного сознания. 7 января празднуется Собор Предтечи и Крестителя как послужившего таинству Божественного Крещения. Именно в этот день искусственный человек вспоминает предтечу своего духа. «Он произносит очень много слов. «Извозчик», «Мест нету», «Вечерняя газета», «Лучший подарок детям» и все бранные слова, какие только существуют в русском лексиконе» (С. 161). И, наконец, в сороковой день от Рождества Христова Церковь вспоминает, как Христос приносится в церковь законную (Иерусалимский храм). В событии принесения Богомладенца в храм Иерусалимский произошла встреча (сретение) двух Заветов, Ветхого и Нового. Примерно на сороковой день от своего рождения (конец января) человекозверь встречается с домкомом Швондером и требует выдачи документа в защиту своего «революционного» интереса. Этот день знаменует встречу, сретение, ветхого, звериного сознания и нового, революционного, послужившего идеологическим оправданием звериных инстинктов. С празднованием Сретения заканчивается рождественский цикл праздников. Последний этап космической драмы протекает в феврале—марте, в промежутке между праздником Сретения и Благовещения. В это время Шариков выходит в мир, и его бурная разрушительная деятельность является возмездием прародителю, и продолжается она до насильственной смерти Шарикова. В канун Благовещения завершается космическая драма, происходит обратное преображение, Шариков исчезает, превращаясь в пса-дворнягу, свою первоначальную естественную ипостась.

Парадигма христианского мифа позволяет трактовать современную историю как аналог священной истории, но аналог пародийный, так как в отличие от священной драмы о рождении Спасителя в ней разыгрывалась трагикомическая драма о рождении антихриста, губителя. Это означало, что в масштабе всемирно-исторического бытия советская эпоха 20-х гг. воспринималась автором «Собачьего сердца» как вселенская дьяволиада, апокалипсис, который вызван не просто случайной сменой социально-исторических сил, но именно сменой религиозно-философских ориентаций, вытеснением христианства и государственным узакониванием революционно коммунистической, языческой религии, приводящей к национальному геноциду. Возникшее вместо России Советское государство, именуемое причудливой аббревиатурой РСФСР, или, по выражению Шарикова, «Ресефесер»⁴⁴, отождествлялось Булгаковым с дьявольским царством зверя-антихриста.

Благодаря апокалиптическому мифу социально-исторические персонажи повести обретали всемирно-историческую и онтологическую семантику. В современной апокалиптической драме Булгаков раскрывает универсальные архетипы исторической реализации человека: Спаситель, Губитель, Предатель, Ученик и Волхвы.

Спаситель. Земным репрезентантом спасителя является профессор Преображенский. Его называют богом, творцом, учителем, величиной мирового значения. Глубинные онтологические нити, связывающие его с Христом Спасителем, акцентируются именем. Фамилия Преображенский отсылает к чудесным спасительным деяниям Христа, а имя и отчество — к особо почитаемым в православии апостолу Филиппу (одному из числа 12, призванных Самим Господом) и Филиппу святому, митрополиту московскому и всея Руси (1507—1569). По своему социокультурному статусу и происхождению Филипп Филиппович принадлежит к избранникам судьбы. Гениальный ученый, университетский профессор, талантливый хирург, он является избранным сыном Божьим. Его талант получен от Бога и от рождения, т. е. духовно унаследован. Профессор наделен благодатью, даром Божьим. Ему даровано все, необходимое «животу и благочестию» (1 Пет. 1: 2—3), — дар пророка, царя и первосвященника. Органичная кровнородственная связь со спасительными духовными ценностями, почитание своего рода и родины («отец кафедральный протоиерей», «Я — московский студент» (С. 192)), делает профессора Преображенского человеком особой благородной породы, достойным сыном своего отца и Божьим сыном. Благородство и красота составляют духовную основу личности Филиппа Филипповича и свидетельствуют о максимальном сохранении им во всем своем облике высшего образа человека («умственного труда господин, с культурной остроконечной бородкой и усами седыми, пушистыми и лихими, как у французских рыцарей» (С. 122); «гремел подобно древнему пророку, и голова его сверкала серебром» (С. 145); «властный и энергичный Филипп Филиппович, полный достоинства...», «ответил, ...королевски сдергивая плечи» (С. 206), у него «фартук, как епитрахиль», «белый колпак напоминал патриаршую скуфейку» (С. 152)). Как человеку благородному, ему чужд дух обиды и зависти, мести и притязания. Он духовная личность, послушный сын Божий, свободный от рабской стихии мира, но добровольно подчиненный тысячелетней культурной дисциплине, ограничивающей стихийные, природные инстинкты. Осознавая себя наследником мировой культурной традиции и свое высокое место в культурной иерархии, Филипп Филиппович Преображенский воспринимает свое избранничество не как сословные привилегии, но служение во имя Бога для людей. Его гений и высокий профессионализм направлены на исполнение возложенных на него высоких обязанностей. Ф.Ф. Преображенский самоотверженно несет свой крест, честно исполняет долг ученого, врача и университетского профессора, жертвенно служит человеку и миру, щедро отдает свой благодатный дар на благо спасения людей.

Спасительная миссия воплощается в слове, учении и чудесных деяниях профессора, которые отражают его бескорыстную преданность просветительской концепции преображения общества, основанной на любви к человеку. И этот гуманизм помогает ему творить чудеса — он исцеляет больных, спасает умирающих, учит и просвещает, творит и созидает. Как и слово Спасителя, высказывания и поучения Филиппа Филипповича облекаются в форму проповеди, иногда тяготеют к притче, но преимущественно воплощаются в форме ответов на вопросы, т. е. в диалогическом слове. Обычно он стремится дать исчерпывающие и аргументированные ответы и поставить актуальные проблемы, когда проповедует перед учениками и народом. И проповеди профессора, не ограничиваясь научными рамками, содержат апологию или критику социально-философских концепций, нравственные предписания и сентенции: «Я — человек фактов, человек наблюдения. Я — враг необоснованных гипотез. И это очень хорошо известно не только в России, но и в Европе. Если я что-нибудь говорю, значит в основе лежит некий факт, из которого я делаю вывод. И вот вам факт: вешалки и калошная стойка в нашем доме. <...> С тысяча девятьсот третьего года я живу в этом доме. И вот в течение времени до апреля тысяча девятьсот семнадцатого года не было ни одного случая — подчеркиваю красным карандашом «ни одного»! — чтобы из нашего парадного внизу, при общей незапертой двери, пропала бы хоть одна пара калош. Заметьте, здесь двенадцать квартир, у меня прием. В апреле семнадцатого года, в один прекрасный день, пропали все калоши, в том числе две пары моих, три палки, пальто и самовар у швейцара. И с тех пор калошная стойка прекратила свое существование. <...> Я не говорю уже о паровом отоплении! Не говорю! Пусть. Раз социальная революция, не нужно топить! Хотя когда-нибудь, если будет свободное время, я займусь исследованием мозга и докажу, что вся эта социальная кутерьма — просто-напросто больной бред... <...> Почему электричество, которое, дай бог памяти, потухало в течение двадцати лет два раза, в теперешнее время аккуратно гаснет раз в месяц? <...> Статистика — жестокая вещь. <...> Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила лампы? Да ее вовсе не существует! <...> Это вот что: если я, вместо того чтобы оперировать, каждый вечер начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха! Если я, ходя в уборную, начну, извините меня за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной получится разруха. Следовательно, разруха сидит не в клозетах, а в головах! Значит, когда эти баритоны кричат: «Бей разруху!», я смеюсь. <...> Клянусь вам, мне смешно! Это означает, что каждый из них должен лупить себя по затылку! И вот когда он вылупит из себя мировую революцию, Энгельса и Николая Романова, угнетенных малайцев и тому подобные галлюцинации, и займется чисткой сараев — прямым своим делом, — разруха исчезнет сама собой. Двум богам нельзя служить! Невозможно в одно и то же время подметать трамвайные пути и устраивать судьбы каких-то испанских оборванцев!» (С. 143—145).

Автор повести «Собачье сердце» считал, что христианско-гуманистические принципы являются творчески-созидательными и формируют не только благородных личностей, цвет нации, но творчески-созидательную, благородную культуру во всех ее формах и образованиях. И Булгаков показывает, что до тех пор, пока профессор Преображенский следует этим принципам, он является образцовым тружеником, созидателем спасительной культуры и творцом истинного бытия. Он созидает соборный образ жизни, тот иерархический порядок, в котором космос подчиняет хаос, божественный дух укрощает дьявольский; он спасает и преображает человека и мир. Поэтому дом Филиппа Филипповича, воплощая типичный быт русской интеллигентской культуры начала XX в., во многом уподобляется храму, Царству Божьему на земле и заключает в себе храмовую концепцию строго иерархического божественного миропорядка. Подобно храму, семикомнатное царство Филиппа Филипповича наполнено «божественным теплом», чудесными благоуханиями, таинственным мерцанием света. Пространство квартиры маркируется трехчастной храмовой топографией, включающей алтарь, Горнее место (собственно храм) и притвор (трапезу). В православном храме алтарь знаменует область бытия Божия. Горнее место символизирует духовное небо, область горнего ангельского мира, а притвор (трапеза) — область земного бытия. В совокупности три основные архитектурно-композиционные части храма знаменуют вселенское мироздание во главе с Богом-творцом и Создателем, Царство Божие в единстве трех сфер: Божественного, небесного и земного.

Самым священным, алтарным местом храма пречистенского божества является операционная. Здесь на операционном столе, похожем на престол (жертвенник), при «невиданном освещении» сияющего «белого шара» под потолком, осуществляется таинственное священнодействие, о чем свидетельствуют ритуал жертвоприношения, жесты, молитвы, облачения участников: «Только по смутному запаху можно было узнать, что это Филипп Филиппович. Подстриженная его седина скрывалась под белым колпаком, напоминающем патриаршую скуфейку. Жрец был весь в белом, а поверх белого, как епитрахиль, был надет резиновый узкий фартук... В скуфейке оказался и тяпнутый. Длинный стол был раскинут, а сбоку придвинули маленький четырехугольный на блестящей ноге» (С. 153); «Руки он вздымал в это время, как будто благословлял на трудный подвиг злосчастного пса Шарика. <...> «Ну, господи благослови» (С. 155); «Одним приемом навел на лбу Шарика красный венец» (С. 156). В этом сакральном месте открывается путь в загробный мир. Обреченному на заклание Шарику «померещились отвратительные волчьи глаза» (С. 153) (волк — проводник в царство мертвых), а затем «представилось озеро, а на нем в лодках очень веселые, загробные небывалые розовые псы» (С. 154).

Символическим аналогом Горнего места, знаменующего Небесный Престол и небесное присутствие Господа, является кабинет Филиппа Филипповича, где при свете зеленой лампы (светильника) он восседает в кресле, напоминающем архиерейское кресло (и, соответственно, трон): «Вечерами пречистенская звезда скрывалась за шторами... божество помещалось в кресле. Огней под потолком не было, горела только одна зеленая лампа на столе» (С. 150).

И, наконец, притвору, имеющему духовно-практическое значение и символизирующему земной мир, максимально связанный со стихией, уподобляются в квартире Преображенского столовая и прилегающая к ней кухня. Этот мир подчеркнуто отделен от храма божества, а кухня названа царством поварихи Дарьи и отождествляется с дьявольским миром, разгулом плотских страстей: «Всякий день в черной сверху и облицованной кафелем плите стреляло и бушевало пламя. Духовой шкаф потрескивал. В багровых столбах горело вечною огненной мукой и неутоленной страстью лицо Дарьи Петровны. Оно лоснилось и отливало жиром. В модной прическе на уши и с корзинкой светлых волос на затылке — светились двадцать два поддельных бриллианта. <...> Острым и узким ножом она отрубала беспомощным рябчикам головы и лапки, затем, как яростный палач, с костей сдирала мякоть, из кур вырывала внутренности, что-то вертела в мясорубке. <...> В плите гудело, как на пожаре, а на сковороде ворчало, пузырилось и прыгало. Заслонка с громом отпрыгивала, обнаруживала страшный ад. <...>

Вечером потухала пламенная пасть, в окне кухни, над белой половинной занавесочкой, стояла густая и важная пречистенская ночь с одинокой звездой. В кухне было сыро на полу, кастрюли сияли таинственно и тускло, на столе лежала пожарная фуражка. Шарик лежал на теплой плите, как лев на воротах, и, задрав от любопытства одно ухо вверх, глядел, как черноусый и взволнованный человек в широком кожаном поясе за полуприкрытой дверью в комнате Зины и Дарьи Петровны обнимал Дарью Петровну. Лицо у той горело мукой и страстью, все, кроме мертвенного напудренного носа. <...> — Как демон пристал... — бормотала в полумраке Дарья Петровна...» (С. 149—150).

Ассоциирующаяся с храмом, квартира профессора Преображенского в определенной мере прочитывается как «царство не от мира сего», образ культурного бытия, духовного существования и духовного возвышения. Здесь человек, осуществляя свое служение в миру, духовно преображался и утверждал спасительные принципы жизни и спасительный жизненный порядок. Образ дома воплощает соборный образ бытия, утвержденный Филиппом Филипповичем. Как в доброй, старой семье, взаимоотношения обитателей напоминают «собор всей твари», объединенной любовью и благодарностью к своему божеству. Степень духовного приближения к творцу и создателю домашнего порядка, так же как и к Богу Отцу, иерархична и обозначена местом обитания в доме. Ближе всех к профессору Преображенскому находится его ученик и духовный сподвижник доктор Борменталь, затем — домработница и помощница Зина, повариха Дарья Петровна, а у ног его — любящий пес, глаза которого «не менее двух раз в день заливались благодарными слезами по адресу пречистенского мудреца» (С. 147).

Так как одухотворенное бытие сопряжено с красотой, то и печать красоты лежит на облике всех обитателей дома и всего быта. Благородно красив хозяин, ученик «очень красивый, молодой, с черной острой бородкой» (С. 130); домработница — «молодая красивая женщина в белом фартучке и кружевной наколочке» (С. 130), источающая запах ландыша. Старается быть красивой повариха Дарья Петровна: «В модной прическе на уши и с корзинкой светлых волос на затылке — светились двадцать два поддельных бриллианта» (С. 149). И даже ободранный пес, согретый в ласковом доме, превращается в красавца.

Универсально-символическое сопряжение дома с храмом и вселенной манифестировало онтологичность ценностной духовной иерархии и способствовало осознанию духовно-иерархического пути человека к Богу, утверждению подвижнического труда и божественного служения как основы духовного спасения человека и мира. Церковь, соборный образ жизни, трактовались Булгаковым как историческая ступень в деле Божественного домостроительства, творческого созидания Царства Божьего и вечных ценностей. По мнению Булгакова, как только человек забывает о Боге и божественном служении, разрушается личность, рушится мир и порядок, профанируется божественное бытие. Вступив на путь богоотступничества и соблазнившись богоборческой утопией насильственной гармонизации человечества, гениальный ученый утратил связь с божественным Абсолютом. И потому профессор предстает как профанированный образ высокого архетипа, а вся его фигура пронизывается иронически снижающими демоническими и языческими маркировками. Соответственно, слово и учение профессора-гуманиста несут не только святой, но и злой дух (к тому же он ругается и чертыхается), Преображенский творит не только добро, но и зло. Он просвещает ум, но, случается, не в силах спасти душу. Он «творец (клякса)», «пречистенский мудрец», «громовержец», «полководец», «маг», «чародей», «кудесник», «божество с ножичком», «фокусник», «живодер». А его семикомнатный храм, будучи земным и тленным, несет и приметы дьявольского мира греха и смерти («белое сияние» искусственного света, оленьи рога, сова, черная карточка на черной двери, тяжелый, как гробница, стол; кровавые жертвы, конфликты и смерти; медицинская кухня Филиппа Филипповича коррелируется с дьявольской кухней Дарьи Петровны: «В отвратительной едкой и мутной жиже в стеклянных сосудах лежали человеческие мозги. Руки божества, обнаженные по локоть, были в резиновых перчатках, и скользкие тупые пальцы копошились в извилинах. Временами божество вооружалось маленьким сверкающим ножиком и тихонько резало желтые упругие мозги» (С. 150—151).

Но, по мысли Булгакова, духовная личность, истинный сын Божий, всегда будет стремиться к истине и покаянию, осознанию своей греховности и своих грехов, а, следовательно, их преодолению и духовному совершенствованию.

Губитель. Репрезентантом антихриста, губителя, выступает Шариков. В соответствии с каноническим представлением об антихристе создание Преображенского предстает как полная противоположность Христа и человека. Шариков абсолютно отрицает христианскую веру, приход Христа во плоти, телесную реальность воплощения Логоса. Образ гомункула отрицает также образ и подобие Божие, не только духовную, но и телесную природу человека. Шариков — безобразный монстр, мифическое чудовище, сочетающее атрибуты человеческие и животные. Гибрид собаки и человека несет черты и свиньи, и обезьяны, и змеи, и мухи («черная голова... в салфетке сидела, как муха в сметане» (С. 182), а документы («лягушачья бумага») сближают его с лягушками и жабами. В нем воплощается вся природная стихия, и эта абсолютная природная концентрация делает искусственного человека не похожим ни на одно природное существо. Операционный шрам уподобляет его апокалиптическому зверю: «...одна из голов его как бы смертельно была ранена, но эта смертельная рана исцелела...» (Откр. 13: 3). И подобно апокалиптическому зверю, «новый человек» говорит «гордо и богохульно» (Откр. 13: 5).

Гротескное слово Шарикова отражает гротескное сознание гротескного существа. Слово Шарикова полистилистично, в нем механически и конфликтно сочетаются все стилевые пласты русского языка. Но в этом противоречивом сочетании слово советского пролетария выходило за рамки человеческой речи, уподобляясь какому-то фантастическому звериному реву. («человек возмущенно лаял», «хмуро гавкнул Шариков», «гавкнул злобно и отрывисто», «дикий голос Шарикова глухо проревел за дверью»). В стилевом «кентавре» Шарикова доминирует гибрид обсценной лексики и официальных штампов, научно-идеологических формул. Шариков произносит «все бранные слова, какие только существуют в русском лексиконе» (С. 161), изъясняется, «как бы вспоминая некую формулу», «Я иск, может, имею право предъявить?» (С. 169); «В настоящее время каждый имеет свое право» (С. 170); «Я не господин, господа все в Париже» (С. 188); «а форсу как у комиссарши» (С. 168). Подчеркивая, что шариковская фразеология — это государственная и доминирующая фразеология советского общества, Булгаков сумел показать, что революционная ментальность, отрывающая человека от национальной культуры, деформирует русское сознание и русскую речь и создает агрессивный и нечеловеческий абстрактно-механический стиль, который характеризуется предельной унификацией и обездушенностью. Проникая во все сферы коммуникации, подобный искусственный стиль вытеснял одухотворенное национально-личностное слово. Новый советский канцелярит, которым заговорила нация в советскую эпоху, выражал энтропийные интенции национального духа, охваченного коммунистической идеей. Утратив связь с божественным началом, революционное сознание утратило и христианскую ценностную иерархию, кардинально изменило представления о добре и зле, греховном и благочестивом, а также перевернуло понятия о высоком и низком, нормативном и ненормативном слове. В результате этого в речи носителей коммунистической идеологии наряду с усвоением западноевропейской лексики максимально легализовалась лексика обсценная, а кроме того, интенсивно создавались новые слова, особенно аббревиатуры, ориентированные на западноевропейские и интернациональные лексические образцы. Эти механические новообразования несли произвольное значение, модифицируя ценностные и смысловые характеристики традиционных слов, из которых они монтировались. Филипп Филиппович, верно уловив семантический произвол и хаос советского новояза, справедливо вопрошает, какой смысл несет понятие контрреволюции: «Кстати, вот еще слово, которое я совершенно не выношу! Абсолютно неизвестно, что под ним скрывается!» (С. 146). А политически сознательный Шариков, для которого обсценная лексика является нормой, нормативные слова, а тем более тяготеющие к высокому книжному стилю считает вульгарными. И профессора Преображенского, иронически назвавшего домком прелестным, укоряет: «Да вы напрасно его прелестным ругаете» (С. 171). Новая революционная фразеология, извращающая русскую речь, воспринималась Булгаковым как лживый и противоестественный для человека язык, сконцентрировавший разрушительную энергию мировой стихии. И слово Шарикова выражало обезбоженное сознание, находящееся во власти стихии.

Разрушительная агрессия революционной ментальности прорывается и в злобном содержании звериной концепции материального благоденствия, и в монологической форме шариковского слова, реализующейся в лозунгах, приказах, доносах («Какие уж мы вам товарищи! Где уж! Мы в университетах не обучались, в квартирах по пятнадцать комнат с ваннами не жили!» (С. 170); «Я на шестнадцати аршинах здесь сижу и буду сидеть!» (С. 204)). В противовес диалогическому слову христианско-гуманистического мышления Филиппа Филипповича, отражающего глубокую личностную рефлексию и процесс поиска истины, шариковский монологизм свидетельствовал о механическом повторении советских декретов, постановлений пленумов, съездов, собраний, газетных передовиц и т. д. и обнажал отсутствие критического сознания и духовную инфантильность яростных пролетариев, а также звериное стремление быть абсолютными и полновластными хозяевами жизни.

Воплощенные в сознании Шарикова демонический хаос, метафизическое зло акцентируются именем героя. Как предсказывалось в Откровении, имя или число имени апокалиптического зверя-антихриста раскроется в конце времен. «Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число шестьсот шестьдесят шесть» (Откр. 13: 18). Приоткрывая тайну бытия, фигурой Полиграфа Полиграфовича Шарикова и его именем Булгаков сигнализировал об осуществлении апокалиптических предсказаний. В имени булгаковского гомункула заключена вся таинственная бездна язычества. Одно из значений греческого слова «полиграфия» — цифрованная, шифрованная, тарабарская грамота, тайнопись⁴⁵. И, следовательно, полиграф может обозначать носителя тайного оккультного знания. Но этим значением имя героя «Собачьего сердца», конечно, не исчерпывается. Если первословом и первоименем был Бог, целокупное гармоническое начало, то явившийся в конце времен противник Христа обозначается словом-понятием, числом. И это число-понятие есть выражение во множественном числе имени дьявола, ибо дьявол воплощается в хаотически дробящейся множественности, бесовщине, противоестественной для всей твари и извращающей естественный порядок. Имя Полиграфа Полиграфовича, безусловно, коррелирует с наименованием бесовщины и позволяет видеть под личиной революционера — пролетария бесноватого, одержимого нечистым духом и неврозом. Дважды повторяющееся слово «поли-» (греч. poly — «много») прочитывается как много-много. Для обозначения неопределенного множества раввинисты употребляли слово «легион» (лат. legio (legionis) — основная организационная единица в армии Древнего Рима, первоначально — все римское войско). По свидетельству евангелистов Марка (5: 9) и Луки (8: 30), бесы, изгнанные Господом из бесноватого в стране Гадаринской, говорят о себе, что имя им легион, потому что их много. Причем дьявольский дух обнаруживает свое хаотическое разложение и извращение, меняя единственное число на множественное, как только Господь вопросил у него об имени, т. е. сокровенной сущности: «И спросил его: как тебе имя? И он сказал в ответ: легион имя мне, потому что нас много». (Мк. 5: 9—10). У нечистой силы нет подлинной сути, нет личности и личного имени, она рассыпается на легион, на неопределенное множество нечистых духов. В «Собачьем сердце» разоблачение легиона революционной бесовщины и одержимости также происходит в момент наименования, при столкновении бесноватого существа и Филиппа Филипповича, репрезентанта Спасителя: «Как же вам угодно именоваться? Человек поправил галстух и ответил: — Полиграф Полиграфович» (С. 171). Полисемантичность имени гомункула раскрывает и углубляет представление о вселенских масштабах и глубинных истоках легиона революционной бесовщины. В имени новоявленного пролетария содержится претензия на абсолютную имперскую власть и указание на ее глубокие исторические корни. «Полиграф» можно истолковать как явление нового графа и нового полновластного дворянина (граф — нем. Graf — наследственный титул высшего дворянства, введенный в России Петром I). И Шарикова по праву можно считать наследником не только Шарика, но русских и римских императоров, новоявленным Нероном и Петром I. Таинственное имя раскрывает также, что гомункул и его сознание являются продуктом стихии, природной и социальной. Фамилия Шарикова отсылает к природной стихии. Ставшая именем и отчеством аббревиатура, созданная из слова «полиграфия», означающая еще и печатную промышленность, говорит о том, что искусственный человекозверь — это создание второй, искусственной природы, цивилизации гуманизма.

В этом искусственном имени чувствуется шевеление хаоса, глобализм стихии, ее технократическая и тоталитарная мощь. «Кто имеет ухо, да услышит». И Булгаков слышал «шум времени». В имени «Полиграф Полиграфович Шариков» звучит рычание апокалиптического дракона («...и говорил как дракон» (Откр. 13: 11)), зверя, говорящего на языке всех четырех стихий (огня, воздуха, земли и воды). В этом имени звучит и «свинцовый набор печатника», и свист революционных выстрелов, и собачий лай, и шипение змеи. Пыхающее рычание и орудийные залпы звучат и в космическом имени гомункула «Абыр — валг», «Абыр». Та же мощь стихии, титанизм тоталитарного государства и богоборческий бунт слышатся в аббревиатуре, произвольно переворачивающей значение слова «рыба», а также глубинную религиозную семантику этого слова — ἰχθύς — Иисус Христос, Божий Сын, Спаситель. По мысли Булгакова, револьверный лай новой официальной речи, передающей клокотание стихии и утратившей божественный смысл и образно-гармонический строй национального слова, делал ее изоморфной социально-низовому языку мата и речи подворотни. Не случайно возвращающийся в прежнюю ипостась и дистанцирующийся от революционной речи и революционного сознания пес реагирует на иноязычное слово «атавизм», похожее на аббревиатуру, возмущенным выкриком: «Неприличными словами не выражаться!» (С. 207).

Новая, стилистически разнородная революционная речь, разрушающая божественную форму русского языка и растворяющая национально-личностное слово в интернациональном и обезличенном слове-понятии, трактовалась Булгаковым как богохульная. Ставшая официальным стилем Советского государства (по Шарикову, «Ре Се Фе Се Ре»), революционная фразеология свидетельствовала об осуществлении апокалиптического пророчества, появлении государства зверя и звериного богохульства «над всяким коленом и народом, и языком, и племенем» (Откр. 13: 7). И как предсказано в Откровении, зверь, говорящий «гордо и богохульно», выходит из бездны и хаоса. Со дна, из кабака, из моря житейского извлекается для операции Клим Чугункин. Прямо с ледяной земли, из вьюжной подворотни профессор подбирает Шарика. Из бездонных глубин мировой цивилизации, из загробного царства и из праха рождается Шариков. В стихии «московского омута» 1920-х гг. он ныряет и в мировой бездне вновь исчезает.

В соответствии с христианским каноном Булгаков воссоздает в «Собачьем сердце» характер и деяния антихриста. Шариков предстает посланником сатаны, действующим по его наущению, носителем дьявольского начала и бесовщины («леший», «проклятый черт», «черт лохматый»). В противовес благочестивому Спасителю Полиграф Полиграфович раскрывается как «человек греха, сын погибели» (2 Фес. 2: 3). Он действительно «сукин сын», в прямом и переносном значении этого понятия, греховный плод греховных родителей. Неблагородно его происхождение: от дьявола, из праха, от мертвецов. И, кроме того, дурная наследственность идет от уголовника и алкоголика Клима Чугункина и от пса-дворняги, который сам указывает на свою греховную родословную: «Окончательно уверен я, что в моем происхождении нечисто. Тут не без водолаза. Потаскуха была моя бабушка, царство ей небесное, старушке» (С. 207). Не обладая сознанием сына Божьего и не унаследовав Божьей благодати, Шариков репрезентирует сознание сына праха и необходимости. В основе его мироощущения лежит плебейская психология обиды и злобы, психология уродливых человеческих чувств и темных звериных инстинктов. Раб стихии, лишенный божества и святыни, оторванный от рода и родины, он бунтует и восстает против Бога, попирает Закон Божий, отрицает все христианские заповеди: является безбожником, идолопоклонником (любостяжательствует, чревоугодничает, пьет, объят гордыней), пребывает в праздности и лени, не чтит отца своего, убивает, прелюбодействует, ворует, лжесвидетельствует, наконец, он завистлив и корыстолюбив. И поэтому люди гуманистической культуры называют его «дикарем», «первобытным», «хамом и свиньей», «хулиганом», «исключительным прохвостом», «наглым существом».

Самореализация Шарикова, как и самореализация антихриста, сопряжена с лицемерием. Под маской пролетариата-спасителя и лозунгами гуманистического учения он утверждает губительную философию существования: эгалитарную концепцию социального благоденствия, основанную на насилии. Следуя революционной доктрине об экспроприации экспроприаторов, вбирающей все дьявольские соблазны, Шариков конституируется как богоборец и ненавистник Христа. Имитируя спасительную добродетель и спасительное чудо, он извращает христианскую веру и стремится занять место Спасителя, присвоить не принадлежащий себе сан. Безусловно, в апокалиптической драме Полиграф Полиграфович является пародийным аналогом антихриста. Захватывая дом и утверждаясь в храме профессора Преображенского, Шариков выступает в роли узурпатора и самозванца. Но маргинал стремится не только уравнять себя с гениальным тружеником и захватить все его социальные привилегии. Он требует себе поклонения. Выдавая себя за советского бога, пролетария, зверь претендует на роль творца, насаждает звериный идеал, звериный стиль поведения и звериный образ жизни. Отвергая Закон Божий и потрясая документами («лягушачья бумага» — печать антихриста), Шариков творит дьявольские чудеса, делает успешную карьеру и заставляет подчиняться звериным пролетарским законам ненависти и захвата. «...и говорил и действовал так, чтоб убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя» (Откр. 13: 15).

Идентифицируя Шарикова с антихристом, Булгаков сатирически развенчивал ложного иерарха и разоблачал губительный характер эгалитарно-энтропийной концепции коммунистического спасения. Уравнительно-распределительный принцип советской доктрины («Взять все да и поделить»), истребляющей все социальные различия и ценности, произвольно уравнивающий маргинала и гениального профессора, умного и глупого, богатого и бедного, благородного и низкого, разрушал онтологические основы жизни, посягал на иерархическую красоту вселенского бытия и тайну божественной благодати. Современник русской революции, Булгаков проницательно осознал, что построение социалистического счастья, равенства и благоденствия является утопией, а миф о творении коммунизма в Советской стране и создании революционного космоса на деле превращается в апокалипсис, подрывающий творческие силы нации и направляющий движение культуры не к гармонии, а к инфернальному небытию, равенству в смерти. Булгаков сумел показать, что санкционированное государством коммунистическое творение нового мира осуществляло погром русской культуры и погром бытия как иерархического лада. Отказ от божественной иерархии и внедрение революционно-коммунистического эгалитаризма, усугубляя деструктивные процессы в обществе, стимулировали появление самозванцев на всех уровнях и способствовали плебеизации и хаотическому разрушению национальной культуры.

Трагическая гибель национально-культурного бытия раскрывается в «Собачьем сердце» через деформацию образа дома, претерпевающего разрушительную метаморфозу с воцарением Шарикова. Профессорский храм превращается в коммунальную квартиру, напоминающую грязную потопную баню, балаган («Балаган какой-то!» (С. 169)), «Ну, ладно, — прошипел Борменталь, — ...Я ему устрою бенефис, когда он отрезвится» (С. 197), кабак («Такой кабак мы сделали с этим гипофизом, что хоть вон беги из квартиры!» (С. 165)), «заложный дом»⁴⁶. Соборность вытесняется агрессивно-коллективистским существованием, общежитием. Хаос переворачивает космический порядок, жизнь уподобляется мучительному аду. Царство Шарикова отождествляется с призрачным царством смерти. Его устойчивыми маркировками являются мотивы сна («Ведь не может же быть, чтобы все это я видел во сне? А вдруг сон! ...подворотня растаяла, как мерзкое сновидение...» (С. 147); смерти (умирает и воскресает пес, воскресает и умирает Клим Чугункин, воскресает и умирает призрак Шариков); тьмы («Тишина покрыла квартиру, заползла во все углы. Полезли сумерки, скверные, настороженные, одним словом — мрак» (С. 205)); бесовщины, дьявольского хаотического оборотничества, пронизывающего все пространство калабуховского дома и Москвы («Вьюга в подворотне ревет... отходную...» (С. 119); «Ведьма — сухая метель загремела воротами и помелом съездила по уху барышню» (С. 121); «...благоговейную тишину Обухова переулка прорезал лай грузовика и окна в доме дрогнули» (С. 198); «Нечистая сила шарахнула по обоям в коридоре, направляясь к смотровой, там чем-то грохнула и мгновенно пролетела обратно. <...> ...в запертой ванной по стенам что-то запрыгало, обрушились тазы... <...> Вода зашумела по трубам и полилась. <...> Затем высокое стекло, выходящее под самым потолком из ванной в кухню, треснуло червивой трещиной и из него вывалились два осколка, а за ними выпал громаднейших размеров кот в тигровых кольцах и с голубым бантом на шее, похожий на городового. Он упал прямо на стол в длинное блюдо, расколов его вдоль, с блюда на пол, затем повернулся на трех ногах, а правой взмахнул, как будто бы в танце, и тотчас просочился в узкую щель на черную лестницу. Щель расширилась, и кот сменился старушечьей физиономией в платке. Юбка старухи, усеянная белым горохом, оказалась в кухне» (С. 175—176); «...из домкома к Шарикову явился молодой человек, оказавшийся женщиной, и вручил ему документы...» (С. 187); «...нечистый дух вселился в Полиграфа Полиграфовича, очевидно, гибель уже караулила его и рок стоял у него за плечами» (С. 204); «...бесновался Борменталь» (С. 197); «И тут моментально вынырнул, как из-под земли, решительный Борменталь» (С. 200); «...рычал Филипп Филиппович, потрясая кулаками» (С. 198) и т. д.).

О превращении России в загробное царство и наступлении Страшного Суда максимально сигнализировал образ Шарикова. Зверь, появившийся из бездны, несет черты синкретического бога загробного мира, в субстрате которого проявляется мировое язычество. Иконография и образная структура Шарикова помогает выделить в широком интертекстуальном поле булгаковского антихриста ассоциативные доминанты. Совершенно очевидно, что герой «Собачьего сердца» сопряжен с легендарными образами песиголовцев (кинокефалов) или дивных людей, которые встречаются у античных, средневековых авторов (Геродот, IV, 191; Диодор. Sic 3, 35; Лукиан Dial. mor. 7, 2; Страбон 774, 812) и русских книжников допетровской Руси («Книга о Христе», «Александрия», «Луцидария»). Авторы хроники и космографий вплоть до XVI в. держались мнения о существовании звероподобных и фантастических народов — циклопов, кинокефалов, людей безносых, с вывороченными назад ступнями и т. п. О стране кинокефалов говорится в сказаниях о походах Александра Македонского. Полулюди-полупсы помещаются авторами многочисленных «Александрию) в подземном мире Индии или Африки⁴⁷. Многие германо-скандинавские легенды «песьим народом» называют гуннов и ведут происхождение этого племени от собак и колдунов. В древних и средневековых легендах подчеркивается дикий нрав и кровожадность песеголовцев. В «Истории лангобардов» Павла Диакона рассказывается о том, что лангобарды в войне с ассипитами использовали песелоговцев, которые «отличались в битвах неистовой жестокостью; как вампиры, пили кровь врагов, а не догнав их, в ярости, и свою собственную»⁴⁸.

Христианская традиция, живущая в русских народных преданиях и сказках, прочно связывала песеголовцев с иноверцами, язычниками и с демоническими силами преисподней, дьяволами и бесами. Под песьими головами русские разумели и турок, и татар (отсюда выражение: «собака татарин», «собачья вера»), позже — опричников (собачья голова — атрибут опричника). В древнерусских изображениях Страшного Суда песелоговцы предстают вместе с другими языческими народами с ответом в День судный. В обличии песеголовцев воспроизводились и апокалиптические народы Гог и Магог, грозные полчища которых должны явиться в конце мира для истребления всего человечества⁴⁹. В древнерусских лицевых апокалипсисах ад символизировала фигура дьявола в виде человекообразного существа с собачьей головой⁵⁰. В гностическом трактате Pistis Sophia отмечается, что собакоголовые архонты-демоны выполняют на Страшном Суде карательные функции⁵¹. Собакоголовый бес — распространенный персонаж христианской демонологии. В древнерусской литературе бес часто изображался в виде «песиголовца» (кинокефала) — человека в цветном скоморошьем или польском жупане и сафьяновых сапогах, но с собачьей головой на плечах, покрытой длинной кудлатой шерстью, с собачьими ушами и красным высунутым собачьим языком. «Еще обычнее изображение беса в виде «мюрина», человекообразной фигурки черного, темного или грязнозеленого цвета, мохнатой, с длинными всклокоченными как бы женскими волосами, с длинным высунутым языком, как у запыхавшейся собаки, с длинными когтями на руках и ногах (на ногах иногда петушьи шпоры)...»⁵²

Революционный дракон Полиграф Полиграфович похож на чванливого и вероломного, попирающего русские святыни и русские обычаи Змей-собаку, Змей Тугарина («Бой Алеши со змеем»). Шариков напоминает и лютого царя-собаку потустороннего, «инищого царства», обнесенного железным тыном с человеческими головами («Вавило и скоморохи»). Пролетарский бог, включившийся в революционную борьбу, словно в дикую охоту, и мчащийся на грузовике, как на огненной и лающей колеснице, обнаруживает связь с древнегерманским богом войны Одином-Вотаном. В жертву Одину приносили волков и собак вместе с людьми, признанными преступниками или изгоями, называемыми волками. Волчьи и собачьи головы водружались на шестах. Предание гласит, что демонического представителя неистового войска мертвых, грядущего в вихре и в буре (Wuotanes heer), сопровождали черные волки-псы⁵³. Революционный страж и революционный судия ассоциируется с жестоким стражем мрачного Аида драконоподобным псом Цербером и судьей царства мертвых египетским богом Анубисом, представавшем в образе собаки или шакала, а также в образе песеголового человека. С загробным миром Шарикова связывает ипостась оборотня — мертвеца Клима Чугункина, «заложного покойника», и собаки. В мифологиях разных народов собака является вестницей смерти и несчастья. В особо тесной связи с миром мертвых стоит собака черной масти. В собаке видели одну из личин мертвеца или черта, и ей приписывался зловещий, пророческий и отвращающий характер. Индоевропейские народы считали, что собаки обладают духовидением, чуют приближение богов и демонов, незримых для очей простых смертных. По русским поверьям, такое чудесное чутье присуще двум породам собак: двоеглазке, черношерстой собаке с белами пятнами над глазами, и ярчук-собаке, имеющей волчий зуб и скрывающей под шкурой двух змей-гадюк⁵⁴. Вещее значение собаки отразилось в целом ряде примет и верований. Так, например, древние и современные народы считали, что собачий лай отгоняет нечистую силу, а вызывающий суеверный страх собачий вой предвещает войну, пожар или разрушительную бурю. В народной обрядности сохраняется вера в целебные свойства собаки и возможность перенесения на человека ее вещего дара и силы с помощью колдовских и магических операций (жертвоприношение собаки, поедание ее мяса или использование ее органов для лечения болезни). И поэтому В. Клингер полагал, что русское выражение «собаку съесть», т. е. «знать что-либо в совершенстве», в значительной мере связано с обретением глубокого знания на основе магических обрядов⁵⁵. Булгаковский пес-духовидец, похожий то на змею, то на лохматого черта и голодного волка, осознает свое таинственное избранничество и родовые приметы: «Я — красавец. Быть может, неизвестный собачий принц-инкогнито, — размышлял пес, глядя на лохматого кофейного пса с довольной мордой, разгуливающего в зеркальных далях, — очень возможно, что бабушка моя согрешила с водолазом. То-то, я смотрю, у меня на морде белое пятно. Откуда оно спрашивается? Филипп Филиппович — человек с большим вкусом, не возьмет он первого попавшегося пса-дворника» (С. 147).

Обладающий вещим даром, Шарик-пес безошибочно предсказывает не только свою судьбу, но и катастрофическую судьбу революционного царства. Чудовищная история в Советской стране открывается собачьим воем — предвестием войны, разрухи и смерти.

Выделенные культурно-ассоциативные доминанты образа Шарикова, параллели к которым, разумеется, можно продолжить, помогают уяснить важную авторскую мысль о том, что революционная идеология — это идеология варварства, аккумулировавшая энергию мирового языческого духа. Смена религиозных ориентаций, происходящая в России, вытеснение христианства язычеством, переворачивает ценностную, социальную и онтологическую структуру общества. «Царство поварихи Дарьи» и инфернальная стихия врываются в русскую жизнь и разрушают весь национально-культурный уклад. Возникшее с утверждением революционной идеологии советское общество оказывается враждебным, духовно и социально деформированным. Верх и низ поменялись местами. К власти пришли люмпенизированные массы, беспощадно истребляющие духовную аристократию, русскую интеллигенцию и духовные основы человеческого существования, национальную веру и святыни. По мысли Булгакова, дворняга и кухарка, пытающиеся управлять домом и государством, превращают жизнь в дьявольскую кухню. Революционные варвары, движимые богоборческим духом, эгалитарными страстями и опирающиеся на террор как основной принцип создания коммунистического рая, созидают в России «собачий рай», кратковременный призрак жизни, языческое царство мертвых. Находящаяся в перманентном терроре Советская страна ассоциировалась с дьявольским царством обмана, хаоса и смерти.

Идентифицируя советскую эпоху со Страшным Судом, а Советское государство с царством антихриста, Булгаков, как и его православные пращуры времен великих народных движений, пророчествовал о мучительной погибели языческого царства и языческого народа, нарушающего правду Божественную и человеческую. Призрачно и тленно царство антихриста. И как предсказано в Откровении, временна его власть. Срок антихристовых злодеяний — 42 месяца (Откр. 13: 5), т. е. 3,5 года, что составляет зеркальное отражение продолжительности земных деяний Христа. Встреча с явившимся Спасителем уничтожает антихриста. В апокалиптической драме Булгакова антихрист действует 3,5 месяца: насильственно родившийся, насильственной смертью погибает и исчезает в небытие.

Предатель. Главными героями — спасителем и губителем — система персонажей апокалиптической драмы «Собачьего сердца» не исчерпывается. Провокационную роль в конфликте спасителя и губителя играет предатель. Образ предателя воплощает греховный принцип человеческой реализации. Сталкивая Преображенского и Шарикова, предавая спасителя в руки антихристовой власти, Швондер выполняет функции предателя. В фигуре Швондера контаминируются архетипические черты Каина и Иуды. Готовый в любую минуту предать и погубить ближнего, отречься от ответственности за свои действия («...крича при этом, что он не сторож питомца профессора Преображенского...» (С. 197), Швондер поистине является братоубийцей, а его активное участие в революционной переделке общества продиктовано не столько верой в правоту идеи и религиозным фанатизмом, сколько жаждой личной корысти и личной выгоды. Об этом свидетельствует демагогическое растление им Шарикова и его демагогический донос в газету.

И как Христос предвидел будущего предателя Иуду, так и Филипп Филиппович прозревает вероломную и лицемерную роль предателя Швондера в революционном процессе и трагические последствия этого лицемерия: «...Швондер и есть самый главный дурак. Он не понимает, что Шариков для него еще более грозная опасность, чем для меня...» (С. 195).

Ученик. Духовным преемником и сподвижником Спасителя в жизненных коллизиях является ученик. Ученик профессора Преображенского — доктор Иван Арнольдович Борменталь — уподобляется апостолу Иоанну. Так же как и любимый ученик Христа Иоанн, он избран среди других самим учителем. За глубокую любовь к науке, учению и к самому учителю Филипп Филиппович приблизил его к себе и сделал своим первым помощником. («...я никогда не забуду, как я, полуголодным студентом, явился к вам, и вы приютили меня при кафедре. Поверьте, Филипп Филиппович, вы для меня гораздо больше, чем профессор-учитель...» (С. 191)). Как преданный апостол, Борменталь находится рядом с учителем, знает и понимает его учение, разделяет научные взгляды профессора. Будучи очевидцем творческих открытий, образа жизни и поведения учителя, Борменталь становится ревностным проповедником научных идей профессора, последовательным защитником его философии жизни, принципов чести, достоинства, творческого подвижничества. Духовные идеалы учителя являются незыблемой нормой для Борменталя. И в экстремальный момент он готов на самопожертвование во имя любви к учителю. В определенной мере Булгаков уподобляет двух московских чудотворцев, учителя и ученика, малой церкви и двум «свидетелям истины», особенно гонимым и страшно истязуемым апокалиптическим зверем.

Сходство апостола профанной драмы с первым учеником Христа акцентируется тем, что он, так же как и евангелист Иоанн, стремится запечатлеть открывшуюся ему истину в слове. Записи доктора Борменталя, обозначенные в «истории болезни» и включающие три жизненные истории — чудо-человека, Филиппа Филипповича и Клима Чугункина, — по существу выходят за рамки медицинского документа и внешне напоминают отчасти Евангелие и в определенной степени соборные послания Иоанна Богослова, основной пафос которых заключается в свидетельствовании истины. «О том, что мы видели, и слышали, возвещаем...» (1 Ин. 1: 3). Как и у апостола Иоанна, написанные то чернилом, то «тростью» (карандашом) свидетельства Иоанна Борменталя дают подробную и эмоциональную хронику исторического чуда. Но если Евангелие от Иоанна раскрывало истину о воплощении Логоса, соборные послания содержали свидетельства о Христе и предупреждали об антихристе, учили распознаванию Духа Божия и духа заблуждения, то тетрадь доктора Борменталя является пародией на боговдохновенное слово и обнаруживает в ученике профессора Преображенского пародийного апостола. Дневник доктора Борменталя, содержащий апологию греховного учения и повествующий о воплощении антихриста и антихристова слова, свидетельствует о трагическом заблуждении учителя и ученика и об отступлении человечества от божественной истины Христа и апостолов.

В отличие от высоких архетипов, пройдя драму грехопадения и возмездия, увидев плоды своего греха, учитель вместе с учеником переживают покаяние, в процессе которого начинается постепенное прозрение. И если боговдохновенное слово апостола Иоанна, исполненное любви и радости, вечно, то пронизанные дьявольским духом, с постепенно нарастающим страхом «научные слова» о чудесном рождении антихриста доктор Борменталь собственноручно сжигает в камине.

Волхвы. В апокалиптической драме рождественского цикла, наряду с извечными архетипами человеческой реализации в истории, присутствуют волхвы. Согласно Евангелию от Матфея (Мф. 2: 112), Рождество Христово чудесной звездой было возвещено волхвам, восточным царям-мудрецам, «звездословцам», которые, узнав тайну о рождении царя иудейского, пришли поклониться Иисусу Христу. Явление звезды и поклонение волхвов Церковь трактует как Откровение Сына Божия в мире языческом, света в мире тьмы, спасения в мире пагубы. Русская богословская мысль подчеркивала философский смысл этого сюжета: «Наука и философия только тогда приобретают свое истинное высокое значение и надлежащую силу, когда они покорно и смиренно склоняются к ногам Иисуса»⁵⁶. В лице восточных царей-мудрецов весь языческий мир, незримо для него самого, преклонился перед истинным Спасителем мира, Богочеловеком. Войдя в храмину, где был Младенец, волхвы совершают обряд проскинезы, повергаются ниц как перед восточным монархом и приносят Ему дары: золото, ладан и мирру. Ладаном почитают божество, золотом отдают дань царю, а миррой чествуют предстоящую мученическую кончину Иисуса Христа. Византийская иконография акцентировала персидское происхождение волхвов, изображая их в персидских одеждах. А с наступлением эпохи географических открытий и широкой миссионерской деятельности христиан волхвы олицетворяют три человеческие расы — белую, желтую и черную. И во многих церковных и апокрифических преданиях утверждается, что именно трое волхвов, будучи тремя представителями всего язычества, пришли поклониться Богомладенцу Спасителю.

В революционной трагикомедии «Собачьего сердца», в соответствии с гротескным характером действия, являются пародийные волхвы. В отличие от евангельских царей-волхвов, почтенных и мудрых, в калабуховский дом, над которым сияет пречистенская звезда, приходят четверо революционных царьков, рекомендующихся как «новое домоуправление нашего дома» (С. 136). «Все молодые люди, и все одеты очень скромно» (С. 135) и все невежественны. Швондер, Пеструхин, Жаровкин и Вяземская олицетворяют скорее природную стихию всех четырех сторон света. Один — черный, с копной «густейших вьющихся волос», возвышающихся на «четверть аршина»; другой — «блондин в папахе», третий — пестрый, и «персиковый юноша в кожаной куртке, оказавшийся девушкой». Будучи воплощением стихии и революционного хаоса, они не только разговаривают «горделиво», «с ненавистью», «в сдержанной ярости», но и, потрясая револьверами, терроризируют профессора, требуя «уплотниться». Если евангельские волхвы не пожелали подчиняться царю Ироду, губителю младенцев, и, получивши во сне откровение не возвращаться к Ироду, иным путем отошли в страну свою» (Мф. 2: 12), то пародийные волхвы исполняют все драконовские законы советского языческого царя, лицемерно манифестирующего любовь к пролетариату и к «детям Франции», в пользу которых совершается продажа журналов и денежные поборы в России.

Таким образом, наличие парадигмы апокалиптического мифа в повести «Собачье сердце» углубляет авторское понимание конфликта революционной эпохи. Максимально проявляющаяся в булгаковском повествовании система апокалиптической символики позволяет увидеть в национальной трагедии XX в. коллизии социально-психологические, морально-этические, религиозно-культурные, онтологические. В русском революционном расколе, в противоборстве интеллигенции с народом очевидно столкновение духовной аристократии и плебса, сынов Божьих и взбунтовавшихся рабов стихии. Сквозь призму социально-психологического конфликта обнаруживается всемирно-исторический конфликт культуры гуманистической и революционно-коммунистической, языческой по своему содержанию и истокам. Выявив творчески созидательные принципы гуманистической культуры, связанные с христианством, и ее кризисный характер, Булгаков показал развернувшееся в большевистской России истребление ценностей христианства и гуманизма варварской эгалитарно-энтропийной революционной культурой.

С точки зрения писателя, в антихристианской коммунистической религии, пришедшей с Запада и аккумулировавшей мировое язычество, проявляется доминирование восточного начала. Преобладание восточных языческих традиций в национальной ментальности и в советской культуре 1920-х гг. акцентируется Булгаковым с помощью синкретического, преломившегося через греческую традицию египетского мифа о поклонении загробным богам, который сопряжен в повести с мифом апокалиптическим.

Верившие в загробную жизнь египтяне среди многочисленных богов загробного пантеона глубоко чтили бога Анубиса, «первого среди жителей Запада». Будучи покровителем царства мертвых, Анубис почитался в образе черной собаки (и шакала) или же человека с собачьей (шакальей) головой. Он являлся и главным богом царства мертвых, и судьей, и богом бальзамирования, считающим сердца умерших на загробном суде. Но постепенно, в процессе эволюции египетской религии, функции главного бога загробного пантеона перешли к Осирису, который стал «государем западного царства» вплоть до I в. христианской эры. Прочно связанный с мотивами умирающего и возрождающегося бога, семантически многогранный образ Осириса являлся олицетворением Нила, плодородного начала всего человечества, и Луны, способствующей размножению всего живого, растительного, и бога-царя, фараона. Согласно египетскому преданию («Тексты пирамид», «Тексты саркофагов», Книга мертвых) и легендарному рассказу Плутарха «Об Исиде и Осирисе», Осирис был благодетельным богом, который посвятил себя спасению людей. Его рождение ознаменовалось трубным голосом, раздавшемся в храме и возвестившем: «...Владыка всего сущего является на свет»⁵⁷.

Спасительные благодеяния Осириса были сопряжены с цивилизаторской деятельностью и широким культурным созиданием. Стремясь отвратить египтян от «скудного и звероподобного образа жизни»⁵⁸, он даровал им законы общего блага и религию, научил почитать богов, утвердил новый язык, письменность и мораль. Будучи мудрым и добрым царем Египта, он научил людей возделывать землю, сеять злаки и сажать виноградники, делать пиво и вино, добывать руду. Вместе с богом Тотом он развивает медицину и искусство, покоряет пустыни и строит города. Именно поэтому Осириса назвали «Существо Благое». Но благодетельный бог Египта становится жертвой духа зла. Коварный и злой Сет-Тифон обманом заманил его в ящик-саркофаг, замуровал и сбросил в Нил. По версии Плутарха, Сет дважды расправляется с Осирисом. Первый раз — у себя на пиру, упрашивая его лечь в ящик, а второй — во время охоты: найдя ящик и узнав в нем тело Осириса, Сет изрезал его на 14 кусков и разбросал их во все стороны. Переживая великое горе и великое бедствие, верная сестра и жена Осириса Исида собрала растерзанное тело. С помощью Исиды, Анубиса, Нефтиды, Тота и Гора над телом растерзанного бога были совершены все предписанные в книгах магические погребальные обряды. И в результате этого Осирис воскрес, превратился в бессмертного бога и стал править в царстве мертвых, где его называют Господином Подземного Мира, Хозяином Вечности, Владыкой Умерших. Он восседает в великолепном зале двух истин в окружении сорока двух советников и вершит справедливый суд над умершими. Сердце каждого предстающего в загробном царстве перед Осирисом взвешивается на весах справедливости. За добродетель даруется райская жизнь (на полях Иалу), а за грех выносится надлежащая кара. Как правило, Осирис отождествлялся с царем, а с эпохи Среднего Царства (это утверждает Фрезер) каждый умерший уподоблялся Осирису и приобретал номинацию «Осирис такой-то» или «правдоречивый», ибо Осирису была присуща правдивость в речах и деяниях.

Египтяне верили в воскресение Осириса и в то, что магические погребальные обряды, аналогичные обряду, совершенному над телом Осириса, являются залогом бессмертия, обеспечивают вечную духовно-материальную жизнь и счастье в загробном мире. Египетские похоронные обряды строго повторяли похоронный обряд главного бога. На похоронах разыгрывалась мистерия о страстях Осириса. Культ Осириса, несущего надежду на спасение и бессмертье стал главенствующим в Египте. Он постепенно вытеснил культы всех богов, в том числе и культ Анубиса. В осирийских мистериях Анубис превратился в постоянного помощника и спутника главного божества. По свидетельству Плутарха, писавшего о египетских обычаях в конце I в. н. э., культ Осириса был в Египте общенародным. В государственном масштабе он осуществлялся царем, а в частной жизни — любым приватным лицом в честь покойных родителей или родственников. Праздник Осириса, многосоставный по действиям и картинам, являлся государственным праздником всех усопших и приурочивался ко времени зимнего солнцестояния, когда спадала вода в Ниле. Перед лицом всего населения жрецы разыгрывали священную драму в честь Осириса. И в ней главный египетский бог представал в трех ипостасях: бога мертвого, бога, разорванного на части, и бога, восстановленного путем соединения его членов. Благодаря этим мистериям, всякий последователь Осириса верил, что он победит смерть и воскреснет из мертвых в безупречном, здоровом теле и будет наслаждаться счастьем новой земной жизни в потустороннем мире. С этой верой в материальное воскресение жили и умирали бесчисленные поколения людей.

Апокалиптическая христианская драма в повести Булгакова «Собачье сердце» коррелируется с мистерией египетского мифа об умирающем и воскресающем боге Анубисе-Осирисе и состоит из трех частей, раскрывающих страсти этого бога и его странствия по загробному миру. В результате сопряжения с мистерией Анубиса-Осириса конкретно-исторический план повести, отражающий события 1924—1925 гг., наполнялся символикой египетского мифа и семантикой дохристианских языческих времен. Втянутые в сюжет египетского мифа персонажи повести представали как жрецы и боги египетского пантеона, а бытовые коллизии Москвы 20-х гг. уподоблялись египетским временам и загробному царству Осириса.

I часть египетской мистерии происходит в канун зимнего солнцестояния и воспроизводит напряженные поиски жрецами (Преображенским и Борменталем) идеального трупа, божественного тела и жертвенного животного. Об этой цели говорят и сами жрецы: «Вот что, Иван Арнольдович, вы же следите внимательно, как только подходящая смерть, тотчас со стола в питательную жидкость и ко мне!

— Не беспокойтесь, Филипп Филиппович, — патологоанатомы мне обещали» (С. 146). Как отмечается в дневнике доктора Борменталя, к моменту зимнего солнцестояния жертвенное животное было подготовлено к закланию: «22-го декабря 1924 года. Понедельник.

История болезни.

Лабораторная собака приблизительно 2-х лет от роду. Самец. Порода — дворняжка. Кличка — Шарик. Шерсть жидкая, кустами, буроватая с подпалинами, хвост цвета топленого молока. На правом боку следы совершенно зажившего ожога. Питание до поступления к профессору плохое, после недельного пребывания — крайне упитанный. Вес — 8 килограммов (знак восклицания).

Сердце, легкие, желудок, температура в норме» (С. 158—159).

А 23 декабря умирает пролетарский Осирис. В египетской мифологии каждый покойник отождествлялся с Осирисом. Но уподобление Клима Чугункина Осирису подчеркивается не только его смертью, причем злодейской смертью от ножа («Причина смерти: удар ножом в сердце в пивной «Стоп-сигнал» у Преображенской заставы» (С. 165)), но и тем, что он лунный бог. Как Осирис, Клим Чугункин умирает в 28 лет (28 дней — лунный цикл), вероятно, на закате солнца, в 16 ч 26 мин. В дневнике доктора Борменталя указано: «23-го декабря. В 8½ часов вечера произведена первая в Европе операция по профессору Преображенскому: под хлороформенным наркозом удалены яички Шарика и вместо них пересажены мужские яички с придатками и семенными канатиками, взятыми от скончавшегося за 4 часа 4 минуты до операции мужчины 28 лет и сохранившимися в стерилизованной физиологической жидкости по профессору Преображенскому» (С. 159).

II часть священной египетской драмы является самой торжественной и праздничной. В сакральное время, в первый лунный цикл зимнего солнцеворота (22 декабря 1924 — 17 января 1925 г.) происходит воскрешение мертвого бога с помощью жертвоприношения и создания из расчлененных кусков собаки и человека мумии. Причем согласно праздничным актам осирийских мистерий жертвоприношение осуществляется ночью при яркой иллюминации. Дневник доктора Борменталя, идентифицирующийся в контексте египетского мифа с Книгой мертвых, обязательным атрибутом египетских погребений, фиксирует обряды подражательной магии и сопряженные с ними этапы оживления бога. Вслед за жертвоприношением, повторяющим обряд бальзамирования и способствующим рождению бога, следует этап отверзания уст и очей. Так же как и появление на свет Осириса, рождение нового великого владыки сопровождается громогласием и улыбками: «Отчетливо лает «Абыр», повторяя это слово громко и как бы радостно» (С. 160). Обретение речи и «выход бога» свидетельствовали о возвращении души и очеловечивании мумии. Далее поддержание жизни в новом теле осуществляется обрядом тщательного одевания и насыщения, т. е. жертвенного пира. И подобно тому, как древние одевальщики старались роскошно и тщательно убрать мумию под Осириса, учитывая все детали украшений, качество и цвет одежды, московские жрецы стремятся «прилично» одеть экспериментальное существо.

Обрядом украшения и насыщения мумии заканчивается праздничный цикл воскрешения бога. 17 января, к моменту полнолуния, на 28-й день лунного календаря, с музыкой «светит месяц», полностью возрождается из мертвых новый бог, человек с собачьей головой, Анубис-Осирис⁵⁹: «17-го января. <...>

За это время облик окончательно сложился. <...> Совершенный человек по строению тела. <...> Перед нами новый организм и наблюдать его нужно с начала» (С. 166). Полное и окончательное преображение собаки Шарика и Клима Чугункина в новое существо закрепляется переименованием, уничтожающим старое имя и утверждающим новое — Полиграф Полиграфович Шариков.

III часть осирийской мистерии раскрывала первую жизнь воскресшего покойника, путешествующего в царстве мертвых, в доме Великого Осириса. Если душа Шарика получает наслаждение плавать по небесному озеру в лодке вместе с «веселыми розовыми псами», то воскресший пролетарский бог странствует в Советском царстве-государстве, во тьме которого ослепительно сияют и манят божественные залы квартиры Преображенского, где открываются райские поля наслаждений («каждый день ананасы»), «Сады Семирамиды». Преодолевая препятствия и сражаясь с врагами, Шариков устремляется к достижению земного рая. Продвижение к чертогам, где живут боги и цари, осуществляется пролетарским Осирисом благодаря магическим обрядам жертвоприношения (из мертвых кошек делает беличьи шубы), а также с помощью революционных заклинаний, магических формул. Использование революционной фразеологии, знание имен богов (Энгельс, Каутский, пролетарий, товарищ) и наименований врагов (буржуи, господин, нэпман, контрреволюционер) обеспечивают Шарикову волшебное преодоление всех преград в Советском царстве. Обладающий революционным словом магической силы, экипированный амулетами государственного бога, имя которого не произносится, — документами, револьвером, френчем, сапогами, — увенчанный красной короной шрама (знак Осириса и комиссара), Анубис-Осирис-Шариков становится могущественным богом среди эннеады богов московского царства. Получив статус пролетарского бога и приобщившись к государственной власти, он становится и царем, и судьей, царствует над живыми и мертвыми.

Но, как и всякий путешественник загробного царства, он не может миновать Суда богов, на котором взвешивается его сердце, определяются пороки и добродетели и выносится возмездие — оставить в раю или низвергнуть в небытие. Главными судьями Шарикова оказываются профессор Преображенский, ассоциирующийся с солнечным богом Ра и доктор Борменталь, напоминающий бога Тота, властелина письменности и знаний. Взвесив на весах справедливости сердце пса и Шарикова, они приходят к печальному выводу: «...весь ужас в том, что у него уже не собачье, а именно человеческое сердце. И самое паршивое из всех, которое существует в природе» (С. 195).

Мистерия пролетарского Осириса отражает действие справедливой закономерности. Не выдержав главное испытание на суде богов, утративший сердце, душу и родовое имя Шариков исчезает в небытие, а сохранивший имя и сердце «милейший пес» Шарик воскресает и утверждается в райской квартире «важного песьего благотворителя».

Совершенно очевидно, что сопрягаясь с конкретно-историческим хронотопом 1920-х гг., священная египетская мистерия профанировалась, обретая пародийно-ироническое значение. Автор подчеркивает, что в современной действительности разыгрывается пародийная языческая драма. И Шариков, как, впрочем, и все реалии египетского мифа в повести, предстает пародийным аналогом высокого архетипа Анубиса-Осириса. Об этом сигнализирует космическое имя: «Абыр», «Абырвалг». В контексте египетской мифологии слово «рыба» означает «дар Нила» и тем самым указывает на космическое имя Осириса, бога всего сущего, бога жизни, плодородия и бога-царя Египта. «Самые мудрые из жрецов, — писал Плутарх, — не только Нил называют Осирисом, <...> но вообще дают имя Осириса всякому влажному началу и энергии, считая их причиной рождения и субстанцией семени»⁶⁰. «Даром Нила» назывался и Египет⁶¹. Но «главрыба», наоборот, говорит о том, что в Москве появилось противоположное подобие Осириса. Полиграф Полиграфович более уподобляется принцу (правителю) богов Востока (Амену), который в Книге мертвых (CLXV) характеризуется как бог «сокрытый» («чья оболочка сокрыта, чье обличье тайно»), обладающий множеством магических имен «наоборот»⁶². Похожие на людей, египетские боги имели не только тело, но и душу, и черную тень (подобно тени от солнца), и двойника (как отражение человека в воде). Не только семантика имени, но и вся фигура Шарикова подтверждает, что он является воплощением теневой стороны Осириса. Сконцентрировав черную, оборотную сторону души пса, Клима Чугункина и революционных вождей, пролетарский Анубис-Осирис-Шариков оказывается демоном-вампиром. Вместо «Существа Благого», «правдоречивого», вечно молодого и бессмертного появилось чудовище, получеловек, полуживотное; существо злое, лживое, старообразное, пожирающее душу и сердце, о котором предупреждала XXVIII глава Книги мертвых. Но будучи двойником-оборотнем с колеблющейся демонической природой, находясь в перманентной метаморфозе души и тела, Шариков предстает как бог и демон одновременно. Он соединяет зловещие чувства и мысли превратившейся в демона души с почти беспредельной волшебной мощью воли и действия. Деяния Шарикова и его восхождение в Советской стране раскрывают это гротескное существо как становящееся главное божество. Его демоническая деятельность протекает в сфере обыденности, но он уже возвысился до руководителей и охранителей мирового порядка, судьи жизни и смерти.

С помощью синкретического языческого мифа автор «Собачьего сердца» стремился показать древнейшие религиозно-языческие истоки коммунистической идеи. В коммунистической религии, обоготворяющей пролетариат, а с 1924 г. — мертвого пролетарского вождя, писатель увидел за внешней революционной символикой проявление восточного идолопоклонства, сходного с египетским поклонением Анубису и Осирису. Сопоставляя древнюю религию и современную, Булгаков акцентировал их сходство и в динамике исторического развития. Как в древнем Египте культ мертвого царя-фараона вытеснил культы номовых богов, так и в советской России культ мертвого советского фараона и поклонение набальзамированной мумии Ленина становится доминирующим, вытесняет поклонение пролетариату и влечет за собой культ живого властителя. Сопряженная с социально-историческим хронотопом 1920-х гг., парадигма египетского мифа в повести «Собачье сердце» указывала на изоморфность эсхатологии коммунистической и египетской религий, а также сходство революционного культа с осирийскими мистериями. В результате становилось очевидным, что в революционном стремлении создать насильственным способом идеального человека и идеальное общество повторяется древняя религиозная идея об обретении счастья и бессмертия на основе магического жертвоприношения. Но Булгаков проницательно заметил, что советская Россия создает «Египет наоборот», стремясь реализовать египетский религиозный идеал в конкретно-исторической действительности. В коммунистической религиозной доктрине идеальное существование предполагается не в потустороннем мире вечности, для сохранения которого сооружались гробницы, а в реальном историческом бытии. С помощью магического террора Советское государство пытается построить идеальный новый мир здесь и теперь, превращая жизнь в ад, а Россию в царство мертвых. Государственное санкционирование коммунистической доктрины и законодательное утверждение классовой борьбы с врагом во имя пролетариата и мертвого вождя способствовало сакрализации революционной идеи, революционного слова, любого революционера, революционной партии и революционного государства. Постепенно превращающийся в культовое деяние (а точнее, злодеяние) террор утверждался как магическая сила, надежная ладья, которая обязательно доставит в рай человека, совершившего жертвоприношение, а революционная фразеология и революционное имя превращались в заклятия, магические формулы (в египетской мифологии «слово власти»), помогающие приобщиться к благоденствию земных богов или сразить врага.

Как показывает Булгаков, происходящая в России смена религиозно-мифологических ориентаций, связанных с ниспровержением христианства и утверждением революционно-коммунистического язычества, привела к вытеснению христианских праздников и христианских обрядов и насаждению революционных обрядов подражательной магии, приуроченных к новым государственным праздникам. Утверждая веру в насильственное сотворение нового мира, революционная идеология внедряла жертвоприношение в качестве доминирующего ритуала советской жизни, воспитывая тем самым в людях убеждение в абсолютной власти и вседозволенности человека и прививая представления о собственном всемогуществе. Вера в революционные идеи и в магическую силу революционного слова привела к инициированному государством широкомасштабному процессу смены традиционных имен на революционные. Право граждан свободно менять имена и фамилии, санкционированное декретом от 4 марта 1918 г. (Сборник узаконений. 1918. 3.7, 488), в 1924 г. максимально стимулируется, упрощается и поощряется. По этому поводу издается второй декрет (Собрание узаконений. 1924. 61.60). Все советские масс-медиа под лозунгами свободной дискуссии активно шельмуют православные обряды и, подробно описывая «красные свадьбы» или «красные крестины», призывают к созданию новой революционной обрядности, рассматривая ее не только как часть антирелигиозной пропаганды, но и как форму новой пролетарской культуры⁶³.

В повести «Собачье сердце» профессор Преображенский осознает пагубность официальной пропаганды, а также революционных нововведений и настоятельно советует коллеге: «...не говорите за обедом о большевизме и о медицине. И, боже вас сохрани, не читайте до обеда советских газет! <...> я произвел тридцать наблюдений у себя в клинике. И что же вы думаете? Пациенты, не читающие газет, чувствовали себя превосходно. Те же, которых я специально заставлял читать «Правду», теряли в весе! <...> Пониженные коленные рефлексы, скверный аппетит, угнетенное состояние духа» (С. 142). А Шариков, стремясь к обретению высокого социального статуса, действует сообразно с новыми ритуалами, избирает себе имя сам, не по «святцам» православного календаря, а соответственно новым сакральным датам («4-го марта празднуется»). И, считая революционные законы справедливыми, а гуманистическую культуру буржуазной церемонией, которую «пора бы оставить», поясняет Филиппу Филипповичу: «Это вы несправедливо. Имя я себе совершенно спокойно могу избрать. Пропечатал в газете — и шабаш!» (С. 171). Подсказанное властью имя Полиграф Полиграфович («домком посоветовал») аналогично революционным именам-понятиям (и аббревиатурам), типа Владлен, Владилен, Энгельсина, Октябрина, Ким, Рев-мира, Искра, Баррикада и т. п., и вполне соответствует тем магическим именам, которые давали человеку осознание себя богом, избранником, посвященным в высшую мудрость.

Отождествляя революционное жертвоприношение и самонаречение с сотворением гомункула, Булгаков видел в этих ритуалах лишь имитацию богочеловеческого творения, бесовскую игру, дьявольский шабаш, которым идеологи-жрецы морочат народные головы, запугивают и одурманивают нацию. Переодетый в дьявольские личины и новые имена⁶⁴, внедряющий богоборческую культуру и бесовские культы, государственный институт революционных мистагогов отрывал русских людей от онтологических, религиозно-культурных, родовых и национальных корней. По мысли Булгакова, мистика революционных культов оказывала разрушительное воздействие на душу и сердце человека. Дезориентируя сознание и подавляя волю, она способствовала превращению русских людей в обездушенных кукол, ряженных в плебейскую униформу и пляшущих в революционной свистопляске под взмахом государственных кукловодов. Утративший Святой Дух и свободу человек становился хуже зверя и, подражая революционным богам и жрецам, использовал революционную магию в корыстных и пагубных целях.

Пристально вглядываясь в исторические коллизии и воспринимая советскую богоборческую культуру как дьявольский театр, становящийся по мере внедрения атеизма все более могущественным и разрушительным, Булгаков сумел показать, что антихристианская культура пронизана магией, официальной, экзотерической, и эзотерической, тайной, которая, как спрут, охватывает все уровни советского общества⁶⁵, от правительства до частного лица. Жанр доносов, культивируемый в Советской стране как в официальной, так и неофициальной сфере, свидетельствовал о широком распространении революционных заклятий. Революционная фразеология действительно превратилась в магическое «слово власти». Революционное имя оказалось способным фантастически быстро возвысить и обогатить любую «дворнягу», а имя врага революции — молниеносно уничтожить цвет нации. Причем, как в Древнем Египте, в большевистской России стали верить не столько в смысл, сколько в начертание и церемониальное произнесение заклятий.

Гротеск Булгакова носил памфлетный характер и безусловно вырастал из советских реалий 1920-х гг., несущих приметы древнего восточного царства и древних восточных культов. Как в древних государствах, Египте и Вавилоне, советская власть опиралась не только на обычные средства государственного механизма, но и на силы магические. Уподобляясь касте жрецов и реанимируя египетский ритуал магического погребения фараона, советское правительство утвердило культ вождя сразу после его смерти. Культ Ленина и языческий культ мертвых в значительной мере насаждались советской прессой, в авангарде которой стояли центральные газеты и издание с характерным названием «Мосполиграф». Манифестируя законодательно утвержденную систему символов и церемоний, связанных с похоронами и почитанием Ленина, советская пресса задавала языческий канон верований и идолопоклонства и в совокупности напоминала египетскую Книгу мертвых, сборники магических текстов, включающих учение о загробном мире (религиозную доктрину Осириса, Суда и Воскресения), а также молитвы, гимны и церемонии. Распространяющая директивы похоронной комиссии, «обязательные для всех учреждений, организаций и граждан» (Известия. 1924. 24 янв. С. 2), и правительственные постановления об увековечении имени Ленина в городах, учреждениях, организациях, декреты ЦИК «О порядке воспроизведения и распространения бюстов, барельефов, картин и т. п. с изображением В.И. Ленина» (Собрание узаконений. 1924. 76, 768), стихотворения о Ленине, индивидуальные и коллективные возгласы революционных идеологов (обращения, воззвания, послания), советская пресса тиражировала лозунги-заклятия и утверждала доктрину бессмертия Ленина и спасительного бессмертия революционного дела, названного ленинизмом.

Уже 24 января 1924 г. центральные газеты, передающие официальные заявления Союза ССР, сообщали о бессмертии Ленина. Заголовки «Известий» гласили: «Обнажите головы перед гробом великого вождя рабочего класса!», «То, что было смертного в Ленине, умерло, но дело и заветы его пребудут вечно». В телеграмме-некрологе Л. Троцкий писал: «Ленина нет, но есть ленинизм. Бессмертное в Ленине — его учение, его работы, его метод, его пример — живет в нас, в той партии, которую он создал, в том первом рабочем государстве, которое он возглавлял, направлял. <...> Наша партия есть ленинизм в действии; наша партия есть коллективный вождь трудящихся. В каждом из нас живет частица Ленина, — то, что составляет лучшую часть каждого из нас»⁶⁶. В ряде обращений Российской коммунистической партии, советского правительства, Коминтерна, профинтерна, российского коммунистического союза молодежи, съезда советов СССР и др. утверждалось, что ленинский дух вечен и вездесущ. В статье «Жизнь и дело Ленина» Карл Радек подчеркивал: «Символом серпа и молота он (Ленин. — Л.М.) припоминает всему европейскому пролетариату: ищи союзника в деревне, ибо этот союз дает тебе хлеб для революции; красной звездой Красной армии он учит его, что силу врага надо ломать силой пролетариата, ведущего за собой те классы общества, которых интересы требуют борьбы с помещичьей и капиталистической реакцией»⁶⁷.

В обращении «К трудящемуся человечеству», принятому II съездом советов Союза ССР по предложению т. Бухарина говорилось: «Ленин умер. Но Ленин жив в миллионах сердец. Он живет в могучем прибое человеческих масс. Он живет в великом союзе рабочих и крестьян, пролетариев и угнетенных наций. Он живет в коллективном разуме коммунистических партий. Он живет в рабочей диктатуре, которая грозной твердыней стоит на границах Европы и Азии»⁶⁸. А в послании центрального комитета Российской коммунистической партии утверждалось: «Ленин живет в душе каждого члена нашей партии. Каждый член нашей партии есть частичка Ленина. Вся наша коммунистическая семья есть коллективное воплощение Ленина.

Ленин живет в сердце каждого рабочего.

Ленин живет в сердце каждого крестьянина-бедняка.

Ленин живет в сердце миллионов колониальных рабов.

Ленин живет в ненависти к ленинизму, коммунизму, большевизму в стане наших врагов»⁶⁹.

Ленин провозглашался «вождем мирового коммунизма», «знаменем угнетенного Востока», «мудрейшим вождем Европы и Америки, великих цивилизованных континентов нашего времени». Его называли «всемирным гением рабочей революции», величайшим «мастером классовой борьбы», «великаном мысли, воли, дела», «вождем нового человечества, глашатаем, пророком, творцом нового мира», «самым великим из полководцев всех стран, всех времен и всех народов», «полководцем нового человечества, освобождающего мир».

Констатируя, что о Ленине уже теперь творится легенда, редактор «Известий» Ю. Стеклов убеждал: «Но в отличие от других легенд ленинская легенда является правдой. Его жизнь и труд — это целая мировая эпопея. Другие герои истории, в том числе легендарные основатели религий, бледнеют и уходят в туманную даль по мере развития и роста человечества. Фигуры таких людей, как Ленин, напротив становятся все величественнее и ближе человечеству по мере того, как оно поднимается из бессознательного состояния и переходит в стадию активного и творческого участия в историческом процессе. Вот почему Ленин бессмертен в настоящем смысле этого слова»⁷⁰.

Ленина воскрешали, как бога Осириса, мудрого учителя, благодетельного правителя, идеального героя и жертвы революции. Вся пресса подчеркивала жертвенный характер смерти великого борца против угнетателей за счастье трудящихся всего мира. Подобно Осирису, Ленин должен был воскреснуть как бессмертный бог в бессмертном теле не только с помощью заклинаний, но и в результате языческого похоронного обряда поклонения мумии, санкционированного государством под флагом выполнения пожеланий трудящихся. Постановление Президиума ЦИК Союза ССР от 25 января 1924 г. гласит: «Идя навстречу желанию, заявленному многочисленными делегациями и обращениями в ЦИК Союза ССР и в целях предоставления всем желающим, которые не успеют прибыть в Москву ко дню похорон, возможности проститься с любимым вождем, Президиум Центрального Исполнительного комитета Союза ССР постановил:

1. Гроб с телом Владимира Ильича сохранить в склепе, сделав последний доступным для посещения.

2. Склеп соорудить у Кремлевской стены, на Красной площади среди братских могил борцов Октябрьской революции»⁷¹.

Как в глубокой древности, день смерти вождя, 21 января, становился днем общегосударственного траура. Публикующиеся в газетах из номера в номер результаты вскрытия тела Ленина утверждали мумификацию как важнейшую часть погребального культа. По своей религиозной сверхзадаче церемония вскрытия и бальзамирования уподоблялась психостасии, осирийской драме загробного суда и взвешивания сердца. Патологоанатомов называли суперарбитрами, а их суд о человеке объявлялся самым объективным. Официально опубликованная история болезни, акт патолого-анатомического вскрытия тела Ленина и комментарии к ним наркома здравоохранения Н. Семашко призваны были подтвердить реальность и истинность культивируемого мифа о Ленине как исключительной личности небывалого интеллекта (мозг — 1,340 г), человеке огромного любящего сердца, который, несмотря на многочисленные ранения, вражескую пулю в груди и тяжелейшую прогрессирующую болезнь (Abnützungssclerose) самоотверженно и много трудился на благо человечества. Смерть Ленина трактовалась как преждевременная гибель в результате гигантской работы и перенапряжения.

«Самый характер склероза, — писал Н. Семашко, — определен в практике вскрытия, как «Abnützungssclerose», т. е. склероз изнашивания, отработки, использования сосудов.

С такими сосудами мозга жить нельзя. И все клиницисты во время вскрытия удивлялись лишь силе интеллекта Владимира Ильича, который мог с такими поражениями мозга, с западающим левым полушарием, читать газеты, интересоваться событиями, организовывать охоту и т. д.

«Другие пациенты, — говорили врачи, — с такими поражениями мозга бывают совершенно неспособны ни к какой умственной работе».

Кровоизлияние в мозг, которое послужило ближайшей причиной смерти, является, таким образом, не больше, как каплей, переполнившей расстройство кровообращения в головном мозгу, толчком, нарушившим и без того неустойчивое равновесие. Кровяное напряжение в мозгу достигло крайней степени, и излившаяся из лопнувшего (опять-таки вследствие перерождения стенок) сосуда кровь привела к непосредственному смертельному исходу.

Таким образом, вскрытие тела Владимира Ильича констатировало «Abnützungssclerose» как основную причину болезни и смерти; оно показало, что нечеловеческая умственная работа, жизнь в постоянных волнениях и непрерывном беспокойстве привели нашего вождя к преждевременной смерти»⁷².

Утверждая историческое превосходство революционного погребального культа и фарисейски обосновывая его введение массовыми требованиями и всеобщей народной любовью к Ленину и революции, Ю. Стеклов в передовице «Известий» писал: «История знает драматические похороны знаменитых вождей и полководцев. В старину основатели великих государств хоронились тайком. Безгласных рабов заставляли рыть могилу, темной ночью хоронили труп вождя, а затем рабов убивали, чтобы никто не узнал, где похоронен его труп. Опасаясь осквернения могилы со стороны подавленных масс, ненавидевших этих «великих героев».

Здесь дело происходило как раз наоборот. Весь народ шел за гробом. Весь народ мечтает навсегда сохранить останки вождя, чтобы всегда лицезреть их. Со всех сторон раздаются требования о сохранении останков Ильича навеки. Это потому, что дело его есть дело самих масс, что это дело любимо ими, что они все горой стоят за него. Вот откуда горячая любовь к носителю этой идеи, к живому олицетворению заветных стремлений миллионов трудящихся»⁷³.

29 января 1924 г. газета «Известия» сформулирует новые лозунги-заклятия: «Могила Ленина — вечный призыв к борьбе и победам», «Бороться и побеждать — наша клятва!»

Несмотря на протесты родных и многих соратников, тело Ленина было выставлено в Мавзолее⁷⁴. По замыслу режиссеров погребальной мистерии, оно символизировало не только бессмертие и нетленность вождя, но и победу науки, человеческого разума над смертью, утверждало вечное существование революционных идеалов на земле.

В «Безбожнике» от 10 февраля 1924 г. Ем. Ярославский заверял: «Мы уверены, что наука преодолеет впоследствии и разрушение материи. Сейчас наука подошла к омолаживанию тела. Кто знает: проживи Ленин еще несколько лет, и наука, может быть, могла бы омолодить его клетки, его кровеносные сосуды, заменить изношенные мозговые ткани свежими, новыми. <...>

Наука пока еще оказалась бессильной обновить, омолодить его тело, когда болезнь его разрушала. Но если наука может помочь нам сохранить хоть на время это тело, будем ей благодарны и за эту кратковременную радость.

Будем работать над укреплением, над развитием науки. Будем помнить, что науке нет места там, где господствует религия. Будем помнить, что вечную жизнь нам никто не даст, если мы не вырвем силою науки тайну ее; будем бороться за то, чтобы сделать эту вечную жизнь уделом человечества.

Над свежей могилой вождя коммунаров мы, безбожники, даем клятву: бороться с религиозным дурманом»⁷⁵.

Идеальный революционер, доступный каждому, должен был служить образцом для подражания и своим присутствием указывать народу спасительный путь в жизни. «Эта могила, — декларировалось в газетах, — станет местом мирового паломничества. Пока на земле есть еще угнетенные и оскорбленные, ради которых жил и боролся Ленин, мавзолей с его останками будет местом паломничества всего освобожденного человечества»⁷⁶.

Как известно, с преданием об Осирисе был тесно связан город Абидос в Верхнем Египте, который славился тем, что там захоронена голова бога. «Абидос, — пишет Фрезер, — ...в конце Древнего Царства купался в лучах славы умершего, но вечно живого бога и стал самым священным местом в Египте. Гробница Осириса в Абидосе была для египтян, по всей вероятности, тем, чем храм гроба господня в Иерусалиме является для христиан. Любой набожный египтянин желал, чтобы его тело покоилось в священной земле рядом с могилой прославленного Осириса. Немногие, правда, имели достаточно средств для того, чтобы насладиться этим бесценным соседством: даже если не считать затрат на построение гробницы в святом городе, транспортировка мумий на большие расстояния была делом трудным и дорогостоящим. Однако многие египтяне столь пламенно желали после смерти ощутить на себе благодать, исходившую от святой гробницы, что наказывали своим оставшимся в живых друзьям перенести их бренные останки в Абидос, подержать там непродолжительное время, а затем, возвратив на родину речным путем, захоронить в заранее приготовленной могиле. Другие же просили построить для себя кенотафы или поставить мемориальные доски рядом с захоронением умершего и воскресшего бога, чтобы и они могли разделить с ним блаженство воскресения»⁷⁷.

Усилиями советских идеологов ленинский мавзолей на Красной площади превращался в главный революционный храм, а Москва — в священный город мировой революции⁷⁸. Поддерживаемый перманентными революционными заклинаниями и жертвоприношениями (классовой борьбой с врагом) культ Ленина становился сакральным в тоталитарном Советском государстве, проецируя представления о ленинизме как единственно правильном учении и оправдывая террор как необходимый инструмент спасения советского общества, Советского государства и всего человечества.

Являясь вариантом коммунистической доктрины, ленинизм был направлен на вытеснение христианства из национальной ментальности, а тотально насаждаемый культ Ленина — на вытеснение православного культа, разрушение церковного быта и церковного образа жизни. Репрезентируя себя носителями ленинизма и хранителями ленинских заветов, коммунистические идеологи выступили в роли агрессивных жрецов, бдительно охраняющих сношения земных людей с новым богом, противопоставленным Христу. Вытесняя соборность революционным легионом партии, комсомола, пионеров, октябрят и объявляя обряды ленинцев в качестве организующей силы прорыва мирового пролетариата в грядущее коммунистическое будущее, новые первосвященники создавали, по существу, лжецерковь, чародейское воинство, волевые усилия которого направлялись не только на истребление христиан и всех инакомыслящих, но прежде всего на достижение цели мистико-магической — ниспровержение власти Бога и установление антихристианского царства обезбоженного человечества.

Неистовым богоборчеством и оголтелым революционным экстремизмом наполнены статьи Н.И. Бухарина, задававшего тон многотысячным тиражам «Безбожника»: «Русский пролетариат сшиб, как известно, корону царя. И не только корону, но и голову. Немецкий — свалил корону с Вильгельма, но голова, к сожалению, осталась. Австрийский рабочий добрался до короны, не добрался до головы. <...> Не совсем так обстоит дело на небе... <...> Пора добраться и до небесных корон, взять на учет кое-что на небе.

Для этого нужно, прежде всего, начать с выпуска противобожественных прокламаций, с этого начинается великая революция. Правда, у богов есть своя армия и даже, говорят, полиция: архистратиги разные, Георгии Победоносцы и прочие георгиевские кавалеры. В аду у них настоящий военно-полевой суд, охранка и застенок. Но чего же нам-то бояться? Не видали мы, что ли, этаких зверей и у нас на земле?

Так вот, товарищи, мы предъявляем наши требования: отмена самодержавия на небесах; ...выселение богов из храмов и перевод в подвалы (злостных — в концентрационные лагеря), передача главных богов, как виновников всех несчастий, суду пролетарского ревтрибунала...

Пока что мы начинаем поход против богов в печати... В бой против богов! Единым пролетарским фронтом против этих шкурников!»⁷⁹ Сообщая о расширении коммунистических рядов после ленинских похорон, Ем. Ярославский приветствовал укрепление богоборческого легиона: «Мы уверены, что те 100 тысяч новых коммунистов, которых примет в свои ряды РКП, будут достойными продолжателями дела Ленина и стойкими в борьбе с религией — опиумом народа»⁸⁰.

Представляя концепцию атеистического просвещения народа, А.В. Луначарский на I Всесоюзном съезде безбожников (1925) подчеркивал, что главная задача культурно-просветительской работы государства заключается в борьбе «с одним их страшных врагов, с богом мнимым и со всеми его вовсе не мнимыми приспешниками»⁸¹. Призывая каждого к учебе и обретению широких научных знаний для преодоления религиозных предрассудков, А.В. Луначарский выражал уверенность в абсолютной победе человека над верой: «Но когда мы вспомним, что всякий шаг в этой учебе делает из нас вооруженных воинов, против самой гнетущей тьмы, которая тяготеет над нашими братьями, то, конечно, мы с великой радостью, с великой готовностью возьмемся за эту подготовку, потому что она обещает нам огромную радость победы над тем чудовищем, каким в наших глазах справедливо является всякая религия»⁸².

В рождении ленинизма и обоготворении Ленина Булгаков своим духовным зрением увидел воскрешение египетской мифологии, а в советских ритуалах — реставрацию оккультизма. Идентифицируя революционно-коммунистическую мифологию 1920-х гг. с египетской, художник показывал, что Россия, отказавшись от христианства, идет по пути регресса, возвращается в дохристианскую эпоху, «к берегам Нила». Но так как большевистская революционная идеология максимально вобрала в себя теневую сторону египетских верований и черную магию погребальных культов, советская Россия устремляется не столько к цивилизационным достижениям Египта, сколько в тьму египетскую, смерть и могилу.

Созданные одновременно с гротескными повестями рассказы «Спиритический сеанс», «Самогонное озеро», «Просвещение с кровопролитием», «Говорящая собака», «Охотники за черепами», «Египетская мумия», «Мадмазель Жанна», безусловно, дополняют картину восточного царства с уродливой магической культурой, в которое превратилась революционная Россия. Революционный путь развития эксплицируется писателем как путь духовной, социокультурной деградации русской нации. Большевистская Россия предстает в восприятии Булгакова как страна катастрофических бедствий и страданий, а Советское государство — как система с перевернутыми ценностями, ибо революционную катастрофу, трагический социальный эксперимент и провал мировой истории здесь трактуют как величайший этап исторического прогресса. Противоестественную социальную утопию принимают за всеобщую спасительную программу. Безбожного и бессердечного революционного диктатора, выступившего в роли хирурга русской истории, пролившего потоки крови и превратившего русскую жизнь в тайное и явное преступление, чествуют как вселенского спасителя и поклоняются ему как богу.

Раскрывая апокалиптический этап русской истории XX в., Булгаков верил в духовное оздоровление нации, преодоление революционного соблазна и освобождение России из плена языческого. В процессе национальной трагедии начинает прозревать русская интеллигенция. Отказываясь от утопического производства идеального человека, профессор Преображенский раскаивается в своих грехах. Московский Фауст осознает ограниченность человеческого познания и трагизм насильственной переделки общества и мироздания. Подчеркивая, что исследователь должен «идти ощупью и параллельно с природой», а не «приподнимать завесу» бытия, Филипп Филиппович вразумляет ученика открывшейся ему истиной: «...зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно!.. Ведь родила же в Холмогорах мадам Ломоносова этого своего знаменитого. Доктор, человечество само заботится об этом и, в эволюционном порядке каждый год упорно выделяя из массы всякой мрази, создает десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар» (С. 194). Но профессору Преображенскому открылась лишь часть спасительной истины. В финале повести он остается в процессе духовных исканий. В отличие от своего героя, находящегося во власти гуманистического идеала, и в противовес революционно-утопическому экспериментаторству автор «Собачьего сердца» манифестирует христианско-гуманистическую концепцию духовного преображения человечества, которая сопряжена с покаянием, осознанием ограниченности человеческого разума, ответственностью и приобщением каждого человека к ценностям не только гуманистической, но, прежде всего, христианской культуры.

Несмотря на усилия автора повести и издателей, апеллирующих к высоким советским чиновникам (Л.Б. Каменеву)⁸³, опубликовать сатирический шедевр Булгакова не удалось. Революционная магия — экзотерическая (доносы в печать) и эзотерическая (доносы в ГПУ) — превратилась в тотальную губительную силу. Об этом сигнализировала не только официальная советская печать, но и сводки института информаторов ГПУ. Сразу после чтения Булгаковым «Собачьего сердца» самое могущественное ведомство на Лубянке получает обстоятельный отчет своего бдительного сотрудника: «Был 7.III.25 г. на очередном литературном «субботнике» у Е.Ф. Никитиной. Читал Булгаков свою новую повесть. Сюжет: профессор вынимает мозги и семенные железы у только что умершего и вкладывает их в собаку, в результате чего получается «очеловечение» последней.

При этом вся вещь написана во враждебных, дышащих бесконечным презрением к совстрою тонах. <...> Все это слушается под сопровождение злорадного смеха Никитинской аудитории»⁸⁴.

Удушающее воздействие революционной магии, опутывающей своими тенетами жизнь, писатель остро чувствовал во всей советской культуре — на страницах государственной прессы, на общественных собраниях и дискуссиях и, конечно, в быту. В булгаковском дневнике от 2 января 1925 г. есть такая зарисовка: «Забавный случай: у меня не было денег на трамвай, а поэтому я решил из «Гудка» пойти пешком. Пошел по набережной Москвы-реки. Полулуние в тумане. Почему-то середина Москвы-реки не замерзла, а на прибрежном снеге и льду сидят вороны. В Замоскворечье огни. Проходя мимо Кремля, поравнявшись с угловой башней, я глянул вверх, приостановился, стал смотреть на Кремль и только что подумал «доколе, Господи!» — как серая фигура с портфелем вынырнула сзади меня и оглядела. Потом прицепилась. Пропустил ее вперед, и около четверти часа мы шли, сцепившись. Он плевал с парапета, и я. Удалось уйти у постамента Александру»⁸⁵.

Но даже после ареста рукописи «Собачье сердце» и допросов на Лубянке Булгаков будет уверен, что одолеть черную магию революционных культов должно и можно Святым Духом русской культуры. Об этом свидетельствуют протоколы допроса писателя в ОГПУ 22 сентября 1926 г. Они раскрывают не только мужество, честность и безупречную порядочность Булгакова, но и его непоколебимое стремление следовать избранному сатирическому призванию и, следовательно, утверждению спасительных идеалов. В графе «Партийность и политические убеждения» Булгаков указывает: «Беспартийный. Связавшись слишком крепкими корнями со строящейся Советской Россией, не представляю себе, как бы я мог существовать в качестве писателя вне ее. Советский строй считаю исключительно прочным. Вижу много недостатков в современном быту и благодаря складу моего ума отношусь к ним сатирически и так и изображаю их в своих произведениях»⁸⁶.

В письме к Правительству 1930 г. он скажет не только о своей обречённости, но и о трагическом положении художника в инквизиторском государстве, уничтожающем духовную свободу, личность, культуру. Честно говоря о «глубоком скептицизме в отношении революционного процесса», происходящего в стране, Булгаков подчёркивает свою приверженность Великой Эволюции и великим духовно-нравственным традициям отечественной культуры. В письме Булгаков нарисует свой литературный портрет и подчеркнёт: «он же есть политический портрет». Выделяя остро критическое мироощущение и провидение духовных коллизий как главную особенность своего дара, художник сформулирует основные творческие задачи, стоящие перед ним: выявление духовного зла, терзающего нацию, утверждение лучших общечеловеческих традиций русских писателей и русской интеллигенции. В письме говорится: «И, наконец, последние мои черты в погубленных пьесах: «Дни Турбиных», «Бег», и в романе «Белая гвардия»: упорное изображение русской интеллигенции, как лучшего слоя в нашей стране. В частности, изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной исторической судьбы брошенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях «Войны и мира». Такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией.

Но такого рода изображения приводят к тому, что автор их в СССР, наравне со своими героями, получает — несмотря на свои великие усилия СТАТЬ БЕССТРАСТНО НАД КРАСНЫМИ И БЕЛЫМИ — аттестат белогвардейца-врага, а, получив его, как всякий понимает, может считать себя конченным человеком в СССР⁸⁷.

К концу 1920-х гг. Булгаков твёрдо осознаёт себя сатириком и во всей полноте понимает ответственность и сложность миссии сатирического писателя, смехом ниспровергающего зло и насилие, низость и уродства и утверждающего высокие идеалы добра, истины, свободы.

Анализируя характер критических нападок на комедию «Багровый остров» и выявляя конкретные силы, уничтожающие творчество, Булгаков скажет: «Я не берусь судить, насколько моя пьеса остроумна, но я сознаюсь в том, что в пьесе действительно встаёт зловещая тень и это тень Главного Репертуарного Комитета. Это он воспитывает илотов, панегиристов и запуганных «услужающих». Это он убивает творческую мысль. Он губит советскую драматургию и погубит её.

Я не шёпотом в углу выражал эти мысли. Я заключил их в драматургический памфлет и поставил этот памфлет на сцене. Советская пресса, заступаясь за Главрепертком, написала, что «Багровый Остров» — пасквиль на революцию. Это несерьёзный лепет. Пасквиля на революцию в пьесе нет по многим причинам, из которых, за недостатком места, я укажу одну: пасквиль на революцию, вследствие чрезвычайной грандиозности её, написать НЕВОЗМОЖНО. Памфлет не есть пасквиль, а Главрепертком — не революция.

Но когда германская печать пишет, что «Багровый Остров» — это «первый в СССР призыв к свободе печати» («Молодая Гвардия». 1929. № 1), — она пишет правду. Я в этом сознаюсь. Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, мой писательский долг, также как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода»⁸⁸.

Было бы упрощением трактовать конфликт Булгакова и критики только как противостояние хорошего писателя и плохих рецензентов. Нельзя истолковывать этот конфликт (а именно так поступают многие литературоведы) как результат непонимания современниками авторской позиции писателя вследствие «эзопова языка» и сложных средств эстетической выразительности. Конфликт Булгакова и критики — это борьба самосознающей творческой личности с тоталитарным государством, ведущим брань с Христом и планомерно осуществляющим национальный геноцид. Те, кто шельмовал Булгакова и с «необыкновенной яростью» «гнал» его «по правилам литературной садки в огороженном дворе», ведали, что творят. Они понимали, с какой целью извращают творческий облик писателя, а зачастую и не скрывали, что уничтожают талантливого творца христианской культуры, созидателя Православной России.

И. Бачелис в статье ««Бег» назад должен быть приостановлен» («Комсомольская правда». 1928. 23 окт.) стремится разгромить писателя-христианина и всех защитников Святой Руси: «<...> он (Булгаков. — Л.М.) хочет примирить нас с белогвардейщиной. И усыпляя этими снами, он потихоньку протаскивает идею чистоты белогвардейского знамени, он пытается заставить нас признать благородство белой идеи и поклониться в ноги этим милым, хорошим, честным, доблестным и измученным людям в генеральских погонах. И хуже всего то, что нашлись советские люди, которые поклонились в ножки тараканьим «янычарам». Они пытались и пытаются протащить булгаковскую апологию белогвардейщины в советский театр, на советскую сцену, показать эту, написанную посредственным богомазом икону белогвардейских великомучеников советскому зрителю. Этим попыткам должен быть дан самый категорический отпор»⁸⁹.

Тот же погромный пафос звучит и у других, официально уполномоченных рецензентов:

«Автор великодержавно-шовинистической «Белой гвардии» Булгаков и автор контрреволюционных сказок Замятин... открыто издеваются над коммунизмом» (Г. Горбачёв // Октябрь. 1926). <...>

«Булгаковщина всех видов или полнокровная советская тематика? — Так станет вопрос перед МХТом сегодня, в день его тридцатилетней годовщины!» (О. Литовский, 27.10.26). <...> «Ударим по булгаковщине!» (И. Кор, 15.11.28). <...>

«В этом сезоне зритель не увидит булгаковских пьес. Закрылась «Зойкина квартира», кончились «Дни Турбиных», исчез «Багровый остров». Мы не хотим этим сказать, что имя Булгакова вычеркнуто из списка советских драматургов. Талант его столь же очевиден, как и социальная реакционность творчества. Речь идёт только о его прошлых драматургических произведениях. Такой Булгаков не нужен советскому театру» (Р. Пикель, 15.09.29)⁹⁰ и т. д. и т. п.

О конфликте Булгакова точно и метко скажет другой национальный пророк, на новом историческом этапе сражающийся с тоталитарным зверем, А.И. Солженицын:

«<...> двигалась на Булгакова бетонная, безжалостная стена, и через бойницы её, в расписных масках, со справками о благонамеренности от ГПУ, звонко-звучно палили все эти загадочные и недосягаемые Пингвины, Лиры, Театралы, Уриэли, Садко, Бастосы, Эллины, Стэны, Незнакомцы (а какая подлость: бранить последними словами и подписываться «Незнакомец»?). Изо всех газет и журналов статьи рыгали, блевали, плевали в одинокого Мастера — и негде было опровергнуть, ответить, оправдаться.

Блистательного как солнце Булгакова, из ярчайших во всей русской литературе, эти пролетарские перья и докалывали до слепоты и до смерти. (Да они же прижигали и Замятина, и Пильняка, и Платонова)»⁹¹.

Первые читатели, зрители и критики Булгакова, ещё не утратившие представления о символике христианского предания и русской литературы, в значительной мере понимали философскую и эстетическую позицию писателя. Причём, несмотря на государственный прессинг, современники Булгакова, органично связанные с русской культурой, сумели глубоко проникнуть в историческую суть булгаковского конфликта, понять художественный мир, увидеть главные проблемы, волновавшие автора, и даже верно определить его роль в контексте русской литературы. В этом плане весьма характерным является письмо Булгакову Софьи Сергеевны Кононович, библиотекаря московского политехнического музея. Её письмо обнаружил в архивных документах ОГПУ В.В. Шенталинский. Письмо было отправлено в 1929 г., когда совершилось «писательское уничтожение» Булгакова, и он был официально объявлен врагом советской действительности («Литературная энциклопедия» и др. издания).

Вот фрагменты письма Софьи Сергеевны Кононович: «Многоуважаемый Михаил Афанасьевич!

Давно хочется написать Вам, да всё не могла начать... Думать о Ваших произведениях невозможно без мыслей о большом, о России и, следовательно, в конечном счёте о собственной жизни.

Вас хвалят и ругают. Есть худшее — Вас нарочно замалчивают, Вас сознательно искажают, Вас «вытерли» из всех журналов, Вам приписывают взгляды, которых у Вас нет. Последнее, впрочем, не только враги, но и почитатели.

Возвращая мне «Белую гвардию», один сослуживец заметил: «Хорошая вещь, но очень ясно, по какую сторону баррикады стоит автор». Не думаю, что это было верно. Ваши произведения выше тех небольших преград, которые называются баррикадами и которые сверху кажутся такими маленькими. <...> Русская литература, после великих потрясений. должна сказать своё великое и новое слово. Думается, это слово скажется или Вами, или кем-нибудь — кто пойдёт по пути, Вами проложенному. Потому что манера Ваша есть нечто новое и настоящее, нечто соответствующее темпу нашего времени... <...>

К Вашим произведениям. Один из важных вопросов, ими поднимаемых, — вопрос о чести и тесно связанный с ним вопрос о силе, сильном человеке, о тех требованиях, которые в этом отношении предъявляются главным образом к мужчине, — где граница между трусостью и естественным страхом за свою жизнь? Впрочем, такая постановка вопроса по-женски пассивна. У Вас — больше: когда человек должен и может быть активен, во имя чего и как обязан он бороться? Дело тут не в «рецепте», не в указании идеала и пути к нему — дело тут в огромном вопросе, поставленном один на один самому себе, вопросе о праве на самоуважение, о праве гордо носить голову. До какой степени может дойти унижение? Ответ — в «Дьяволиаде». И последняя эта фраза — «Лучше смерть, чем позор» — новым светом озаряет весь трагикомический, фантастически-реальный путь героя, и видишь ясно, что в его унижении — гордость и в пассивности — активность (хотя бы в отказе от «удобного» выхода из тупика)... Русский героизм не похож на французский, слишком трудна и спутанна, слишком непонятна была всегда наша жизнь... В том-то беда, что с одной стороны — практическое, жизненное, а с другой — знания, культура, высота духа. И моста нет...

Но не обо всём будешь говорить, да и кончать пора. Хочется пожелать — нам прежде всего, — чтоб Вы писали и печатались, чтоб голос Ваш доходил до нас. Тяжкая вещь — культурная разобщённость, отсутствие спаянного общества, разрозненность и подозрительная враждебность людей. Грустное, грозное, трудное время»⁹².

Самосознающая нация слышала слово истины Михаила Булгакова и, вслушиваясь в это слово, прозревала.

Примечания

1. Volker Levin. Das Groteske in Michail Bulgakovs Prosa mit einem Exkurs zu A. Sinjavskij. München, 1975; Лакшин В. Мир Михаила Булгакова // Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1989. Т. 1. С. 5—68; Соколов Б.В. Булгаковская энциклопедия. М., 1996; Золотоносов М. «Родись второжденьем тайным...» (Михаил Булгаков: позиция писателя и рождение времени) // Вопросы литературы. 1989. № 4. С. 149—182; Иоффе С. Тайнопись в «Собачьем сердце» Булгакова // Слово. 1991. № 1. С. 18—23; Жолковский А.К. О Смердякове (К проблеме «Булгаков и Достоевский») // Лотмановский сборник 1. М., 1995. С. 568—580; Яблоков Е.А. Мотивы прозы Булгакова. М., 1997.

2. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1988. Т. 2. С. 122. В дальнейшем цитируем по этому изданию с указанием страниц в тексте.

3. См. статьи: Кольцов Н.К. Смерть, старость, омоложение // Омоложение. М.; Пг., 1923; Штейнах Э. Омоложение // Там же; Шмидт П. Теория и практика штейнаховских операций // Там же. М.; Пг., 1924; Воронов С. О пересадке семенников // Там же; Немилов А.В. Физиологические основы «омоложения» // Омоложение в России. Л., 1924; Гараш В.А. Практическое применение операции «омоложения» и ее обоснование // Там же; Воскресенский Л.И. Опыты и наблюдения над «омоложением» людей и крупных сельскохозяйственных животных // Там же; Василевский Л.М. Перспектива «Омоложения» // Там же. О практическом применении операции «омоложения» в 1921—1923 гг. читались лекции и демонстрировались больные слушателям Ленинградского государственного клинического института для усовершенствования врачей. См.: Там же.

В Москве операции по омоложению осуществлялись в хирургической клинике профессора Мартынова и в институте экспериментальной биологии у профессора Н.В. Кольцова. См.: Там же. С. 134.

4. Воззрение Преображенского на человека и пути его совершенствования продолжают идеи И.И. Мечникова. Ср.: «...природа дурно создала человека; только своими руками может он усовершенствовать себя... Экспериментальная медицина в настоящее время так разработана, что следует возлагать величайшие надежды на ее успехи.

В общем, нельзя отрицать, что природа наша вследствие своего животного происхождения заключает много несовершенств. <...> человек при помощи науки в состоянии исправлять несовершенства своей природы». См.: Мечников И.И. Миросозерцание и медицина // Мечников И.И. Академич. собр. соч. М., 1954. Т. 13. С. 198, 212.

В статье «закон жизни» И.И. Мечников пишет: «Одним из основных источников разлада и дисгармонии является то, что человек, происшедши от животных, живших в одиночку или небольшими стадами, должен был развиться в существо с самой широкой общественностью. В этом пункте и заключается самое больное место его природы, которая в этом-то направлении и подлежит самой капитальной переделке». См.: Там же. С. 142.

А в «Этюдах оптимизма» (глава «Наука и нравственность») говорится: «...человек способен на великие дела; вот почему следует желать, чтобы он видоизменил человеческую природу и превратил ее дисгармонии в гармонии. Одна только воля человека может достичь этого идеала. См.: Там же. С. 262.

5. Сюжетная коллизия «Собачьего сердца» типологически близка «Франкенштейну» М. Шелли. По словам автора романа, замысел «Франкенштейна» был подсказан разговорами лорда Байрона и П.Б. Шелли об опытах доктора Дарвина, деда основателя дарвинизма, и страшным сном об ожившем искусственном существе.

6. О пробуждении социального утопизма в национальной ментальности XX в. писал Е.Н. Трубецкой в статье ««Иное царство» и его искатели в русской народной сказке». См.: Трубецкой Е.Н. Избранное. М., 1997.

7. Троцкий Л. Письмо в редакцию журнала «Под знаменем марксизма» // Под знаменем марксизма. 1922. № 1—2. С. 7.

8. На переломе. Философские дискуссии 20-х гг.: Философия и мировоззрение. М., 1990. С. 18.

9. «Из всех классов, которые противостоят буржуазии, только пролетариат представляет собой действительно революционный класс. <...> пролетариат основывает свое господство посредством насильственного ниспровержения буржуазии. <...> Она производит прежде всего своих собственных могильщиков. Ее гибель и победа пролетариата одинаково неизбежны <...> коммунисты повсюду поддерживают всякое революционное движение, направленное против существующего общественного и политического строя. Во всех этих движениях они выдвигают на первое место вопрос о собственности, как основной вопрос движения. <...> Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир». См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 4. С. 434, 435—436, 459.

10. Категоричные высказывания Шарикова повторяют культивируемые Энгельсом эгалитарные концепции преобразования общества: «...сначала всякая социальная революция должна будет брать вещи такими, какими она их найдет, и бороться с наиболее вопиющим злом при помощи имеющихся налицо средств. И мы уже видели, что помочь устранению жилищной нужды можно немедленно путем экспроприации части роскошных квартир, принадлежащих имущим классам, и принудительным заселением остальной части. ...И пока существует капиталистический способ производства, до тех пор глупо пытаться решить в отдельности жилищный или какой-либо другой общественный вопрос, затрагивающий судьбу рабочего. Решение состоит только в уничтожении капиталистического способа производства, в присвоении всех жизненных средств и средств труда самим рабочим классом». См.: Энгельс Ф. К жилищному вопросу // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 18. С. 239.

11. Домком во главе со Швондером, требующий от профессора Преображенского уплотниться, действует в соответствии с советским законом. Уже в ноябре 1917 г. В.И. Ленин набросал следующий проект жилищного передела: «...о реквизиции квартир богатых для облегчения нужд бедных. <...> Богатой квартирой считается... всякая квартира, в которой число комнат равняется или превышает число душ населения, постоянно живущего в этой квартире. Владельцы богатых квартир <...> обязаны немедленно представить <...> заявление об освобождении одной из двух богатых квартир на нужды бедного населения столицы. <...> Домовые комитеты составляют тотчас списки подлежащих реквизиции богатых квартир, в районные Советы рабочих депутатов утверждают эти списки, а равно определяют условия и порядок занятия этих квартир семьями бедного населения». См.: Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 54. С. 380—381. 20 августа 1918 г. издан декрет ВЦИК «Об отмене частной собственности на недвижимость в городах». Согласно новому законодательству норма жилой площади на человека в 1921 г. составляла 20 кв. аршин (10 кв. м), а в 1924 г. 16 кв. аршин (8 кв. м). См.: Жилец. 1924. № 8. Именно поэтому Шариков абсолютно уверен в законности своих притязаний на квартиру Преображенского: «Я на 16 аршинах здесь сижу и буду сидеть».

12. Как указывал психиатр В. Чиж, расстройство душевной жизни выражается прежде всего в разложении нравственной области. Нравственная деградация может доходить до «отсутствия нравственного закона в душе». См.: Чиж В. Психология наших праведников // Вопросы философии и психологии. 1906. Кн. 4, 5.

13. Стихия Октябрьской революции сравнивалась с образной стихией Гоголя, Толстого, Достоевского в статье Н.А. Бердяева «Духи русской революции» (1918).

14. Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 7 т. М., 1985. Т. 5. С. 69.

15. Жолковский А.К. О Смердякове (К проблеме «Булгаков и Достоевский») // Лотмановский сборник 1. М., 1995. С. 569.

16. Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 15 т. Л., 1991. Т. 9. С. 140—141.

17. Там же. С. 141.

18. Там же. С. 145.

19. Там же. С. 252.

20. Там же. С. 146.

21. Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 15 т. Л., 1991. Т. 9. С. 142.

22. Там же.

23. Там же. С. 253.

24. Там же. С. 254.

25. Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 15 т. Л., 1991. Т. 9. С. 252.

26. Там же.

27. Там же. С. 140.

28. Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 15 т. Л., 1991. Т. 7. С. 391.

29. Там же. С. 395, 364.

30. Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 15 т. Л., 1991. Т. 7. С. 378.

31. Там же. С. 379.

32. Там же. С. 392.

33. Там же. Т. 9. С. 291.

34. Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 15 т. Л., 1991. Т. 9. С. 287.

35. Закон Божий. М., 1998. С. 629.

36. Ильин И.А. Наши задачи. Историческая судьба и будущее России: Статьи 1948—1954 гг.: В 2 т. М., 1992 Т. 1. С. 65.

37. На переломе. Философские дискуссии 20-х гг.: Философия и мировоззрение. М., 1990. С. 16.

38. Собрание узаконений. 1921. Вып. 10. Ст. 67. С. 74.

39. Принцип насилия, в котором усматривался залог прогресса, был положен и в основу советской экономической доктрины. Военно-коммунистическая модель социалистического накопления широко представлена в работах видного советского экономиста Е.А. Преображенского, опубликованных в журнале «Вестник Коммунистической Академии» 1924, № 8 и 1926, кн. 14. В статье «Основной закон социалистического накопления» Е.А. Преображенский писал: «Первоначальное же социалистическое накопление, как переход создания материальных предпосылок в собственном смысле слова, должно только начинаться захватом власти и национализацией. <...> первоначальным социалистическим накоплением мы называем накопление в руках государства материальных ресурсов главным образом из источников, лежащих вне комплекса государственного хозяйства. <...> социалистическое накопление может вообще начаться только после пролетарской революции. <...> Что отличает социалистическую экспансию от экспансии капиталистической, что делает социалистическую форму в борьбе с капиталистической более устойчивой? Первая, самая важная особенность состоит в том, что государственное хозяйство вступает в борьбу и не может не вступить в борьбу только как единое целое... Другая причина, которая делает устойчивой социалистическую форму в борьбе с капиталистической, ...есть сращивание государственной власти с государственным хозяйством. ...При пролетарской диктатуре этот процесс сращивания идет гораздо дальше. Пролетарское государство и пролетарское хозяйство представляют собой единое целое в полном смысле этого слова. <...> Капитализм побеждает в рассыпанном строю, в условиях свободной конкуренции с капиталистическими формами хозяйства. Социализм побеждает в сомкнутом строю государственного хозяйства, выступающего как единое целое, амальгамированного с политической властью, в условиях систематического ограничения и почти ликвидации свободной конкуренции». См.: Пути развития: дискуссии 1920-х гг. Л., 1990. С. 57, 61, 95, 109, 111—112.

40. Юркевич П.Д. Философские произведения. М., 1990. С. 69.

41. Вышеславцев Б.П. Этика преображенного эроса. М., 1994. С. 271.

42. Зеньковский В.В. Основы христианской философии. М., 1997. С. 331.

43. Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. М., 1982. Т. 2. С. 393.

44. По воспоминаниям Питирима Сорокина, современники военного коммунизма отождествляли «коммунистический рай», «коммунию» с царством смерти, а РСФСР расшифровывали как «Российская Совершенно Фантастическая Советская Республика». См.: Сорокин П.А. Дальняя дорога: Автобиография. М., 1992. С. 130.

45. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М., 1990. Т. 3. С. 260.

46. «Заложные дома», или «убогие дома» (скудельницы, буйвища, гноища) — места погребения умерших неестественной смертью и без церковного покаяния (скитальцев, иноверцев). См. об этом: Зеленин Д.К. Древнерусский культ «заложных» покойников // Известия Академии наук. 1917. Сер. 6. Т. 11, № 7. С. 399—414.

47. Истрин В. Александрия русских хронографов. М., 1893. С. 192; Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу. М., 1865. Т. 1. С. 721—722.

48. Буслаев Ф. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. Древнерусская литература и искусство. СПб., 1861. Т. 2. С. 146.

49. Буслаев Ф. Изображение Страшного Суда по русским подлинникам // Буслаев Ф. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. Древнерусская литература и искусство. СПб., 1861. Т. 2.

50. Максимов Е.Н. Образ Христофора кинокефала // Древний Восток. М., 1975. Сб. 1.

51. Pistis Sophia, vertit M.O. Schwartz / Ed. I.H. Peterman. Berlolini, 1851. С. 254, 319.

52. Рязановский Ф.А. Демонология в древнерусской литературе. М., 1915. С. 55.

53. Миллер Вс. Ф. Очерки арийской мифологии в связи с древнейшей культурой. Т. 1. Асвины — Диоскуры. М., 1876. С. 147.

54. Афанасьев А.И. Поэтические воззрения славян на природу. М., 1865. Т. 1. С. 733; Клингер В. Животные в античном и современном суеверии. Киев, 1911. С. 260.

55. Клингер В. Указ. соч. С. 260; Успенский Б. Мифологический аспект русской экспрессивной фразеологии // Анти-мир русской культуры. М., 1996. С. 71.

56. Библейская энциклопедия. М., 1891. С. 133.

57. Плутарх. Исида и Осирис. Киев, 1996. С. 14.

58. Там же. С. 15.

59. «Египетские сказания утверждают, что смерть Осириса наступила в семнадцатый день месяца, когда особенно очевидным становится завершение полнолуния. Поэтому пифагорейцы такой день называют преградой и вообще избегают этого числа. <...> Что касается счета годов, то одни говорят, что Осирис жил, а другие — что он царствовал 28 лет. Ибо таков цикл луны и за столько дней завершает она свой круг. А из дерева, которое срубают на так называемых могилах Осириса, изготовляют серпообразный саркофаг, потому что луна, приближаясь к солнцу, скрывается и превращается в месяц. И четырнадцать частей, на которые был растерзан Осирис, указывают на дни, когда светило умирает от полнолуния до новолуния. День же, в который оно впервые появляется, вынырнув из солнечных лучей и миновав солнце, именуется «бесконечным благом»: ибо благодетелен Осирис, и многое означает его имя, и не в последнюю очередь им обозначают действенную и благотворную силу. Также второе имя Осириса, Оморис, по словам Гермея, в точном переводе означает «благодетель»». См.: Плутарх. Исида и Осирис. Киев, 1996. С. 39.

60. Плутарх. Исида и Осирис. Киев, 1996. С. 31.

61. Библейская энциклопедия. М., 1991. С. 211.

62. «О Амен, Амен! О Ре-Иукаса! О бог, Правитель богов Востока! Твое имя — На-ари-к или (иначе говоря — У.Б.) Ка-ари-ка. Касаика — твое имя. Аретикасатика — твое имя. Амен-на-ан-ка-энтек-шаре или (иначе говоря. — У.Б.) Тек-шаре-Амен-Керети — твое имя. О Амен, позволь мне обратиться с просьбой к тебе, ибо я, именно я знаю твое имя. Амен — твое имя. Ирекаи — твое имя. Ререн — твое имя. Насакбубу — твое имя. О Амен! О Амен! О бог! О бог! О Амен, я преклоняюсь пред твоим именем!» См.: Бадж У. Египетская религия. Египетская магия. М., 2000. С. 300. Ср. другой перевод главы CLXV: «О Амен, Амен; О Ре-Иуказа; О бог, Принц богов восточной части (2) небес, О Амен-На-текерети-Амен. О тот, чья оболочка сокрыта, чье обличье тайно, О владыка двух рогов, ...Нут, имя твое — На-(3) ари-к, или (как утверждают другие) «Ка-ари-ка». Имя твое — «Казаика». Имя твое — «Аретиказатика». Имя твое — Амен-на-на-ка-ентек-шаре», (4) или (как утверждают другие) «Текшаре-Амен-Ререти». О Амен, позволь мне обратить к тебе молитвы свои, я, именно я, знаю имя твое. Воплощения твои — (5) на устах моих, оболочка твоя — пред взором моим. Молю тебя, приди и приготовь в загробном царстве бессмертия место для наследника своего и образа своего Озириса Ауф-анкха, победоносного, рожденного Шерет-Амсу, победоносной (6). Да успокоятся по воле твоей все члены его в Нетер-кхертете (загробном царстве), или (как утверждают другие) в Акертете (загробном царстве); да уподобится все тело его телу бога; да избежит он комнаты зла, «и да не будет заключен (7) в ней. Я преклоняюсь перед именем твоим». См.: Бадж У. Путешествие души в царстве мертвых. Египетская Книга мертвых. М., 1995. С. 362. В пояснении Книги мертвых указывается, что эта глава (CLXV) должна быть произнесена над фигурой бога-поднятой-руки.

63. Газетные публикации с такими названиями, как «Вместо крестин «октябрины»» (Правда. 1924. 13 янв. С. 6) или ««Октябрины» — не обряд, а антирелигиозная пропаганда» (Правда. 1924. 17 янв. С. 7), как правило, ретранслировали идеи насаждаемой пролетарской культуры. Главный идеолог перманентной революции и неистовый гонитель православия Л.Д. Троцкий декларировал концепцию пролетарской культуры как богоборческой и переходной в преддверии будущей обезбоженной мировой культуры: «Рабочее государство уже имеет свои праздники, свои процессии, свои смотры и парады, свои символические зрелища, свою новую государственную театральность. Правда, она еще во многом слишком тесно примыкает к старым формам, подражая им, отчасти непосредственно продолжая их. Но в главном революционная символика рабочего государства нова, ясна и могущественна: красное знамя, серп и молот, красная звезда, рабочий и крестьянин, товарищ, интернационал.

А в замкнутых клетках семейного быта этого нового почти еще нет, — во всяком случае, слишком мало. Между тем, личная жизнь тесно связана с семьей. Этим и объясняется, что в семье нередко берет в бытовом отношении перевес по части икон, крещения, церковного погребения и пр. более консервативная сторона, ибо революционным членам семьи нечего этому противопоставить. Теоретические доводы действуют только на ум. А театральная образность действует на чувство и на воображение. Влияние ее, следовательно, гораздо шире. В самой коммунистической среде поэтому нет-нет да и пробуждается потребность противопоставить старой обрядности новые формы, новую символику не только в области государственного быта, где это уже имеется в широкой степени, ни в сфере семьи. <...>

Церковь действует театральными приемами на зрение, слух и обоняние (ладан!), а через них — на воображение. Потребность же человека в театральности — посмотреть и послушать необычное, яркое, выводящее из жизненного однообразия — очень велика, неискоренима, требовательна, с детских лет и до глубокой старости. Чтобы освободить широкие массы от обрядности, от бытовой церковности, недостаточно лишь одной антирелигиозной пропаганды. Разумеется, она необходима. Но непосредственное, практическое влияние ее все же ограничивается меньшинством, идейно наиболее мужественным. Широкая же масса не потому не поддается антирелигиозной пропаганде, что у нее так глубока духовная связь с религией, а наоборот, потому что идейной-то связи и нет, а есть бесформенная, косная, не проведенная через сознание связь бытовая, автоматическая, и в том числе связь уличного зеваки, который не прочь при случае принять участие в процессии или торжественном богослужении, послушать пение, помахать руками. Вот эту безыдейную обрядность, которая ложится на сознание косным грузом, нельзя разрушить одной лишь критикой, а можно вытеснить новыми формами быта, новыми развлечениями, новой, более культурной театральностью». См.: Троцкий Л. Вопросы быта. Эпоха культурничества и ее задачи. М., 1923. С. 45, 58.

64. Обосновывая онтологичность имени, С.Н. Булгаков писал: «Теперешний закон, объявляющий свободу псевдонимии явочным порядком, в сущности упраздняет имя, и если бы он проник в жизнь в качестве единственной нормы, определяющей именование (чего, конечно, никогда не будет), то все имена оказались бы сорваны со своих гнезд, и водворилось бы ономатологическое столпотворение, люди перестали бы быть индивидами, а стали бы актерами, псевдонимами самих себя. Псевдоним есть воровство, как присвоение не своего имени, гримаса, ложь, обман и самообман. Последнее мы имеем в наиболее грубой форме в национальных переодеваниях посредством имени, что и составляет наиболее обычный и распространенный мотив псевдонимии Троцких, Зиновьевых, Каменевых и т. п. Здесь есть двойное преступление: поругание матери — своего родного имени и давшего его народа (ибо национальные имена даются чрез посредство родителей всем народам, и отречение совершается также от всего народа), и желание обмануть других, если только не себя, присвоением чужого имени. Последствием псевдонимности для его носителя является все-таки дву- или многоименность: истинное имя неистребимо, оно сохраняет потаенную свою силу и бытие, обладатель его знает про себя, в глубине души, что есть его истинное, неворованное имя, но в то же время он делает себя актером своего псевдонима, который ведет вампирическое существование, употребляя для себя жизненные соки другого имени. <...> полная псевдонимность возможна была бы в случае искоренения всех элементов имени, но это было бы настоящее переименование. <...> псевдонимия отрицательным способом свидетельствует о природе и силе имени, потому что вместо переименования здесь получается только псевдоним, личина. Переменить имя в действительности так же невозможно, как переменить свой пол, свою расу, возраст, происхождение и пр. <...> Имя есть выражение сущности человека, его субстанции бытийной». См.: Булгаков С.Н. Философия имени. СПб., 1999. С. 264—266.

65. К середине 1920-х гг. система коммунистического политического надзора становится тотальной. Она включает в свою структуру профессиональных чекистов, работающих в каждом городе, районе и ведомстве, коммунистов, штатно не работающих в ГПУ, но обязанных «смотреть и доносить», бороться с «вредом недоносительства» (XIV съезд ВКП(б): Стенографический отчет. М.; Л., 1926. С. 601); тайных беспартийных агентов, а также институт «рабочих и сельских корреспондентов». Работающие по заданию государственных газет, рабселькоры зачастую из карьерных соображений следили за своим ближайшим общественным окружением и в форме «корреспонденций в газету» его разоблачали. По данным доклада В.М. Молотова, к 1926 г. «армия» рабселькоров насчитывала до 200000 человек, около 40% из них — коммунисты (XIV съезд ВКП(б): Стенографический отчет. М.; Л., 1926. С. 62). Булгаков и его родные станут жертвами доносов и будут подвергаться репрессиям. В 1931 г. преступление о «недоносительстве» было инкриминировано мужу сестры Булгакова, А.М. Земскому. Обращаясь к Горькому за помощью, арестованный и сосланный в Красноярск филолог А.М. Земский писал: «Меня обвинили в преступлениях, в которых я неповинен: 1) в службе у белых на том основании, что я проживал в Самарской губернии во время мятежа чехов (я же в это время учительствовал в с. Кандабулак, о чем у меня есть удостоверение <...>; 2) в недонесении о контрреволюционных замыслах других лиц на том основании, что осенью 1930 г. у меня на квартире проживал муж сестры моей жены, арестованный несколько раньше меня <...>; 3) в контрреволюционной агитации не знаю даже на каком основании (на следствии даже разговора об этом не возникало)». См.: Земская Е.А. Михаил Булгаков и его родные. Семейный портрет. М., 2004. С. 239.

66. Известия. 1924. 24 янв.

67. Там же.

68. Известия. 1924. 24 янв.

69. Там же.

70. Стеклов Ю. Могила Ленина // Известия. 1924. 27 янв.

71. Известия. 1924. 27 янв.

72. Семашко Н. Что дало вскрытие тела Владимира Ильича // Известия. 1924. 25 янв.

73. Известия. 1924. 29 янв.

74. См. об этом: Тумаркин Н. Ленин жив! Культ Ленина в советской России. СПб., 1997.

75. Ярославский Ем. На антирелигиозном фронте. М., 1925. С. 210—211.

76. Стеклов Ю. Могила Ленина // Известия. 1924. 27 янв.

77. Фрезер Джеймс Джордж. Золотая ветвь. М., 1986. С. 345.

78. История социалистической культуры XX в. показывает, что культ вождя сопровождался аналогичным погребальным культом. Вслед за мавзолеем Ленина сооружались культовые гробницы для обозрения тела Г. Димитрова, Сталина, Сухэ-Батора, Хо Ши Мина, Мао Цзе Дуна. См. об этом: Рязанцев С. Танатология (учение о смерти). СПб., 1994.

79. Цит. по кн.: Булгаков М. Дневник. Письма. 1914—1940. М., 1997. С. 120.

80. Ярославский Ем. На антирелигиозном фронте. М., 1925. С. 190.

81. Луначарский А.В. Религия и просвещение. М., 1925. С. 6.

82. Там же. С. 7.

83. См. об этом: Чудакова М.О. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., 1988; Соколов Б.В. Булгаковская энциклопедия. М., 1996.

84. Цит. по кн.: Булгаков М. Дневник. Письма. 1914—1940. М., 1997. С. 118.

85. Там же. С. 82.

86. Булгаков М. Дневник. Письма. М., 1997. С. 151.

87. Булгаков М.А. Дневник. Письма. 1914—1940. М., 1997. С. 226.

88. Там же. С. 224.

89. Булгаков М.А. Дневник. Письма. 1914—1940. М., 1997. С. 192.

90. Булгаков М.А. Дневник. Письма. С. 202.

91. Солженицын А. Награды Михаилу Булгакову при жизни и посмертно // Новый мир. 2004. № 12. С. 123.

92. Цит. по ст.: Шенталинский В. Мастер глазами ГПУ // Новый мир. 1997. № 11. С. 197—198.