Глава 1. Отражение революционной усобицы в романе «Белая гвардия»

Писателями, связанными с христианской традицией, революционная эпоха воспринималась как апокалиптическое состояние мира. Апокалиптические мотивы в той или иной степени пронизывают произведения А.А. Блока, М.А. Волошина, Н.А. Клюева, А. Белого, А.М. Ремизова, И.С. Шмелёва, Е.И. Замятина, С.С. Клычкова, А.П. Платонова. Творчество М.А. Булгакова раскрывает масштаб русской национальной трагедии XX в. Все знаковые произведения художника содержат метасюжет мировой апокалиптической драмы, связанной с выходом на историческую арену антихриста.

В романе «Белая гвардия» и тематически примыкающих к нему рассказах и повестях («Красная корона», «В ночь на 3-е число», «Киев-город», «Необыкновенные приключения доктора», «Ханский огонь»), пьесах («Дни Турбиных», «Бег») показана завязка русского грехопадения: отступление от христианских идеалов и появление метафизического зла, звериной стихии в обществе, приводящей к гибели человека, культуры и жизни. Дальнейший процесс духовного падения нации, связанный с появлением советского строя и утверждением коммунистических идеалов, раскрывается в гротескных повестях «Дьяволиада», «Роковые яйца», «Похождения Чичикова», «Собачье сердце», комедиях «Зойкина квартира», «Багровый остров».

Кульминация национального грехопадения, сопряжённая с утверждением в России атеистической идеологии и разрушением христианской культуры, максимально отражается в романах «Мастер и Маргарита», «Театральный роман» и имплицитно преломляется в пьесах 1930-х гг. «Последние дни» («Пушкин»), «Кабала святош» («Мольер»), «Дон Кихот» и др.

Булгаков вступает на литературную стезю в «минуты роковые». В автобиографии он отметит: «Родился в г. Киеве в 1891 году. Учился в Киеве и в 1916 году окончил университет по медицинскому факультету, получив звание лекаря с отличием.

Судьба сложилась так, что ни званием, ни отличием не пришлось пользоваться долго. Как-то ночью в 1919 году, глухой осенью, едучи в расхлябанном поезде, при свете свечки, вставленной в бутылку из-под керосина, написал первый маленький рассказ. В городе, в который затащил меня поезд, отнёс рассказ в редакцию газеты. Там его напечатали. Потом напечатали несколько фельетонов. В начале 1920-го года я бросил звание лекаря с отличием и писал»¹.

С первых шагов в литературе и на всю жизнь тема Родины, судьба России становится главной творческой темой Булгакова.

Исповедальные раздумья о «несчастной Родине», о великом национальном грехопадении и суровом возмездии за грехи содержатся в ранней, проповеднической по духу, статье Булгакова «Грядущие перспективы» (1919 г.). В разгар гражданской войны писатель осознаёт тот страшный путь, на который обрекли Россию революционные соблазны, и тяжесть искупления грехов, и всю трудность исторических задач, встающих перед народом: «Теперь, когда наша несчастная Родина находится на самом дне ямы позора и бедствия, в которую её загнала «великая социальная революция», у многих из нас всё чаще начинает являться одна и та же мысль.

<...> На западе кончилась великая война великих народов. Теперь они зализывают свои раны. Конечно, они поправятся, очень скоро поправятся! И всем, у кого наконец прояснился ум, всем, кто не верит жалкому бреду, что наша злостная болезнь перекинется на Запад и поразит его, станет ясен тот мощный подъём титанической работы мира, который вознесёт западные страны на невиданную ещё высоту мирного могущества.

А мы?

Мы опоздаем.

Мы так сильно опоздаем, что никто из современных пророков, пожалуй, не скажет, когда же наконец мы догоним их, и догоним ли вообще?

Ибо мы наказаны. <...>

Мы начали пить чашу наказания, и выпьем её до конца»².

Но патриот земли русской, автор «Грядущих перспектив» верит в возрождение России, хотя, может быть, и не очень скорое, и вместе с героями добровольческой армии борется за спасение страны, за духовное оздоровление и прозрение нации, за освобождение её из плена революционного безумия.

«Мы будем завоёвывать собственные столицы. <...>

И мы, представители неудачливого поколения, умирая ещё в чине жалких банкротов, вынуждены будем сказать нашим детям:

— Платите, платите честно и вечно помните социальную революцию»³.

Уже в первых очерках и рассказах, посвящённых современной действительности, Булгаков свидетельствует о конце легендарных времён и грозном наступлении истории («Киев-город»). В галлюцинациях героя из рассказа «Красная корона» автор прозревает апокалиптического всадника, выходящего на просторы отечества.

1. Конфликт в романе «Белая гвардия»

Начало русского апокалипсиса XX в., наступление революционной трагедии в России раскрывается в романе «Белая гвардия». Современные исследователи (Б.М. Гаспаров, В.Б. Петров) справедливо называют «Белую гвардию» «эпицентром» апокалипсической темы в творчестве Булгакова. Основу сюжета романа составляет история распада семьи интеллигентов Турбиных и гибели их друзей, офицеров русской армии. Сочетая «мысль семейную» и «мысль народную», переплетая коллизии частные и социально-исторические, Булгаков воспроизводит эпическую модель национального бытия в момент начала революционной усобицы, в период гражданской войны на Украине 1918—1919 гг., когда ее территория по Брест-Литовскому соглашению большевистской власти с Германией была оккупирована немецкими войсками. В результате становится очевидным, что крушение семьи Турбиных сопряжено с крушением государства Российского, с гибелью всего национально-исторического уклада русской жизни. Конфликт Турбиных и русских офицеров с предводителем украинских националистов Петлюрой отражает глобальный конфликт, потрясающий Россию, — конфликт интеллигенции и революционного народа. Как полагает Булгаков, противостояние интеллигенции и революционно-демократических масс, выливающееся в кровавую распрю, обусловлено религиозно-нравственным кризисом нации, богоотступлением, охватившим все социальные слои. В нарушении Закона Божьего автор видит вину и беду русского народа. Он расценивает богоотступление как общенациональный грех, пробуждающий разрушительную стихию в обществе и ведущий к его погибели.

Широкая панорама социальных типов революционной России, представленная автором объемно или фрагментарно (голосом, жестом), обнаруживает внутренний разлад общества, кризис национального духа, проявляющийся в ослаблении веры, в хаосе волевого самоутверждения людей, в забвении и попрании христианских моральных императивов. В результате этого принцип скрепляющей христианской любви вытесняется ненавистью. Ненависть доминирует в национальном сознании революционной эпохи: ненависть человека к человеку, класса к классу, нации к нации. Как и вся Россия, Город охвачен ненавистью. В нем кипит ненависть к большевикам: «Были офицеры. <...> Они, в серых потертых шинелях, с еще не зажившими ранами, с ободранными тенями погон на плечах, приезжали в Город и в своих семьях или в семьях чужих спали на стульях, укрывались шинелями, пили водку, бегали, хлопотали и злобно кипели. Вот эти последние ненавидели большевиков ненавистью горячей и прямой, той, которая может двинуть в драку»⁴.

Город клокочет ненавистью и к мужикам: «<...> а вот что делается кругом, в той настоящей Украине, которая по величине больше Франции, в которой десятки миллионов людей, — этого не знал никто. Не знали, ничего не знали, не только о местах отдаленных, но даже — смешно сказать, — о деревнях, расположенных в пятидесяти верстах от самого Города. Не знали, но ненавидели всею душой. И когда доходили смутные вести из таинственных областей, которые носят название — деревня, о том, что немцы грабят мужиков и безжалостно карают их, расстреливая из пулеметов, не только ни одного голоса возмущения не раздалось в защиту украинских мужиков, но не раз, под шелковыми абажурами в гостиных, скалились по-волчьи зубы и слышно было бормотание:

— Так им и надо! Так и надо; мало еще! Я бы их еще не так. Вот будут они помнить революцию. Выучат их немцы — своих не хотели, попробуют чужих!» (С. 224). Но в ненависти задыхается и крестьянская Украина: «...И было другое — лютая ненависть. Было четыреста тысяч немцев, а вокруг них четырежды сорок раз четыреста тысяч мужиков с сердцами, горящими неутоленной злобой. О, много, много скопилось в этих сердцах. И удары лейтенантских стеков по лицам, шрапнельный беглый огонь по непокорным деревням, и спины, исполосованные шомполами гетманских сердюков, и расписки на клочках бумаги почерком майоров и лейтенантов германской армии:

«Выдать русской свинье за купленную у нее свинью 25 марок». Добродушный, презрительный хохоток над теми, кто приезжал с такой распискою в штаб германцев в Город.

И реквизированные лошади, и отобранный хлеб, и помещики с толстыми лицами, вернувшиеся в свои поместья при гетмане, — дрожь ненависти при слове «офицерня»» (С. 230). Вырастающая из ненависти междуусобная брань свидетельствует не только о предельной моральной деградации людей, но и о гибели общества, вступившего на путь взаимоистребления. Гражданская война осознается Булгаковым не просто как случайность или очередной политический кризис, но как подготовленный общим ходом исторического развития кризис религиозно-культурный, катастрофа всемирно-исторического масштаба.

Пронизывая повествование романа многочисленными культурно-историческими ассоциациями, Булгаков показывает, что в революционной усобице XX в. аккумулированы и переживаются катастрофические конфликты национальной и западноевропейской истории. Совершенно очевидно, что в «Белой гвардии» имеется разнообразная апелляция автора к произведениям Толстого, особенно к «Войне и миру», а вместе с этим и к великим событиям XIX в. Уподобление защитников Города христианскому ополчению, битвы за Город — с Бородинским сражением (картина в гимназии, песни о Бородине), отождествление Петлюры с Наполеоном, а гнева украинских мужиков с дубиной народной войны («Он (корявый мужичонков гнев. — Л.М.) бежал по метели и холоду, в дырявых лаптишках, с сеном в непокрытой свалявшейся голове, и выл. В руках он нес великую дубину, без которой не обходится никакое начинание на Руси» (С. 237)), позволяют увидеть в новейших катаклизмах отголоски национальной трагедии XIX в., народной войны с Наполеоном. Частое упоминание «Капитанской дочки» («лучшие на свете шкапы с книгами <...>, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой»; «Упадут стены, улетит встревоженный сокол с белой рукавицы, потухнет огонь в бронзовой лампе, а Капитанскую Дочку сожгут в печи» (С. 181)), и эпиграф к «Белой гвардии», взятый из романа Пушкина («Пошел мелкий снег и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось с снежным морем. Все исчезло.

— Ну, барин, — закричал ямщик, — беда: буран!

«Капитанская дочка»» (С. 179)), сближают гражданскую войну XX в. с крестьянской войной XVIII в., пугачевским бунтом, слепым и беспощадным, в котором заблудились мужик и барин, потеряв исторические ориентиры. Оказавшись в состоянии раскола, терзаемая восстаниями, интервентами и революционными самозванцами Россия XX в. воскрешает жуткую фантасмагорию Смутного времени XVII в. с его болевыми национальными и религиозными противоречиями, чрезвычайно остро и трагично проявлявшимися на Украине.

Идеологический хаос Смутного времени максимально проявляется в момент крестного хода и парада петлюровской армии, когда общественное сознание обнаруживает приверженность традиционной религии и новым революционным идеалам, утверждает идею насильственного создания украинского братства в одной отдельно взятой стране и четко манифестирует западнический путь развития Украины, а также ненависть к России.

Победно гарцующие лихие гайдамаки поют:

Бо старшины з нами,
З нами, як з братами! (С. 387).

Черноморский конный курень вступает на площадь старой Софии с именем гетмана Мазепы («Имя славного гетмана, едва не погубившего императора Петра под Полтавой, золотистыми буквами сверкало на голубом шелке» (С. 387))⁵, а память воссоединения Украины с Россией, осуществленного Богданом Хмельницким в 1654 г., яростная толпа стремится растоптать.

Современный революционный конфликт повторяет кровавые усобицы времен монгольского ига (XIII—XV вв.) и Киевской Руси (IX—X вв.). Не случайно наступление на Город и красных («— Маленькие, как кокарды, пятиконечные, — рассказывал Шервинский, — на папахах. Тучей, говорят, идут... Словом, в полночь будут здесь...» (С. 418)), и петлюровцев уподобляется гульбищу соловья-разбойника, набегам черной тучи монголо-турецких орд или нашествию степных кочевников, разоряющих русскую землю, православное царство.

Революционная Россия переживает глобальные катастрофы западно-европейской истории и в первую очередь события Французской революции с непримиримой борьбой народа против монархической власти за свободу и республику. В огне революционной борьбы находится большевистская Москва, беспощадно уничтожающая монархическую Россию и создающая пролетарское государство. Революционным неистовством охвачена Украина. О революционном праве решительно заговорили украинские мужики: «<...> нужна та вечная, чаемая мужицкая реформа:

— Вся земля мужикам.

— Каждому по 100 десятин.

— Чтобы никаких помещиков и духу не было.

— И чтобы на каждые эти 100 десятин верная гербовая бумага с печатью — во владение вечное, наследственное, от деда к отцу, от отца к сыну, к внуку и так далее.

— Чтобы никакая шпана из Города не приезжала требовать хлеб. Хлеб мужицкий, никому его не дадим, что сами не съедим, закопаем в землю» (С. 230).

Право нации на революционное самоопределение провозгласили и украинские интеллигенты-просветители: «И в этих же городишках народные учителя, фельдшера, однодворцы, украинские семинаристы, волею судеб ставшие прапорщиками, здоровенные сыны пчеловодов, штабс-капитаны с украинскими фамилиями... все говорят на украинском языке, все любят Украину волшебную, воображаемую, без панов, без офицеров-москалей, — и тысячи бывших пленных украинцев, вернувшихся из Галиции.

Это в довесочек к десяткам тысяч мужичков?.. О-го-го!» (С. 231). И, безусловно, революционными рецептами обретения счастья соблазняет украинских мужиков социалист Петлюра, самопровозглашенный президент Украинской Народной Республики, называющий себя на французский манер Симоном. Пылающая огнем гражданской войны Украина напоминает революционную Францию, а Город, на улицах которого вырастают баррикады, уподобляется пылающему Парижу. Бегущий в осажденном Городе Николка молится о чудесном спасении и ощущает себя последним отверженным в Париже. Магазин «Парижский Шик», расположенный в центре Города и превращенный в штаб Мортирного Дивизиона, обнаруживает трагикомические приметы революционной французской моды («Шик паризьен») на русской земле.

По мнению Булгакова, в современной российско-украинской Смуте проступают коллизии религиозных войн Реформации (1517—1678), периода, когда разрушалось единство Западной Европы. Конфликт романа «Белая гвардия» и его сюжетно-стилистическая реализация, переплетающая фигуры вымышленные и исторические, коллизии частные и общенародные, во многом перекликаются с «Хроникой времен Карла IX» П. Мериме и оперой Дж. Мейербера «Гугеноты» (либретто по мотивам повести П. Мериме), раскрывающими события гражданской войны во Франции XVI в. и самый трагический момент — Варфоломеевскую ночь, братоубийственное кровопролитие между католиками и протестантами, поставившее страну на грань национальной катастрофы. Предстающий во множественных ипостасях Петлюра декларирует приверженность католическому государству: «газеты время от времени помещали на своих страницах первый попавшийся в редакции снимок католического прелата, каждый раз разного, с надписью — Симон Петлюра» (С. 239). И, следовательно, наступление Петлюры знаменует новое (после Смуты XVII в.) агрессивное вторжение католицизма в Россию. Пародийным аналогом французских протестантов, сражающихся за религиозную партийную свободу, предстают обосновавшиеся в Городе поэты-футуристы. Примечательно, что объединение этих писателей напоминает кружок гугенотов (правда, не столько ученых богословов, сколько псевдоученых богоборцев) и называется поэтический орден «Магнитный Триолет», а председатель поэтического ордена Михаил Семенович Шполянский похож на слугу Марселя из «Гугенотов», но утверждает тотальный релятивизм и вседозволенность, а потому всегда способен предать и близких, и литературных соратников, и революционеров, и защитников Города. Авторская ирония к писателям вырожденческого протестантизма является особенно едкой. Булгаков сатирически осмеивает духовно и физически гнилого Ивана Русакова, поэта-сифилитика, пишущего богохульные стихи «Богово логово», и, безусловно, обличает главного литературного наставника и растлителя Шполянского. И, наконец, бронепоезд «Пролетарий», идущий из большевистской Москвы, несет не только новую власть и новое социальное устройство, но и новую государственную, революционно-коммунистическую религию, направленную на беспощадное уничтожение Святой Руси.

Таким образом, в романе «Белая гвардия» автор подчеркивает, что в кризисную революционную эпоху православная Россия находилась в чрезвычайно противоречивой и трагической ситуации. Она оказалась подверженной агрессивному давлению как со стороны националистического клерикализма, так и со стороны интернационалистического атеизма.

2. Образ Города. Мифологическая символика Города (ассоциативный фон)

В гражданской усобице XX в. происходит гибель тысячелетней русской православной цивилизации. И по своему масштабу национальная культурно-историческая трагедия сопоставима с цивилизационной катастрофой Византии, Рима, Иерусалима, а также древних языческих государств. Это, безусловно, мировая трагедия. Максимально процесс крушения русской цивилизации раскрывается через деформацию образа Города. Главный город Украины содержит приметы реального, конкретно-исторического Киева начала XX в. (социальные типы, топография, улицы, достопримечательности, реальные исторические лица и события — революционная власть большевиков, немецкая оккупация и правление гетмана Скоропадского, крестьянское восстание и 47-дневная петлюровская диктатура, бегство Петлюры и наступление красной армии Троцкого). Но столица Украины называется в романе не Киевом, а Городом с большой буквы. Обладающий универсальным онтологическим значением Город репрезентирует христианскую модель бытия. Он конституируется как вселенский центр мира, синкретически соединяя в себе антиномии жизни и смерти, вечности и времени, начала и конца мировой истории, божественного и дьявольского. Здесь открывается путь в небесный рай и губительный ад. В романе Булгакова Город предстает в двух временных и, соответственно, двух онтологических ипостасях: города дореволюционного, созидательного, города жизни, и города гибнущего, охваченного смертью в период революционной усобицы.

Дореволюционный Город, живущий в памяти героев романа и в своем целостном облике, всплывающий в сознании Алексея Турбина, олицетворяет национальный образ мира и национальное культурно-историческое бытие. Противостоящий хаосу и стихии Город является воплощением русской православной цивилизации, неповторимое своеобразие которой сформировалось в результате синтеза христианско-гуманистических традиций Запада и Востока. Светящийся электричеством многоэтажный Город с гудящими трамваями и громадными мостами, опоясанный цепью железных дорог, несет приметы европейских технократических мегаполисов. Город хранит и традиции русских православных городов. В нем пульсирует энергия России Петербургской и Московской, глубинными истоками восходящая к Киевской Руси. В Городе доминируют черты «матери городов русских», великокняжеского и митрополичьего Киева, освятившего православием русскую землю, и не только не скрывающего, но манифестирующего свою преемственную связь с Византией. Географические и культурно-исторические реалии Города выявляют в нем столицу вселенской православной державы. Раскинувшийся на горах и в излучине громадной, как море, реки, Город, с многоэтажными домами-теремами, сторожевыми постами и воротами, с князем Владимиром на Владимирской горке и собором старой Софии, предстает и как русский Царьград, столица Святой Руси, и в то же время напоминает Царьград Константинополь.

По мнению Булгакова, русская культура, вырастающая на основе христианского идеала, создала органический и духовно-гармонический уклад, соборное бытие, в котором любовь к Богу была тесно связана с любовью к ближнему и любовью к Матери-Родине, с любовью к родному дому и родной земле. Вера в Христа и божественная любовь, свободно воспринятая и творчески реализованная как отдельным человеком, так и всем народом вместе, являлась мощной креативной силой и способствовала духовному преображению общества и природно-космического бытия.

В соборном творчестве, в общенародном христианском деле человек обретал личностное самосознание, а народ превращался в духовно прочную и созидательную национальную индивидуальность. На протяжении тысячелетия русский народ жил, развивался и спасался христианским идеалом; видел свое предназначение в служении вселенской правде Христовой, в построении Царства Божьего и того общенационального духовного дома, который именовался Святая Русь. Как показывает Булгаков, сопричастная христианству русская культура во всех своих сферах выступала зримым и выразительным знамением вселенского Дома Божия и являлась по существу воплощением соборного образа жизни, истинного, спасительного бытия.

Будучи универсальным символом русской культуры, Город в романе Булгакова отождествляется с Домом Божьим, вселенским православным собором, внешний облик которого уподобляется широко разветвленной «лествице», мировому древу или Божественной горе, увенчанной крестом. Образ лествицы, знаменующий иерархию божественного миропорядка, занимал особое место в православном богословии (Дионисий Ареопагит, Иоанн Лествичник) и был широко распространен в византийской, а затем и в древнерусской архитектуре. Подобно Киевскому Софийскому собору, ставшему образцом для русских храмов и русского зодчества, Город символизирует лествичное воплощение Логоса. Целостный архитектурный ансамбль булгаковского Города, состоящий из множественных, обладающих определенной самостоятельностью ветвей, говорит о связи земли и неба во Христе. Городская архитектура наглядно выражает софийскую красоту упорядоченного божественным светом мироздания, состоящего из трех взаимосвязанных сфер: Божественной, небесной и земной — и, разумеется, соотносится с трехчастной храмовой композицией (алтарь, собственно храм, горняя область и притвор).

«Как многоярусные соты, дымился и шумел, и жил Город. Прекрасный в морозе и тумане на горах, над Днепром. Целыми днями винтами шел из бесчисленных труб дым к небу. Улицы курились дымкой, и скрипел сбитый гигантский снег. И в пять, и в шесть, и в семь этажей громоздились дома. Днем их окна были черны, а ночью горели рядами в темно-синей выси. <...>

Сады красовались на прекрасных горах, нависших над Днепром, и, уступами поднимаясь, расширяясь, порою пестря миллионами солнечных пятен, порою в снежных сумерках, царствовал вечный Царский сад. <...>

Зимою, как ни в одном городе мира, упадал покой на улицах и переулках и верхнего Города, на горах, и Города нижнего, раскинувшегося в излучине замерзшего Днепра, и весь машинный гул уходил внутрь каменных зданий. Смягчался и ворчал довольно глухо. Вся энергия Города, накопленная за солнечное и грозовое лето, выливалась в свете. Свет с четырех часов дня начинал загораться в окнах домов, в круглых электрических шарах, в газовых фонарях домовых, с огненными номерами, и в стеклянных сплошных окнах электрических станций, наводящих на мысль о страшном и суетном электрическом будущем человечества, в их сплошных окнах, где были видны неустанно мотающие свои отчаянные колеса машины, до корня расшатывающие самое основание земли. Играл светом и переливался, светился и танцевал, и мерцал Город по ночам до самого утра, а утром угасал, одевался дымом и туманом.

Но лучше всего сверкал электрический белый крест в руках громаднейшего Владимира на Владимирской горке, и был он виден далеко, и часто летом, в черной мгле, в путаных заводях и изгибах старика-реки, из ивняка, лодки видели его и находили по его свету водяной путь на Город, к его пристаням. Зимой крест сиял в черной гуще небес и холодно и спокойно царил над темными пологими далями московского берега, от которого были перекинуты два громадных моста» (С. 217—219).

Город-храм, безусловно, манифестирует христианскую концепцию мира и спасения, которая осуществляется по законам креста. Городское мироздание увенчивает крест, основной символ христианства, включающий в себя всю сущность нашей святой веры, всю полноту богословско-догматического учения. Крест символизирует Бога, а, следовательно, жизнь, и путь, и истину. «Я есмь путь и истина и жизнь» (Ин. 14: 6).

Крест, сияющий в «черной гуще небес» и царящий над Городом и миром, предстает как живое горнее существо. Но он не противопоставлен земному и хаотичному. Крест, как некий внутренний идеальный стержень, пронизывает мироздание и умозрительно собирает все воедино. Крест просвечивает всю вселенную, во всех направлениях и смыслах. Он является зиждительной силой бытия. Сквозь него струится нетленный свет божественной истины. Через крест изливается животворящая благодать Святого Духа, который укрощает и преображает природную стихию и тем самым совершенствует и расширяет сферу света и жизни. («Вся энергия Города, накопленная за солнечное и грозовое лето, выливалась в свете» (С. 218)). Начертанный в природно-космических ритмах крест просвещает и освящает таинственный мрак бытия: «Зимой крест сиял в черной гуще небес и холодно и спокойно царил над темными пологими далями московского берега, от которого были перекинуты два громадных моста. Один цепной, тяжкий, Николаевский, ведущий в Слободку на том берегу, другой — высоченный, стреловидный, по которому прибегали поезда оттуда, где очень, очень далеко сидела, раскинув свою пеструю шапку, таинственная Москва» (С. 219)⁶.

Образная символика романа, насыщенная универсальным ассоциативным полем, подводит читателя к осознанию того, что крест — это национальная хоругвь. Крест — образ национального спасения. Он является хранителем и путеводителем русского народа. Крест — это русский путь. Автор подчеркивает: «Электрический белый крест в руках громаднейшего Владимира на Владимирской горке» помогает найти путь к светлым пристаням Города в черной мгле. Кроме того, этот сверкающий крест свидетельствует, что путь креста дан Богом и избран самосознающим русским народом в лице равноапостольного князя Владимира. Путь креста и с белым крестом можно прочитать как символ сверкающего, святого и светлого пути православной Руси, земли светлорусской в ее прошедшей судьбе, настоящей и в дальнейшей будущей участи. Князь Владимир, поднявший вслед за императором Константином великую святыню и держащий ее в руках, свидетельствует также, что крест дарует людям духовную силу, самую крепкую защиту и самое сильное орудие против козней дьявольских. Князь Владимир с крестом держит и укрощает природный хаос, представая победителем мирового зла и змея-дракона. Как показывает Булгаков, силою креста и Святого Духа человек восходит от мира дольнего к горным высотам Богопознания, низлагает грех и побеждает смерть, обретая вечную жизнь. Святым Духом и крестом крепнет и процветает русский народ, и русская держава, и великая православная цивилизация. В контексте булгаковского повествования крест несет онтологическую семантику. Так же, как и в песнопениях праздника Воздвижения, он отождествляется с Божественной Лествицей, Древом Жизни и храмом Святого Духа, вечного, спасительного бытия.

Сотворенная Святым Духом, русская православная цивилизация трактуется Булгаковым как вселенский Дом Божий, или Царство Божие, которое на земле созидается и совершенно осуществляется в грядущем Небесном Царстве. Именно поэтому Город предстает еще и как аналог Небесного Иерусалима. Город-храм, город преображенной Святым Духом земли, несет приметы Небесного Града и вечной жизни. Сопричастность Богу и небесной высоте акцентируется пространственным положением Города. Несмотря на то, что Город, как огромный остров, окружен водной стихией (реками, дальними морями), он устремлен в небо и находится над стихией. Город расположен на высоких горах и спускается с небес долу, подобно святому Иерусалиму, «который нисходил с неба от Бога» (Откр. 21: 10). О святом Иерусалиме Иоанн Богослов говорит: «Храма же я не видел в нем; ибо Господь Бог Вседержатель — храм его, и Агнец. И город не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего; ибо слава Божия освятила его, и светильник его — Агнец» (Откр. 21: 22—23). И русский Город пронизан чудотворящими божественными энергиями и светильник его Бог. В любое время суток и в любое время года здесь сверкающий свет. Зимой Город покрыт «сбитым гигантским снегом», летом пестрит «миллионами солнечных пятен». «Играл светом и переливался, светился, и танцевал, и мерцал Город по ночам до самого утра. <...>

Но лучше всего сверкал электрический белый крест в руках громаднейшего Владимира на Владимирской горке» (С. 219).

Святой Иерусалим сверкает всеми драгоценностями мира, символизирующими вечную красоту и прочность. «Он имеет славу Божию; светило его подобно драгоценнейшему камню, как бы камню яспису кристалловидному; <...> Стена его построена из ясписа, а город был чистое золото, подобен чистому стеклу. Основания стены города украшены всякими драгоценными камнями: основание первое — яспис, второе — сапфир, третье — халкидон, четвертое — смарагд, пятое — сардоникс, шестое — сардолик, седьмое — хризолиф, восьмое — вирилл, девятое — топаз, десятое — хрисопрас, одиннадцатое — гиацинт, двенадцатое — аметист. А двенадцать ворот — двенадцать жемчужин: каждые ворота были из одной жемчужины. Улица города — чистое золото, как прозрачное стекло» (Откр. 21: 11, 18—21).

И вечно прекрасный Город, воплощающий красоту и прочность божественного творения, уподобляется сверкающей ювелирной драгоценности: «Цепочками, сколько хватало глаз, как драгоценные камни, сияли электрические шары» (С. 218); «Город <...> сияющий, как жемчужина в бирюзе» (С. 225). Автор акцентирует, что русская православная цивилизация — это самое изысканное сокровище Бога, самая дорогая, красивая, истинная жемчужина, предызбранная к вечному спасению в Царстве Небесном, так как сверкающий наряд Города напоминает величественные и блистательные ризы Царя Небесного и царственного священства, ангелов, святых, Церкви (Откр. 1: 13—15; Откр. 4; 3—4; Откр. 6: 11; Откр. 7: 9; Откр. 10: 1; Откр. 12: 1; Откр. 19: 12—14, 16), а также облачение восточно-православных царей. Причём «цепочки», опоясывающие Город, уподобляются и «золотому поясу» Царя и Первосвященника (Иоанн Богослов увидел Господа, облечённого в подир и по персям опоясанного золотым поясом) (Откр. 1: 13), и древнейшей главной регалии русских правителей — золотой цепи и золотому поясу⁷.

Но современный город, из камня и электричества, город преобразованной стихии, не истребляет, но развивает органические основы бытия. Олицетворяющий органическую духовно-природную жизнь, Город отождествляется не только с изысканным сокровищем, но и с вечным райским садом, и с бесконечной великой рекой: «Сады стояли безмолвные и спокойные, отягченные белым, нетронутым снегом. И было садов в Городе так много, как ни в одном городе мира. Они раскинулись повсюду огромными пятнами, с аллеями, каштанами, оврагами, кленами и липами.

Сады красовались на прекрасных горах, нависших над Днепром, и, уступами поднимаясь, расширяясь, порою пестря миллионами солнечных пятен, порою в нежных сумерках, царствовал вечный Царский сад. Старые, сгнившие черные балки парапета не преграждали пути прямо к обрывам на страшной высоте. Отвесные стены, заметенные вьюгою, падали на нижние далекие террасы, а те расходились все дальше и шире, переходили в береговые рощи над шоссе, вьющиеся по берегу великой реки, и темная, скованная лента уходила туда, в дымку, куда даже с городских высот не хватает человеческих глаз, где седые пороги, Запорожская Сечь, и Херсонес, и дальнее море» (С. 218).

Чудесный Город напоминает и пчелиный улей, и вечно плодоносящее райское древо с пчелиными сотами, которое крепится на животворных, будто камень Алатырь⁸, горах: «Как многоярусные соты, дымился и шумел, и жил Город. Прекрасный в морозе и тумане на горах, над Днепром» (С. 217). Идентификация Города с Небесным Градом позволяла увидеть в русской культуре образец творения и творчества, Царство Божие, которое созидается на русской земле богоизбранной и обладающей вселенским самосознанием русской нацией. Автор романа был убежден, что в процессе трудового созидания человечество преображается. И, следовательно, культура является исторически закономерным и необходимым этапом в построении Небесного Царства и духовного развития человечества. Эту трудовую подготовку идеального бытия нельзя отбрасывать или игнорировать. Русская культура, отличающаяся универсальной творческой диалогичностью и ориентированная на высший экзистенциальный идеал, открывает путь в вечную жизнь, в бесконечное совершенствование человека и мира. Вот почему Город обнаруживает начало божественного мироустройства русской жизни (эпоха князя Владимира и Киевской Руси). Универсальные культурно-исторические ассоциации обнажают в городском пространстве традиции мировой культуры. И в Городе проявляется уходящая во вселенскую даль и небесную высь перспектива безграничного развития. Насыщая Город райской, природно-космической символикой, Булгаков подчеркивал чрезвычайно плодотворный, креативный потенциал русской православной культуры, ее особую витальную мощь во всех сферах и областях, от дома до государства, от личной, семейной жизни до социально-исторической и онтологической.

Жизненная сила Города акцентируется и светом. Сам Город и русская культура являются воплощением всей жизненной энергии Бога и человека, предстают результатом творческого преображения небесного огня, действующего в пламени летних гроз и живительных лучей солнца. «Вся энергия Города, накопленная за солнечное и грозовое лето, выливалась в свете» (С. 218). Универсальный, антиномичный идеал русской православной культуры, сочетающий устремленность к небу и бережное внимание к земле, выработал плодотворный, соборный тип исторического творчества, в котором личное и общее, идеальное и полезное, вечное и временное не подавляют друг друга, но диалогически сопрягаются духом единой созидательной любви. Этим объясняется еще одна существенная маркировка национального уклада. Репрезентирующий аристократическую, личностно-иерархическую культуру Город отождествляется Булгаковым с чудесным пчелиным ульем, а не с муравейником, являющимся архетипом прагматического и демократически-уравнительного общежития. Утверждающая соборный идеал и творимая соборным опытом поколений русская культура, по мнению Булгакова, преодолевала земную ограниченность и тленность. Она создавала особенно ценный, сотовый мед истории, спасительные ценности Святого Духа, высшую Божественную мудрость и высший Божественный порядок.

Характеризуя Небесный Град, Иоанн Богослов отождествлял его с Книгой Жизни, с Храмом Бога Вседержителя, городом спасения и святости: «Спасенные народы будут ходить во свете его, и цари земные принесут в него славу и честь свою. Ворота его не будут запираться днем; а ночи там не будет. И принесут в него славу и честь народов. И не войдет в него ничто нечистое и никто преданный мерзости и лжи, а только те, которые написаны у Агнца в книге жизни» (Откр. 21: 24—27). Уподобление Города Граду Божьему и Храму Бога Вседержителя позволяет сделать вывод, что русская культура, с точки зрения автора «Белой гвардии», представляет тот спасительный храм, который созидает Честь, Славу и Бессмертие. Созидающая онтологические основы жизни русская культура умножает вечность и прославляет Бога. Она несет достойным спасение, обещает пребывание в Божественной вечности, Божественной власти и Божественной Славе. И, безусловно, Город и, соответственно, русская культура — это несгораемая книга жизни, страницы которой пишутся Святым Духом богочеловеческого творчества.

Вдохновленная вселенским спасительным идеалом русская культура строит универсальное богочеловеческое бытие. А вследствие этого в многозначной семантике Города проявляется ассоциативная связь с универсальной личностью, Христом и Вселенской Церковью. Совершенно очевидно, что Город в романе Булгакова предстает еще и как одухотворенная личность. Он живет, дышит, говорит на всех языках и шумит всеми звуками. Но это особая личность. Вбирающий мировой дух и вселенское сознание Город репрезентирует Христа, Богочеловека, универсальную личность всемирно-исторического сознания. Город ассоциируется с Христом, но в нем проступают и черты Богородицы. Он именуется Городом и матерью городов русских. В Городе живут и являются в духе Христос и Матерь-заступница. Тело Города, как и тело Христово, представляет Вселенская Церковь, таинственное духовное собрание всех верующих во Христа и спасающихся во Христе через Церковь, будто в корабле-ковчеге. И чудесный Город уподобляется еще и гигантскому лайнеру, идущему сквозь «мрак, океан, вьюгу». На корабли похожи и городские дома, захлестываемые волнами гражданской войны. Качается в страшной смуте дом Турбиных, уютный ковчег с кремовыми шторами; качается гимназия, «четырехъярусный корабль, некогда вынесший в открытое море десятки тысяч жизней» (С. 253), и «вечный маяк — университет» (С. 252).

В соответствии с Символом веры (IX член) Вселенская Церковь, раскрывается в романе Булгакова как Единая, Святая, Соборная и Апостольская. Собрание всех верующих едино в согласном исповедании веры в единого Бога, в единое учение. Христиане едины в совершении таинств и богослужений, их объединяет таинственная духовная взаимосвязь. Церковь земная, воинствующая и Церковь небесная, включающая всех скончавшихся в вере и святости, тесно связаны. Церковь первенцев, написанных на небесах, является на земле в таинствах, священнодействиях, снах и видениях. Во сне Алексей Турбин видит Город и все божественное мироздание. Во сне Алексею являются святые мученики; он ведет напряженный диалог с погибшим в 1916 г. вахмистром Жилиным и полковником Най-Турсом, которому еще предстоит смертельный подвиг. Часовой бронепоезда «Пролетарий», лелеющий винтовку на руке, «как уставшая мать ребенка» (С. 424), замерзающий, но не покидающий свой пост, видит в сонных грезах «небосвод невиданный. Весь красный, сверкающий и весь одетый Марсами в их живом сверкании» (С. 425), и «непонятного всадника в кольчуге», который братски наплывает на него, и свой дом, деревню Малые Чугры, и своего соседа-земляка Жилина. В молитвенном видении Елена созерцает Богоматерь и Сына Божия, а в сновидении — израненного Николку. Николка после отпевания Най-Турса прозревает кругом «ночь, снег, и звезды крестами, и белый Млечный Путь» (С. 407).

В канун Сретения Василиса видит во сне чудесный огород, и наплывающее «зыбкое счастье» на мгновение заслоняет душевную боль и революцию. А мальчик Петька Щеглов созерцает небесный рай, счастливое небо в алмазах. «И сон привиделся ему простой и радостный, как солнечный шар.

Будто бы шел Петька по зеленому большому лугу, а на этом лугу лежал сверкающий алмазный шар, больше Петьки. Во сне взрослые, когда им нужно бежать, прилипают к земле, стонут и мечутся, пытаясь оторвать ноги от трясины. Детские же ноги резвы и свободны. Петька добежал до алмазного шара и, задохнувшись от радостного смеха, схватил его руками. Шар обдал Петьку сверкающими брызгами. Вот весь сон Петьки. От удовольствия он расхохотался в ночи» (С. 427).

Всех детей Божьих, разного возраста, и разной степени самосознания, объединяет внутреннее единство, неискоренимое чувство любви и веры в Бога, мечта о братском единении людей и спасительном вселенском счастье. Как показывает Булгаков, Церковь состоит не только из святых и праведников. В ней есть рабы добрые и худые. В богочеловечество входят люди, подверженные различным грехам. Но вторжение мира в Церковь и греховность людей не затемняет Святость Церкви. Церковь свята своей Главой, Господом Иисусом Христом, присутствием в ней Святого Духа и Его благодатными дарами, сообщаемыми в таинствах. Святость всей Церкви сообщается Небесной Церковью.

Церковь земная, странствующая, и Церковь небесная, достигшая отечества, предстают в романе как две разные формы бытия — вечного и временного. Там, на небе — жизнь вечная, идеальная и блаженная («чистота, полы церковные» (С. 234), «и такая <...> радость <...> невозможно выразить» (С. 234)); здесь, на земле, — временная жизнь, сопряженная с физической смертью. Там — лицезрение Господа и обожение человека, здесь — вера. Там — исполнение всех желаний, здесь — надежда. Но Церковь земная и небесная не противопоставлены друг другу, а нераздельно связаны. Небесные святые являются участниками жизни воинствующей Церкви. Они, как старшие братья в доме Отца Небесного, будучи всегда в Боге и обладая полнотой истины, служат, учат, руководят, помогают земным странникам в разных искушениях и скорбях, укрепляют в вере и наделяют благодатью. Явившийся Турбину в сонном видении вахмистр Жилин сообщает Божественные предначертания, пророчествует о бедах и смертях, в том числе и битве под Перекопом, и в то же время обнадеживает Алексея райским спасением вместе с достойными. В таинственном диалоге Церкви земной и небесной приоткрывается истина о кризисе национального самосознания, о расколе интеллигенции и народа, о трагических последствиях современного грехопадения, обернувшегося общероссийской братоубийственной войной. Но небесная Церковь раскрывает истину не только о человеческих грехах и гневе Всевышнего, карающего грешников действием справедливого суда, но и о мудрости и милосердии Господа, который, как заботливый отец, командир и самоотверженный православный воин, спасает и помогает в сражении с нечистью, духовно укрепляет и заслоняет собой преданную гвардию и свои укрепления: «Дом на Алексеевском спуске, дом, накрытый шапкой белого генерала, спал давно и спал тепло. Сонная дрема ходила за шторами, колыхалась в тенях» (С. 422).

О великом милосердии Бога, принимающего в свою обитель всех мучеников красной и белой армии, напоминает Жилин, сообщая Алексею доверительный разговор с Богом: «Ну вот-с я и докладываю, как же так, говорю, господи, попы-то твои говорят, что большевики в ад попадут? Ведь это, говорю, что ж такое? Они в тебя не верят, а ты им вишь какие казармы взбодрил.

«Ну, не верят?» — спрашивает.

«Истинный бог», — говорю, а сам, знаете ли, боюсь, помилуйте, богу этакие слова! Только гляжу, а он улыбается. Чего же это я, думаю, дурак, ему докладываю, когда он лучше меня знает. Однако любопытно, что он такое скажет. А он и говорит:

«Ну не верят, говорит, что же поделаешь. Пущай. Ведь мне-то от этого ни жарко ни холодно. Да и тебе, говорит, тоже. Да и им, говорит, то же самое. Потому мне от вашей веры ни прибыли, ни убытку. Один верит, другой не верит, а поступки у вас у всех одинаковые: сейчас друг друга за глотку, а что касается казарм, Жилин, то тут так надо понимать, все вы у меня, Жилин, одинаковые — в поле брани убиенные. Это, Жилин, понимать надо, и не всякий это поймет. Да ты, в общем, Жилин, говорит, этими вопросами себя не расстраивай. Живи себе, гуляй».

Кругло объяснил, господин доктор? а? «Попы-то, — я говорю... Тут он и рукой махнул: «Ты мне, говорит, Жилин, про попов лучше и не напоминай. Ума не приложу, что мне с ними делать. То есть, таких дураков, как ваши попы, нету других на свете. По секрету скажу тебе, Жилин, срам, а не попы».

«Да, говорю, уволь ты их, господи, вчистую! Чем дармоедов-то тебе кормить?»

«Жалко, Жилин, вот в чем штука-то», — говорит» (С. 236—237).

Вся небесная Церковь, населенная святыми, подвижниками, праведниками, — это Церковь божественного света и святости. Созерцающий Бога Жилин говорит, что созерцает свет: «Лик осиянный, а какой — не поймешь... Бывает, взглянешь — и похолодеешь. Чудится, что он на тебя самого похож. Страх такой проймет, думаешь, что же это такое? А потом ничего, отойдешь. Разнообразное лицо. Ну, уж а как говорит, такая радость, такая радость... И сейчас пройдет, пройдет свет голубой... Гм... да нет, не голубой (вахмистр подумал), не могу знать. Верст на тысячу и скрозь тебя» (С. 236). Небесным светом объят Най-Турс: «Он был в странной форме: на голове светозарный шлем, а тело в кольчуге, и опирался он на меч длинный, каких уже нет ни в одной армии со времен крестовых походов. Райское сияние ходило за Наем облаком» (С. 233). Небесный Най-Турс говорит «голосом чистым и совершенно прозрачным, как ручей в городских лесах» (С. 233). Светлым рыцарем предстает и Жилин: «Как огромный витязь возвышался вахмистр, и кольчуга его распространяла свет. <...> а глаза вахмистра совершенно сходны с глазами Най-Турса — чисты, бездонны, освещены изнутри» (С. 233).

Церковь свята по своему призванию, или предназначению. В ней спасаются и обретают вечную жизнь верующие во Христа и благодатные проявления Святого Духа: и князь Владимир, и Саардамский Плотник, и самые лучшие в мире книги с Наташей Ростовой и Капитанской дочкой. Авторскую веру в нетленность духовных ценностей декларирует повествователь: «Все же, когда Турбиных и Тальберга не будет на свете, опять зазвучат клавиши, и выйдет к рампе разноцветный Валентин, в ложах будет пахнуть духами, и дома будут играть аккомпанемент женщины, окрашенные светом, потому что «Фауст», как и «Саардамский Плотник», — совершенно бессмертен» (С. 199).

И, наконец, Церковь раскрывается в романе как соборная и апостольская. Церковь является вселенской, кафолической, ибо она не ограничивается ни местом, ни временем, ни народом. Она заключает в себе истинно верующих всех времен и народов, всех православных людей, где бы они ни обитали. В «Белой гвардии» явно обозначено, что Соборная Церковь, простирающаяся по всей вселенной, от края до края земли, является апостольской. Апостолы положили историческое начало Церкви, распространили христианство по всему миру. Апостолы сохранили и передали верующим в проповедях и в Священных Писаниях учение веры и жизни, воспринятое от своего Учителя и Господа. Своей жизнью апостолы явили образец исполнения евангельских заповедей и проповедь Слова Божьего запечатлели мученической смертью. Булгаков акцентирует, что апостолы не только были, они остаются в Церкви. Апостол Петр, некогда существовавший в земной Церкви, пребывает в Церкви небесной и продолжает быть в общении с верующими на земле.

Открывая райские двери настежь, апостол Петр принимает новых последователей. В Царство Небесное уходит вся русская армия: и полк Белградских гусар, положивших жизнь за веру, царя и отечество; и храбрый Най-Турс на Тушинском Воре, и бескомпромиссный хранитель офицерской чести, «юнкерок в пешем строю», за которым угадывается Николка Турбин и которого Жилин, деликатно скрывая от Алексея, называет «неизвестный юнкерок». Наряду с апостолом Петром, русская армия, пополняющая бригаду небесных крестоносцев, становится основанием Церкви, очередным прочным камнем богочеловеческого здания. Верные божественному служению до конца, русские витязи наполняют небесно-земной мир святостью.

В «Белой гвардии» отчетливо показано, что Церковь, будучи телом Христовым, растет «возрастом Божиим» (Кол. 2: 9). Церковь растет и крепнет, подобно зданию. Этот рост определяется не только количественным расширением Церкви на земле, раскаянием грешников и обращением к Богу (сюжетная линия Русакова), но прежде всего духовным ростом, созиданием Святого Духа, историческим совершением святых. И вслед за апостолом Павлом, Булгаков подводит читателя к мысли, что строительство Дома Божия не замкнуто, оно продолжается. Основанное на апостолах и пророках, имеющее Самого Иисуса Христа «краеугольным камнем», «все здание, слагаясь стройно, возрастает в святой храм в Господе» (Еф. 2: 21).

Таким образом, Церковь, или соборная жизнь, есть зиждительное начало бытия. Жизнь, устроенная Святым Духом, является самым крепким домом, стены которого не может разрушить и одолеть смерть. Церковь, или жизнь со Христом и жизнь во Христе, — это спасительный корабль в земных странствиях и в любой смуте.

Но в «Белой гвардии» раскрывается трагическая страница национальной истории, связанная с крушением русской цивилизации в результате отступления от церковного образа жизни и соблазна революционными концепциями преобразования мира. Отступление от христианского идеала ведет к пробуждению метафизического зла, дьяволиады, звериной стихии в человеке и в социокультурном бытии. Деградация общества, утратившего связь с абсолютным центром жизни, акцентируется в романе мотивом бесовщины и оборотничества, пронизывающем духовное сознание и все сферы культуры революционной эпохи. Несущая злобу и ненависть, она прорывается в яростных ругательствах, доминирующих в речи Смутного времени. Болезненно раскалывая сознание, дьявольская стихия врывается страшными галлюцинациями («...Дзынь... Трень... гитара, турок... кованый на Бронной фонарь... девичьи косы, метущие снег, огнестрельные раны, звериный вой в ночи, мороз...» (С. 422), кошмарными снами⁹, мучительным бредом. Василису пугают Тушинские воры с отмычками, Лебедь-Юрчик, скачущий верхом на коне, плюющий и стреляющий Червонный валет и прыгающие агрессивные поросята. Алексею является глумящийся над святынями кошмар, «маленького роста», «в брюках в крупную клетку», а во время болезни его мучит «некто в сером», змееподобная мортира, Александр I, сжигающий списки дивизиона, стреляющие и скачущие тени с криками: «Тримай! Тримай!».

Преступившие божественные заповеди находятся во власти бесовщины, и она разрушает личностное самосознание, уродует облик людей, уподобляя их странным и гротескным существам. Во множественных личинах предстает гетман Украины, предающий свой народ и сбегающий с немцами. Это «невиданный властитель», «кавалергард, генерал, крупный богатый помещик Павел Петрович, и в то же время — каналья и трус, Лиса Патрикеевна, превращающаяся в немецкого майора фон Шратта. Капитан генерального штаба Тальберг, озабоченный шкурным интересом и заигрывающий с любой властью, а в экстремальный момент предательски сдающий семью и армию, уподобляется чертовой кукле («О, чертова кукла, лишенная малейшего понятия о чести! Все, что ни говорит, говорит как бесструнная балалайка» (С. 217)), и предателю Иуде, и умной крысе с «двуслойными глазами». Сосед Турбиных Василий Иванович Лисович, он же «инженер и трус, буржуй и несимпатичный человек» (С. 183) походит на скупую мышь, хитрого лиса, и жадную Василису Премудрую. Члены «Магнитного Триолета» и революционеры мортирного дивизиона (Щур, Копылов, Петрухин), играющие собственной и чужой жизнью под руководством страдающего от скуки Шполянского, чрезвычайно напоминают шайку бесов под предводительством Петруши Верховенского («Бесы» Достоевского). Их обличие максимально отмечено печатью зверя-антихриста. В многоликом и вездесущем Шполянском, «чрезвычайно похожем на Евгения Онегина», проявляются черты Верховенского и Ставрогина. Он уподобляется «злому гению», богу Сатурну и предтече антихриста («человек с глазами змеи и черными баками» (С. 415). Несущий в себе пагубную заразу, богохульный поэт Русаков обнаруживает личины ползающего ужа, и паршивой собаки, и гнилого козла («козий мех»).

Дьявольская стихия корежит и корчит народ, преступивший Закон Божий и поддавшийся революционным соблазнам. Молочница Явдоха, заламывающая безбожные цены и грозящая диктатурой народной власти и новых правил жизни, предстает как величественная царица, и гоголевская обольстительная ведьма с голосом сирены, и «мимолетное видение», «гений чистой красоты»: «Оно было бесподобно в сиянии своих тридцати лет, в блеске монист на царственной екатерининской шее, в босых стройных ногах, в колышущейся упругой груди. Зубы видения сверкали, а от ресниц ложилась на щеки лиловая тень» (С. 226). Сравнение Явдохи с апокалиптическим знамением и уподобление ее явлению «жены, облеченной в солнце» (Откр. 12: 1), позволяет увидеть в образе прелестной поселянки явление новой лжецеркви и нового лжеучения: «— Чи воны нас выучуть, чи мы их разучимо, — вдруг ответило знамение, сверкнуло, сверкнуло, прогремело бидоном, качнуло коромыслом, и, как луч в луче, стало подниматься из подземелья в солнечный дворик» (С. 227).

Звериные принципы жизни в эпоху Смуты все решительнее диктуют и маргиналы. Хищными волками кружат по Городу грабители. Волки-люмпены промышляют в самом святом месте, на Владимирской горке, прямо у подножия крестителя Руси. Они выслеживают добычу на Алексеевском спуске и врываются в дом Василисы. Прикрываясь революционным мандатом и камуфлируя грабеж под пролетарскую экспроприацию экспроприаторов, маргиналы нагло претендуют на звание абсолютных хозяев жизни. Потерявшие образ и подобие Божие, озверевшие разбойники предстают как разлагающаяся нечисть, безобразные упыри со звериными кличками (Немоляка, Кирпатый и атаман Ураган), со страшным языком и неуемной кровожадностью: «В первом человеке все было волчье. <...> Лицо его узкое, глаза маленькие, глубоко сидящие, кожа серенькая, усы торчали клочьями, и небритые щеки запали сухими бороздами, он как-то странно косил, смотрел исподлобья и тут, даже в узком пространстве, успел показать, что идет нечеловеческой, ныряющей походкой привычного к снегу и траве существа. Он говорил на страшном и неправильном языке — смеси русских и украинских слов, — языке, знакомом жителям Города, бывающим на Подоле, на берегу Днепра, где летом пристань свистит и вертит лебедками, где летом оборванные люди выгружают с барж арбузы... На голове у волка была папаха, и синий лоскут, обшитый сусальным позументом, свисал набок.

Второй — гигант, занял почти до потолка переднюю Василисы. Он был румян бабьим полным и радостным румянцем, молод, и ничего у него не росло на щеках. На голове у него был шлык с объеденными молью ушами, на плечах серая шинель, и на неестественно маленьких ногах ужасные скверные опорки.

Третий был с провалившимся носом, изъеденным сбоку гноеточащей коростой, и сшитой и изуродованной шрамом губой. На голове у него старая офицерская фуражка с красным околышем и следом от кокарды, на теле двубортный солдатский старинный мундир с медными, позеленевшими пуговицами, на ногах черные штаны, на ступнях лапти, поверх пухлых, серых казенных чулок. Его лицо в свете лампы отливало в два цвета — восково-желтый и фиолетовый, глаза смотрели страдальчески-злобно» (С. 368—369). Но самый страшный зверь пробуждается в народе, охваченном революционным неистовством. «Сеятели и хранители», «мужички-богоносцы Достоевские», «заболевшие московской болезнью», превращаются в диких зверей, шакалов и кровожадных неронов, в лютой злобе уничтожающих людей, сеющих мучительный хаос и смерть. С беспощадной жестокостью петлюровцы режут юнкеров и офицеров; бессудные расправы и грабежи обрушиваются на Город; кровавый след погромов тянется за бегущей «волчьей побежкой» петлюровской армией.

Разгул дьявольской стихии свидетельствует о глубокой духовной болезни нации, утратившей прочность нравственной позиции и ясность духовно-нравственного и духовно-исторического видения жизни. Именно поэтому мотив бесовщины, будоражащей современное бытие, переплетается в романе с мотивом тумана, галлюцинаций и болезненного бреда. («Тревожно в Городе, туманно, плохо» (С. 184); «Качается туман в головах, то в сторону несет на золотой остров беспричинной радости, то бросает в мутный вал тревоги. Глядят в тумане развязные слова: Голым профилем на ежа не сядешь!» (С. 205); «Елена показалась из тумана» (С. 211); «стало ей туманно-тоскливо» (С. 409); «Мышлаевский нырнул в туман» (С. 211); «В полном тумане лежал Турбин» (С. 343); «Туман. Туман. Туман. Тонк-тонк... тонк-тонк... <...> все мутилось и ходило ходуном» (С. 213); «ох нелепо, туманно, туманно и страшно кругом» (С. 299) и т. д.). В этой духовной смуте и густом тумане, застилающем сознание общества, проступает та губительная червоточина и духовная гниль, которая давно подтачивала русские души и которую прозревали русские писатели и духовидцы. В кризисную эпоху явно обнаруживаются общенациональный раскол, беспочвенность русской интеллигенции, утрата духовного единства с народом; грех гордыни и бесчестия, поразивший общественных лидеров; трусость и эгоизм обывателей и лютая классовая ненависть, клокочущая в народных массах.

Прослеживая духовные метаморфозы переломной эпохи, Булгаков в «Белой гвардии» подводит к выводу о том, что обезбоженный человек превращается в кровожадного зверя, а нация, утрачивая соборное единство и отказываясь от «общего дела», от исторического созидания добра и провидения божественных принципов в общенародную и общегосударственную жизнь, разлагается на враждующие племена, которые в слепом самоутверждении уничтожают государственную храмину, разрушают великую цивилизацию, возвращая Россию в «безысходную дичь степей» (С. 386).

В революционной Смуте, стимулирующей появление самозванцев, исчезают русская держава и ее главный оплот — русская армия. Русский народ превращается в убогий «народушко», переплавляется в рыхлую этнографическую амальгаму и растворяется в кровавой распре, теряя национально-культурные и человеческие черты. Царство гетмана состоит из разноплеменной армии, включающей холеные и гордые германские полки, неизвестный польский легион, остатки русской армии и русские добровольческие дружины, несущие на себе печать странных образований. Странное племя представляет студенческий дивизион полковника Малышева и капитана Студзинского. Его отличает «желание драться», «отстоять Город великий в часы осады бандитом» и «полная неопытность»: «На сто двадцать юнкеров восемьдесят студентов, не умеющих держать винтовку». Именно поэтому добровольческий полк, хранящий традиции христолюбивого воинства и отечественных дружин, состоящий из владимирцев, константиновцев, алексеевцев, а также университетских людей, уподобляется и храбрым птенцам, и ощетинившейся гусенице, способной напугать лишь подвальных крыс. Черты княжеских дружин и в то же время древних племен проступают в облике добровольцев. Блестящий офицер Мышлаевский похож на Радамеса из «Аиды». Николка Турбин, напоминающий Петю Ростова и Гринева и мечтающий о подкреплении ротами сенегальцев, называется храбрым «предводителем». В его отряде двадцать восемь бледнолицых юнкеров (не семеро против Фив, а двадцать восемь). Странной оказывается и часть полковника Най-Турса: «И всех, кто видел ее, она поражала своими валенками <...> в ней было около ста пятидесяти юнкеров и три прапорщика» (С. 295). Поражает и удивительный прихрамывающий полковник странной части с византийским иконописным ликом («черный, гладко выбритый, с траурными глазами»), «с вытертой георгиевской ленточкой на плохой солдатской шинели», но обладающий богатырской силой, молодецким свистом и чудодейственным словом. Сформированное честным и заботливым командиром бывшего Белградского гусарского полка, воинство Най-Турса уподобляется и воинам Святого Георгия, и храброй русской дружине богатыря Буй Тура Всеволода, и лихим гусарам, а по «странной» последней команде чудесного полковника весь отряд молниеносно превращается в убегающих французов и в бешеных гончих.

Дьявольски страшный, разноплеменный гибрид новых скифов и гуннов явится в драконоподобном легионе Петлюры: «То не серая туча со змеиным брюхом разливается по городу, то не бурые, мутные реки текут по старым улицам — то сила Петлюры несметная на площадь старой Софии идет на парад. <...> В синих жупанах, в смушковых, лихо заломанных шапках с синими верхами шли галичане. Два двуцветных прапора, наклоненных меж обнаженными шапками, плыли следом за густым трубным оркестром, а за прапорами, мерно давя хрустальный снег, молодецки гремели ряды, одетые в добротное, хоть немецкое, сукно. За первым батальоном валили черные в длинных халатах, опоясанных ремнями, и в тазах на головах, и коричневая заросль штыков колючей тучей лезла на парад.

Несчитанной силой шли серые обшарпанные полки сечевых стрельцов. Шли курени гайдамаков, пеших, курень за куренем. <...>

За пешим строем, облегченной рысью, мелко прыгая в седлах, покатили конные полки. Ослепительно резнули глаза восхищенного народа мятые заломленные папахи с синими, зелеными и красными шлыками с золотыми кисточками.

Пики прыгали, как иглы, надетые петлями на правые руки. Весело гремящие бунчуки метались среди конного строя, и рвались вперед от трубного воя кони командиров и трубачей» (С. 387).

В финале романа появится символическая фигура часового революционного поезда. В значительной мере напоминающий Костылина из «Кавказского пленника» Л. Толстого, он похож на измученного русского пленника, оказавшегося в новой вооруженной орде, властно наступающей на Город с Востока. Но звереющий и околевающий голубоглазый человек из деревни Малые Чугры уподобляется также и сторожевому псу, мечтающему о теплой конуре, и сонной жертве в башлыковой пасти лютого тоталитарно-технократического чудовища под названием «Бронепоезд «Пролетарий»».

Отступление от Бога и церковного бытия, прогрессирующее в революционную эпоху, осознается Булгаковым как утрата онтологических жизненных основ. Вызывающий духовный распад человека процесс атеизации создает больную идеологию и извращенное целеполагание, а, следовательно, способствует возникновению разрушительной культуры и разрушительного образа жизни. Гибель культуры, вобравшей в себя яд духовного отравления и вырастающей на дрожжах безбожия, акцентируется в романе мотивом оборотничества, который охватывает не только людей, но и Город, уподобляя его призраку, фантому:

«И вот, в зиму 1918 года, Город жил странною, неестественной жизнью, которая, очень возможно, уже не повторится в двадцатом столетии. За каменными стенами все квартиры были переполнены. Свои давнишние исконные жители жались и продолжали сжиматься дальше, волею-неволею впуская новых пришельцев, устремлявшихся на Город. <...> Город разбухал, ширился, лез, как опара из горшка» (С. 219—220). Город становится «странным» с марта 1917 г., с момента отречения Николая II. Жизнь в Городе катастрофически переворачивается «в зиму 1918 года». Ощущение фантасмагории усиливается весной «начиная с избрания гетмана» и неудержимого потока «новых пришельцев». Автор хронологически точно обозначает этапы крушения национального бытия. С утверждением коммунистической диктатуры в России и наступлением власти «новых пришельцев» происходит резкая смена религиозно-культурных ориентиров, интенсивное вытеснение христианского идеала и органично связанной с ним культуры. Христианская концепция домостроительства, идея богочеловеческого созидания Царства Небесного заменяется в сознании общества идеей построения личного земного рая. Культура творчески созидательная, сопряженная с божественными ценностями любви, добра, красоты, истины, агрессивно вытесняется культурой, пропитанной духом прагматизма, чувственных наслаждений и богоборчества. Личностно-иерархический уклад, целью которого было общее соборное дело, сменяется обезличенно-коллективистским существованием с культом насилия, эгоистической пользы и эгоистического блага. Возникшее в революционном городе «царство гетмана» эксплицируется автором как противоестественное, духовно деформированное. Оно называется «невсамделишным», странным муравейником, где граждане живут и движутся, «как муравьи, по своим делишкам» (С. 225). В разрушении соборного уклада русской жизни писатель прозревает онтологическую катастрофу. Любые попытки обезбоженного устроения жизни расцениваются им как утрата спасительного пути и вступление на путь греха, зла и пагубы.

Социокультурное бытие, в котором разрушаются спасительные принципы жизни, идентифицируется с распутным Вавилоном. В Откровении Вавилон трактуется как символ мирового греха и погибели и отождествляется с падшей женщиной, великой блудницей. По словам Иоанна Богослова, Вавилон «сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу, пристанищем всякой нечистой и отвратительной птице; ибо яростным вином блудодеяния своего она напоила все народы, и цари земные любодействовали с нею, и купцы земные разбогатели от великой роскоши ее» (Откр. 18: 2—3). И в революционные годы Город из святого, города-храма превращается в царство Смуты и разврата и более напоминает вокзал, проходной двор, цыганский табор, публичный дом. Причем греховность нового царства усугубляется тем, что осквернению подвергается Матерь городов русских. Родной великий город превращается в «Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным» (Откр. 17: 5).

Так же, как и Вавилон, революционный Город является воплощением разврата не только телесного, но и духовного. Вся культура его репрезентирует несостоятельность и гибельность духовных основ. Богоотступление, охватившее как духовных лидеров, так и социальные низы, несет смерть человеку и обществу, повергает в тлен и прах культуру и жизнь.

В Откровении говорится, что блудница сидит на звере с семью головами и десятью рогами. «Семь голов суть семь гор, на которых сидит жена, и семь царей, из которых пять пали, один есть, а другой еще не пришел, и когда придет, не долго ему быть. И зверь, который был и которого нет, есть восьмый, из числа семи, и пойдет в погибель. И десять рогов <...> суть десять царей, которые еще не получили царства, но примут власть со зверем, как цари на один час; они имеют одни мысли и передадут силу и власть свою зверю; <...> И десять рогов <...> сии возненавидят блудницу, и разорят ее, и обнажат, и плоть ее съедят, и сожгут ее в огне» (Откр. 17: 9—13, 16).

И новая вавилонская блудница восседает на звере. Семь голов зверя можно эксплицировать как «семь царств», на которые раздробилась Россия Смутного времени, или семь гор, семь духовных тенденций революционного города: 1) это бегущая за кордон разваливающаяся Россия, 2) кризисная монархическая Россия («исконные старые жители этого Города», русские офицеры), 3) деградирующая революционно-демократическая власть (гетман), 4) германский милитаризм (немцы), 5) стихийный народный большевизм (мужики), 6) революционно-националистический тоталитаризм (Петлюра) и 7) революционно-коммунистический, интернационалистический тоталитаризм (Троцкий).

Десять рогов представляют сверкающие призрачным блеском земных соблазнов прорастающие этажи стихийной обезбоженной культуры, царьки которой растлевают и уничтожают землю блудом. Это открытые днем и ночью лавки и рестораны, кабаре, где светятся закокаиненные лица; шелестящие «до самого рассвета» игорные клубы, театры миниатюр с кривляющимися актерами и газеты «с лучшими перьями в России», «Лиловый негр» и «до белого утра гремящий тарелками» клуб «Прах»; разноцветный «Максим» с голубыми ложами, где «сверкали крупные бриллианты и лоснились рыжеватые сибирские меха»; это «шаркающие лихачи» с горящими машинами и магазины с «цветочными лесами», бревнами золотистого жиру балыков и сверкающими бутылками шампанского. Новая вавилонская блудница упивается «мерзостями и нечистотою блудодейства» (Откр. 17: 4), «кровию святых и кровию свидетелей Иисусовых» (Откр. 17: 6). Греховный город ведет «брань с Агнцем» (Откр. 17: 14).

По своему архитектурному обличью греховный город уподобляется уродливой, но претенциозной Вавилонской башне, наступающей на храм и заслоняющей крест. Увенчанный диадемой двух звезд — «звездой пастушеской вечерней Венерой» и «красным дрожащим Марсом», — город-башня 1918 г. манифестирует языческий религиозный идеал. Этот идеал в значительной мере восходит к древним восточным, кочевым и пастушеским, народам. Если Город строится народом единой православной веры, оседлыми жителями и обладателями единого языка, то башню, как и в древности, создают разноплеменные кочевники. Она сияет, как маяк в рассеянии. Приметы кочевого образа жизни и цыганского табора несут все этажи города, квартиры, гостиницы, учреждения, рестораны и даже лампы, «увитые цыганскими шалями». Город-башня со звездами декларирует поклонение природным стихиям, человеческой гордыне, богоборчеству, земному благоденствию и земному могуществу. Не крест, но звезды, пронизывающие революционное мироздание, определяют новый жизненный ритм XX в., новые ценности и новую жизненную символику¹⁰.

Прорастающая на почве идолопоклонства Вавилонская башня современной технократической цивилизации аккумулировала мировой языческий грех, впитала губительный духовный яд мировых городов-государств и древних цивилизаций. Революционный город напоминает и разноплеменное ассиро-вавилонское царство, и Иерусалим «упорных отступников» (Иер. 8: 4) и христопродавцев, и разлагающийся Рим жестокосердных неронов, и терзаемый крестоносцами отуречиваемый Константинополь. В гостинице «Роза Стамбула» полковник Щеткин превращается в штатского человека в «мохнатом пальто и в шляпе пирожком» (С. 281); «Старцы божии, несмотря на лютый мороз, с обнаженными головами, то лысыми, как спелые тыквы, то крытыми дремучим оранжевым волосом, уже сели рядом по-турецки вдоль каменной дорожки, ведущей в великий пролет старософийской колокольни, и пели гнусавыми голосами» (С. 384); «Лязг, лязг, лязг. Глухие раскаты турецких барабанов неслись с площади Софии <...>» (С. 389). Город революционной усобицы напоминает и раздробленную Русь, оскверняемую кочевниками. Символизирующий русское бытие, теряющее христианские основы жизни, город 1918—1919 гг. сотрясается под ударами мировой стихии, гудит ревом мировых языческих племен.

Город блуда и революционного брожения неизбежно чреват катастрофами. Именно здесь воцаряется антихрист Петлюра. Здесь под грехами людскими проваливается земля и вырывается из бездны дьявольская стихия, опрокидывающая весь уклад жизни и несущая ужас и смерть. «Однажды <...> прокатился по Городу страшный и зловещий звук. Он был неслыханного тембра — и не пушка и не гром, — но настолько силен, что многие форточки открылись сами собой и все стекла дрогнули. Затем звук повторился, прошел по всему верхнему Городу, скатился волнами в Город нижний — Подол и через голубой-красивый Днепр ушел в московские дали. Горожане проснулись, и на улицах началось смятение. Разрослось оно мгновенно, ибо побежали с верхнего Города — Печерска растерзанные, окровавленные люди с воем и визгом. А звук прошел и в третий раз, и так, что начали с громом обваливаться в печерских домах стекла, и почва шатнулась под ногами.

Многие видели тут женщин, бегущих в одних сорочках и кричащих страшными голосами. Вскоре узнали, откуда пришел звук. Он явился с Лысой Горы за Городом, над самым Днепром, где помещались гигантские склады снарядов и пороху. На Лысой Горе произошел взрыв» (С. 225). Хаос, как фантастический дракон, Змей Горыныч, врывается и окольцовывает Город, бушует всеми четырьмя стихиями — огнем, водой, воздухом и землей. Он — видимый в своей бесконечно дробящейся бесовщине и невидимый, он — вездесущий и неуловимый. Повергая все в оборотничество, дьявольский хаос обволакивает туманом и метельными вихрями, опаляет огнем и дымом, он клокочет в «отчаянном украинском море» и бурлит в потоках беженцев. Хаос звучит всеми наречиями и голосами. Город во власти хаоса обнаруживает личины змея. Змей проглядывает в «гадах» и «умных гадах», блестит в двуслойных и холодных глазах Тальберга и Шполянского, закручивает винтом Русакова и дворника Нерона. Змей шипит в черном шепоте толпы и высовывается в шныряющих петлюровских осведомителях («Усы у них вниз, червячками, как на картинке Лебидя-Юрчика. Юнкеров, кадетов, золотопогонных офицеров провожали взглядами долгими и липкими. Шептали:

— Це Бовботун в мисце прийшов» (С. 285). Мерзкая гадина, глумясь над Святой Русью, мучит Алексея Турбина. Она налетает на него «ядовито-зелеными, с огненным ободком» (С. 349) галлюцинациями, душит «кольцами тугой отчаянной боли» (С. 353). Змей присутствует в коварной соблазнительнице Милочке Рубцовой («подколодная змея»), разбившей сердце Лариосика, и в масштабном соблазнителе украинского народа Петлюре, армия которого, как гигантский технократический удав, душит, сжигает, топит и глотает все живое, пробираясь к самому сердцу Города.

Объятый хаосом, город стремительно превращается в гигантскую губительную химеру, которая пожирает жизнь и самое себя со звериным воем и рычанием: «Бу-у, — пели пушки. У-уух, — откуда-то, из утробы земли, звучало за городом. <...> Гу... гу... гу... Бу... бу...бу... — ворчала серенькая зимняя даль где-то на югозападе» (С. 249); «Арррррррррррррррррр-па-па-па-па-па! Па! Па! Па! рррррррррррррррррррр!!» (С. 283). Став субститутом змея, революционный город раскрывает адову пасть. Располагающийся в центре города магазин «Парижский шик», где происходит запись в добровольческую армию, превращается в ворота преисподней: «Вокруг полковника царил хаос мироздания. В двух шагах от него в маленькой черной печечке трещал огонь, с узловатых черных труб, тянущихся за перегородку и пропадавших там в глубине магазина, изредка капала черная жижа. Пол, как на эстраде, так и в остальной части магазина переходивший в какие-то углубления, был усеян обрывками бумаги и красными и зелеными лоскутками материи. На высоте, над самой головой полковника, трещала, как беспокойная птица, пишущая машинка, и когда Турбин поднял голову, увидал, что пела она за перилами, висящими под самым потолком магазина. За этими перилами торчали чьи-то ноги и зад в синих рейтузах, а головы не было, потому что ее срезал потолок. Вторая машинка стрекотала в левой части магазина, в неизвестной яме, из которой виднелись яркие погоны вольноопределяющегося и белая голова, но не было ни рук, ни ног.

Много лиц мелькало вокруг полковника, мелькали золотые пушечные погоны, громоздился желтый ящик с телефонными трубками и проволоками, а рядом с картонками грудами лежали, похожие на банки с консервами, ручные бомбы с деревянными рукоятками и несколько кругов пулеметных лент. Ножная швейная машина стояла под левым локтем г-на полковника, а у правой ноги высовывал свое рыльце пулемет. В глубине и полутьме, за занавесом на блестящем пруте, чей-то голос надрывался, очевидно, в телефон: «Да... да... говорю. Говорю: да, да. Да, я говорю». Бррынь-ынь, — проделал звоночек... Пиу, — спела мягкая птичка где-то в яме, и оттуда молодой басок забормотал:

— Дивизион... слушаю... да... да» (С. 244).

Адской утробой оборачивается и вымершая гимназия: «В черную пасть подвального хода гимназии змеей втянулся строй, и пасть начала заглатывать ряд за рядом.

Внутри гимназии было еще мертвеннее и мрачнее, чем снаружи. Каменную тишину и зыбкий сумрак брошенного здания быстро разбудило эхо военного шага. Под сводами стали летать какие-то звуки, точно проснулись демоны. Шорох и писк слышался в тяжком шаге — это потревоженные крысы разбегались по темным закоулкам. Строй прошел по бесконечным и черным подвальным коридорам, вымощенным кирпичными плитами, и прошел в громадный зал, где в узкие прорези решетчатых окошек, сквозь мертвую паутину, скуповато притекал свет.

Адовый грохот молотков взломал молчание. Вскрывали деревянные окованные ящики с патронами, вынимали бесконечные ленты и похожие на торты круги для льюисовских пулеметов. Вылезали черные и серые, похожие на злых комаров, пулеметы. Стучали гайки, рвали клещи, в углу со свистом что-то резала пила» (С. 254).

Идентифицируя город 1918—1919 гг. со змеем-драконом, автор подчеркивает, что это чудовище современной технократической цивилизации, обладающей колоссальной разрушительной силой. Гибнущий город — это город второй, искусственной природы, обездушенной и злобной. Он нашпигован орудиями уничтожения, вобравшими всю природную и звериную мощь мировых цивилизаций. Город сотрясается не только звериным рычанием людей. Здесь шипят электрические фонари, стрекочут пишущие машинки, завывает пулемет, «свищет соловей стальным винтом. «Ти-у... пи-у» — поют телефонные птички. «Пушки... Пушки... бух... бу-бу-бу...» (С. 281). Булгаков проницательно осознал, что в современной цивилизации, утратившей христианский идеал, онтологическую основу, максимально проявляется разрушительное начало. Революционные войны — тот хаотический дух времени, тот дракон, «змий древний», «диавол и сатана» (Откр. 20: 2), который врывается на историческую арену из глубин бытия и, яростно изгоняя Церковь, продуцирует сам себя, изрыгает вампирическое существование. В результате в истории на смену одному Вавилону приходит другой, еще более страшный и разрушительный.

Россия XX в., вступившая на путь войн и революций, вступила на путь катастроф и мучительного саморазрушительного бытия. Будучи свидетелем роковой эпохи, Булгаков, безусловно, понимал, что небывалый пожар войны, возникновение и падение больших и малых вавилонов, затягивает Россию в бездну зла и погибели. И в романе «Белая гвардия» ему удалось показать, что революционная междоусобица и революционное самоутверждение ведут к расширению хаоса и смерти. Процесс гибели Города, где на смену гетману приходит Петлюра, акцентируется расширением пространства смерти. Царство гетмана, превращаясь в царство Петлюры, все более уподобляется царству мертвых. По мере приближения Петлюры смерть начинает доминировать в Городе. Здесь исчезают люди, исчезает быт. Смывается и сгорает настоящее и прошлое.

Приметы распада, тлена, гнили, пустоты несут все реалии города, люди, улицы, дома, вещи. Окна в магазине мадам Анжу занавешены тюлевыми занавесками; зеркало в простенке затянуто «слоем пыли, как тафтой» (С. 307). В мрачных и холодных комнатах Юлия усаживает раненого Турбина «на что-то мягкое и пыльное» (С. 350). Мертвым кораблем стоит гимназия: «Черные окна являли полнейший и угрюмейший покой. С первого взгляда становилось понятно, что покой мертвый» (С. 253). «Вон черная умершая громада университета» (С. 265); «мертвые казармы в Брест-Литовском переулке» (С. 298); «окраинные домишки словно вымерли»; «Маршрут привел Турбина с юнкерами на перекресток, совершенно мертвенный. Никакой жизни на нем не было, но грохоту было много. Кругом — в небе, по крышам, по стенам — гремели пулеметы» (С. 308).

Роковую силу драконовского времени и драконовского бытия остро чувствуют обитатели страшного мира: «<...> туман. Вот оно, налетело страшное времечко. <...> Огонь на полу танцует» (С. 320); «Был мир, и вот мир убит. <...> Мира нет... Стреляют там...» (С. 352); «Его сердце защемило почему-то от страха. Ему показалось вдруг, что черная туча заслонила небо, что налетел какой-то вихрь и смыл всю жизнь, как страшный вал смывает пристань» (С. 252).

Существование в умирающем городе переживается как нестерпимая мука и бесконечная боль. Это мучительное бытие наполнено переживанием его призрачности и бессмысленности: «Ах, колесо, колесо. Все-то ты ехало из деревни «Б», делая N оборотов, и вот приехало в каменную пустоту. Боже, какой холод. Нужно защищать теперь... Но что? Пустоту? Гул шагов?.. Разве ты, ты, Александр, спасешь Бородинскими полками гибнущий дом? Оживи, сведи их с полотна! Они побили бы Петлюру» (С. 264). И так как христианское сознание всегда воспринимало бытие, утратившее Бога и смысл жизни, как призрачное существование и тень истинной жизни, то и обезбоженный город уподобляется в романе царству мертвых душ и царству теней. Город-призрак, город-химера как бы соткан из снов и видений. Здесь мелькают призрачные «сны теней» и темные тени снов.

В «Белой гвардии» отчетливо показано, что, погружаясь во тьму, сотрясаемая революционными катаклизмами Россия обнажает рукава мирового ада, который прозревали великие мистики и пророки, остро чувствующие ужас существования вне Бога! Картины гражданской войны, выписанные автором мозаично, но с конкретно-исторической и психологической достоверностью, несут глубинную ассоциативную связь с многочисленными видениями загробного мира, запечатленными мировой культурой.

Пространство революционного города похоже на коридоры загробного царства, зафиксированного в египетской Книге мертвых, описывающей путь души покойника в потустороннем мире больших и малых богов. Здесь есть пространство входа в подземный мир, пространство древнего бога Священной Горы, где обитают змеи, пожирающие душу¹¹, «Поля Покоя», кипящие огненные озера; есть помещения, где покойный получает второе рождение, либо уничтожается. Столкновение с семью армейскими предводителями Петлюры чрезвычайно напоминает испытание усопшего семью духами повелителя древней богини Неба Мех-Урт, которые отрубали людям головы, ломали шеи, похищали сердца и совершали массовые убийства душ в Озере Огня (гл. LXXI Книги мертвых). Прохождение по мрачным коридорам египетского загробного царства сопряжено с магическими жертвоприношениями и заклятиями, которые помогают покойному стать равновеликим тому или иному богу, либо обмануть его. Так, например, чтобы одолеть мощного бога загробного царства Быка Запада, покойный должен уподобиться ему, одеться в его шкуру с помощью магических ритуалов¹². Готовясь к встрече с «Быком Запада», петлюровским легионом, «разрозненная гусеница» добровольцев с помощью магических заклятий и жестов одевается в сокрушительную «шкуру Быка» и чудесным образом превращается в бога войны: «Произошло чудо. Разношерстные пестрые люди превращались в однородный, компактный слой, над которым колючей щеткой, нестройно взмахивая и шевелясь, поднялась щетина штыков. <...> Не серая, разрозненная гусеница, а —

Модистки! кухарки! горничные! прачки!!
Вслед юнкерам уходящим глядят!!! —

одетая колючими штыками, валила по коридору шеренга, и пол прогибался и гнулся под хрустом ног. <...> «Студзинский из-за спины Малышева, как беспокойный режиссер, взмахнул рукой, и серая колючая стена рявкнула так, что дрогнули стекла.

— Здра-рра-жла-гсин... полковник...

<...> и опять громада обрушила пласты пыли своим воплем, повторенным громовым эхо:

— Ррр... Ррррр... Стра... Рррррр!!!» (С. 255—260).

В обличье губительного бога путешествует по мертвым зонам и дружина Най-Турса, и сам Най-Турс, превратившийся в яростного бога в битве с «Быком Запада». Защититься от грозной птицы Бенну в загробном царстве можно лишь магически облачившись в одеяние, подобное панцирю черепахи (гл. LXXXIII Книги мертвых)¹³. И в мертвом царстве Петлюры защититься от огненного «Соловья, поющего винтом», можно с помощью бронированного панциря черепах-мортир. Некоторые сцены революционной усобицы в романе Булгакова почти иконографически воспроизводят картины египетского ада. Столкновение подрядчика Фельдмана с хвостатым сотником Галаньбой, обжигающим «адской болью» «змеиной нагайки» и размахивающим шашкой, чрезвычайно похоже на расправу злобного воинственного бога¹⁴, человекообразного чудовища с хвостом (гл. XXVIII Книги мертвых).

Улицы и сторожевые посты осажденного города с «горящей землей» и «шрапнельным небом», гибнущими офицерами и юнкерами, вызывают ассоциации с адским Енномом (геенной), где совершалось сжигание детей в честь Астарты и Молоха¹⁵.

Автором и героями современная действительность осознается как мрачное царство Аида. На Саардамских изразцах в квартире Турбиных остается только одна надпись: «...Лен... я взял билет на Аид...» (С. 422). Будучи воплощением стихии и владыкой мертвого города, Петлюра максимально уподобляется Аиду, мрачному царю подземного мира, сыну Кроноса и Реи, брату Зевса и Посейдона, супругу Персефоны (Гесиод, Теогония, 455)¹⁶. Подобно Аиду, Петлюра страшен и ненавистен людям, он щедр на смерть. Так же, как Аид в царстве теней, Петлюра присутствует в городе повсюду, но оказывается невидимым, скрытым за шлемом-невидимкой. Он является главным судьей царства мертвых, но судит не сам. По словам Платона (Федон, 111d—113e, Аксиох, 371e—c), в царстве Аида суд над умершими исполняли подземные судьи. Эак судил европейцев, Радамант — азиатов, а мудрый и справедливый Минос решал сложнейшие случаи. И Петлюра вершит суд над грешниками разных национальностей с помощью своих подручных на «долине истины», где никто из подсудимых не может ни солгать, ни обмануть судей. Топография города маркирована чертами царства Аида. В Городе, как в Аиде, крепкие врата и запоры, есть свой Цербер, злой пес — дворник Нерон. В городе текут реки черные и мутные, по которым путешествуют тени. Они катят воды свои в глубинную часть мрачной земли, Тартар. Анатомический театр, куда стекаются все трупы умирающего города, в контексте данной греческой мифологемы может выступить как аналог Тартара, места, где находятся мучающиеся грешники, нечестивцы и свергнутые Зевсом титаны, места, отражающего весь ужас царства смерти: «Громадные цилиндры стояли в углах черного помещения и доверху, так, что выпирало из них, были полны кусками и обрезками человеческого мяса, лоскутами кожи, пальцами, кусками раздробленных костей. <...>

Как в полусне, Николка, сощурив глаз, видел вспыхнувший огонек в трубке Федора и слышал сладостный дух горящей махорки. Федор возился долго с замком у сетки лифта, открыл его, и они с Николкой стали на платформу. Федор дернул ручку, и платформа пошла вниз, скрипя. Снизу тянуло ледяным холодом. Платформа стала. Вошли в огромную кладовую. Николка мутно видел то, чего он никогда не видел. Как дрова в штабелях, одни на других, лежали голые, источающие несносный, душащий человека, несмотря на нашатырь, смрад, человеческие тела. Ноги, закоченевшие или расслабленные, торчали ступнями. Женские головы лежали со взбившимися и разметанными волосами, а груди их были мятыми, жеванными, в синяках.

— Ну, теперь будем ворочать их, а вы глядите, — сказал сторож, наклоняясь. Он ухватил за ногу труп женщины, и она, скользкая, со стуком сползла, как по маслу, на пол. Николке она показалась страшно красивой, как ведьма, и липкой. Глаза ее были раскрыты и глядели прямо на Федора. Николка с трудом отвел глава от шрама, опоясывающего ее, как красной лентой, и глядел в сторону. Его мутило, и голова кружилась при мысли, что нужно будет разворачивать всю эту многослитную груду слипшихся тел» (С. 405).

Сторож, перевозящий Николку в погреб анатомки, напоминает Харона. Как и перевозчик царства мертвых, он грязный, неопрятный, не стесняясь вымогает деньги за услуги. Бережно обращается с телами умерших, удостоенных погребения, и безжалостно отталкивает грешников, осужденных странствовать. По словам Аполлодора (II, 5, 12), спуститься в глубины Аида и вернуться обратно на землю может лишь посвященный. Излагая миф о нисхождении Геракла в ад, он утверждает, что знаменитый герой прошел посвящение в Элевсинские мистерии и очищение Евмолпом от убийства кентавров. И подобно Гераклу, спасающему из Тартара Тесея, победителя Минотавра, Николка спускается в нижний ярус ада и мужественно выносит Най-Турса, уже пройдя мистерию огня и воды и поединок с петлюровскими «кентаврами».

Как писали Гесиод и Вергилий, в подземном мире Аида есть и места пребывания безгрешных душ, с вечнозелеными лесами, плодородными полями, чистым и прозрачным воздухом. Там тени праведников купаются в наслаждениях, играют и состязаются, читают стихи. Орфей услаждает игрой на лире. В блаженных местах находятся тени поэтов, жрецов Аполлона, тени раненых воинов, в том числе и храбрых героев Троянской войны. Все они увенчаны белоснежной повязкой безгрешных. Платон особенно подчеркивает полноту земных наслаждений в «обители благочестивых душ», «где в изобилии созревают урожаи, где текут источники чистых вод и узорные луга распускаются многоцветьем трав, где слышны беседы философов, где в театрах ставятся сочинения поэтов и пляшут киклические хоры, где звучит музыка и устрояются как бы сами собой славные пиршества и совместные трапезы, где беспримесна беспечальность и жизнь полна наслаждений. Там нет ни резких морозов, ни палящего зноя, но струится здоровый и мягкий воздух, перемешанный с нежными солнечными лучами. Посвященные сидят здесь на почетных местах и, как в земной жизни, совершают священные обряды»¹⁷. Безусловно, хрупким аналогом элизиума в мрачном царстве новоявленного Аида-Петлюры является дом Турбиных. Находящийся в снежном саду, «оторванный от внешнего мира» «замечательными кремовыми шторами», дом Турбиных напоминает «остров блаженных», где «израненные души ищут покоя» (С. 359) и оживают. Благочестивые обитатели «острова блаженных» похожи не только на доблестных и храбрых античных воинов, но и на благородных жрецов Аполлона, талантливых поэтов, певцов, философов. Здесь не убита жажда любви и творчества, добра и красоты. Царская атмосфера праздничного пира с песнями и гимнами, маршами и стихами, азартными играми и философскими спорами витает в доме Турбиных и противостоит миру «грязному, кровавому и бессмысленному». Райским островом в мире хаоса оказывается и дом Юлии Рейсс, где оживает раненый Алексей Турбин. Так же как и квартира Турбиных, его реалии, хотя и подернутые тленом, несут дух жизни, любви и красоты, не стершегося царского аристократического блеска: «<...> какой-то белый, сказочный, многоярусный сад <...> где-то высоко и далеко от роковой Провальной» (С. 348); в арочных комнатах блестит лаком бок старого пианино, льется «мирный свет сальной свечки в шандале», видны «узоры бархата, край двубортного сюртука на стене в раме и желто-золотой эполет» (С. 351). Как и прекрасная Елена, хозяйка уютного царства за кремовыми шторами, великодушная спасительница Алексея Юлия Александровна Рейсс напоминает царственную особу и красавицу старинного патрицианского рода Юлиев. Домик Рейсс всплывает, как чудесное царство в океане мрака, сказочная небесная обитель в подземном мире. Состояние райского блаженства и ощущение вне времени и пространства здесь переживает Алексей Турбин: «Ему стало так хорошо, что он думал только об одном, как бы не заснуть. И вот он заснул. Спал долго, ровно и сладко. Когда проснулся, узнал, что плывет в лодке по жаркой реке, что боли все исчезли, а за окошком ночь медленно бледнеет да бледнеет. Не только в домике, но во всем мире и Городе была полная тишина. Стеклянно жиденько-синий свет разливался в щелях штор. Женщина, согревшаяся и печальная, спала рядом с Турбиным. И он заснул» (С. 355).

И, безусловно, революционная эпоха идентифицируется в романе с картинами Страшного Суда. Это подчеркивается не только реминисценциями из апокалипсиса Иоанна Богослова («И судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими...» (С. 179) и духовной поэзии («Ой, когда конец века искончается. А тогда Страшный суд приближается...» (С. 385)). Картины гражданской войны уподобляются православной иконографии Страшного Суда. По христианскому верованию суд следует после конца мира, на нем Судьею явится Сын Божий, и будет он во главе судить живых и мертвых. В Священном Писании говорится, что при кончине мира и в судьбе человека после смерти принимают участие Ангелы добрые и злые; «изыдут Ангелы и отделят злых из среды праведных. И ввергнут их в печь огненную» (Мф. 13: 49—50), а с другой стороны — «противник ваш Диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить» (1 Пет. 5: 8), и воздух как бы наполнен «духами злобы поднебесной» (Еф. 6: 12), и князь их называется князем, «господствующим в воздухе» (Еф. 2: 2). В православной эсхатологии утверждается, что непосредственный Суд Божий над человеком и вынесение ему приговора «по делам его», предваряется многоступенчатой процедурой «воздушных мытарств», которые проходит душа человека после разлучения с телом. Путь души по ее исходе из тела принято называть «мытарствами». Православные верующие считают, что в загробном странствии на пути вознесения к Престолу Небесному Судии человеческая душа подвергается особенно рьяным истязаниям «духами злобы поднебесной» (или мытарями) в течение сорока дней после земной смерти человека. В течение сорока дней внетелесного существования души определяется ее судьба до момента воскресения и Страшного Суда¹⁸. Духи злобы выявляют грехи человека, мучают, требуют от него выкуп в виде оправдательного ответа и предоставления им доказательства добрых дел. И так как бесовская сила стремится поглотить духовно слабых, то православная церковь всегда призывает живых членов Церкви к молитвенной поддержке странствующей души.

На существование загробных мытарств издревле указывали Святые Отцы Церкви: Ефрем Сирин, Афанасий Великий, Макарий Великий, Василий Великий, Иоанн Златоуст. Подробно развивает подобного рода идеи святитель Кирилл Александрийский в «Слове на исход души». «При разлучении души нашей с телом, — говорит святой Кирилл, архиепископ Александрийский (ум. 444), — предстанут пред нами, с одной стороны, воинство и Силы небесные, с другой, — власть тьмы, злые миродержатели, воздушные мытареначальники, истязатели и обличители наших дел... Узрев их, душа возмутится, содрогнётся, вострепещет и в смятении и в ужасе будет искать себе защиты у ангелов Божиих, но, и будучи принята светлыми ангелами и под покровом их протекши воздушное пространство, и вознёсшись на высоту, она встретит мытарства (как бы некоторые заставы или таможни, на которых взыскиваются пошлины), кои будут преграждать ей путь в Царствие; будут останавливать и удерживать её стремление к нему»¹⁹. Художественное изображение этого пути представлено в Житии Василия Нового (видения блаженной Феодоры), в духовной поэзии, апокрифической литературе («Голубиная книга», «Хождение Богородицы по мукам», «Вопросы Иоанна Богослова Господу на горе Фаворской», «Беседа трех святителей»), а также в русской иконописи и литургике. Сырная седмица открывалась с памяти о Страшном Суде. В разнообразных и многоплановых композициях «Страшного Суда», иллюстрирующих темы апокалипсиса, события грядущих «последних дней» мира и сам акт Высшего Суда, возмездия или вознаграждения за прожитую жизнь, центральное место занимали Змей мытарств и Огненная река (эквивалент Змея). В северо-русском изводе «Страшного Суда» изображали Змея, а на Галичине и в Средней России — реку. Как утверждают исследователи²⁰, Змей мытарств — характерная черта русской иконографии Страшного Суда. Змей мытарств символизировал царство смерти, ад, хаос, сатанинское существование. Свернутое петлями, извивающееся туловище змея было ориентировано по вертикальной оси иконы. Иконописцы указывали, что змей выходит из геенского озера, из глубин преисподней и поднимается до Престола Вседержителя. Змей делился примерно на 21 мытарство с соответствующими надписями грехов и мучений. Многообразные пороки и греховные ухищрения обозначались не только словом, но и картинками, силуэтами глумящихся бесов, которые олицетворяли тот или иной грех и разыгрывали сценки безбожного существования. Надписи и картинки размещались по кольцам, символизирующим заставы (мытницы), которые встречают на своем пути души умерших людей, возносящихся к Престолу Небесного Судии. На иконах указывалось также, что путь мытарств пронизан двумя воздушными потоками. Один направлен вверх, а другой — вниз. Ангелы уносят души праведников в небесную высоту, а бесы с адской гульбою ввергают грешников в преисподнюю и в вечные муки. Как справедливо отмечал Ф.И. Буслаев, древнерусские художники тяготели к эпическому отображению Страшного Суда, стремились представить «необъятную картину» движения народов «по временному пути истории». В русской картине Страшного Суда на Суд Божий предстают народы и царства. Они встают в День Судный, чтобы дать ответ пред Вечным Судией за свои деяния и «определить свое вечное, непреходящее значение в судьбах мира»²¹. Осознавая революционную эпоху как наступление вселенской катастрофы, апокалипсиса, Булгаков видит в революционной идеологии сатанинское веяние времени, несущее всему миру адское состояние жизни. Если дореволюционный Город предстает как икона Бога, храм, райское древо, то Петлюрин город, где утверждается революционная власть Украинской Народной Республики, является иконой дьявола, змея, ада. Захвативший город преступник Петлюра, которому служат молебен и поклоняются как Богу и царю, отождествляется со Змеем мытарств и многоголовым зверем-антихристом. Петлюра предстает в романе не только как «последний», безбожный человек (преступник, выпущенный из камеры № 666), но и сатанинский дух, лживое, губительное существование. А потому Петлюра конституируется как гротескное видение, фантом, зверь, поднявшийся из бездны до самого Престола, и змей, обвившийся вокруг древа и удушающий его:

«Многая... Многая... Многая...» —

рассыпаясь в сопрано, ввинтил в самый купол хор.

— Бачь! Бачь! Сам Петлюра. <...>

Сотни голов на хорах громоздились одна на другую, давя друг друга, свешивались с балюстрады между древними колоннами, расписанными черными фресками. Крутясь, волнуясь, напирая, давя друг друга, лезли к балюстраде, стараясь глянуть в бездну собора, но сотни голов, как желтые яблоки, висели тесным, тройным слоем. В бездне качалась душная тысячеголовая волна, и над ней плыл, раскаляясь, пот и пар, ладанный дым, нагар сотен свечей, копоть тяжелых лампад на цепях. Тяжкая завеса серо-голубая, скрипя, ползла по кольцам и закрывала резные, витые, векового металла, темного и мрачного, как весь мрачный собор Софии, царские врата. Огненные хвосты свечей в паникадилах потрескивали, колыхались, тянулись дымной ниткой вверх. Им не хватало воздуха. В приделе алтаря была невероятная кутерьма. Из боковых алтарных дверей, по гранитным истертым плитам сыпались золотые ризы, взмахивали орари. Лезли из круглых картонок фиолетовые камилавки, со стен, качаясь, снимались хоругви. Страшный бас протодиакона Серебрякова рычал где-то в гуще. Риза, безголовая, безрукая, горбом витала над толпой, затем утонула в толпе, потом вынесло вверх один рукав ватной рясы, другой. Взмахивали клетчатые платки, свивались в жгуты» (С. 381—382).

Пророчествуя о «конце времен», апостол Павел писал: «<...> день тот не придет, доколе не придет прежде отступление и не откроется человек греха, сын погибели, противящийся и превозносящийся выше всего, называемого Богом, или святынею, так что в храме Божием сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога» (2 Фес. 2: 34). Севший в храме, как Бог, Змей-Петлюра творит великую пагубу. Его губительный дух и «несметная сила» затопляют город, разливаются по всем ярусам города-храма, от небес до Мало-Провальной, 21: «То не серая туча со змеиным брюхом разливается по городу, то не бурые, мутные реки текут по старым улицам — то сила Петлюры несметная на площадь старой Софии идет на парад» (С. 386); «Николка боролся часа два с бурными народными волнами, пытаясь пересечь Софийскую площадь. Но площадь нельзя было пересечь, ну просто немыслимо! Тогда около получаса потерял иззябший Николка, чтобы выбраться из тесных клещей и вернуться к исходной точке — к Михайловскому монастырю. От него по Костельной пытался Николка, дав большого крюку, пробраться на Крещатик, вниз, а оттуда окольными, нижними путями на Мало-Провальную. И это оказалось невозможным! По Костельной вверх, густейшей змеей, шло, так же как и всюду, войско на парад» (С. 398). Обвиваясь вокруг города-храма и царствуя в городе, Змей-Петлюра изрыгает пагубу и бесовщину. И колокольный звон, являющийся для храма тем, чем является Евангелие для вселенной, несет оглохшим и ослепшим революционным идолопоклонникам тревожную весть. Он трубит о воцарении сатаны на месте святом: «Был сильный мороз. Город курился дымом. Соборный двор, топтанный тысячами ног, звонко, непрерывно хрустел. Морозная дымка веяла в остывшем воздухе, поднималась к колокольне. Софийский тяжелый колокол на главной колокольне гудел, стараясь покрыть всю эту страшную, вопящую кутерьму. Маленькие колокола тявкали, заливаясь, без ладу и складу, вперебой, точно сатана влез на колокольню, сам дьявол в рясе, и, забавляясь, поднимал гвалт. В черные прорези многоэтажной колокольни, встречавшей некогда тревожным звоном косых татар, видно было, как метались и кричали маленькие колокола, словно яростные собаки на цепи» (С. 384).

В оскверненном мире, в среде петлюровских идолопоклонников, нет места Христу, отсюда отходит благодать, удаляется Святой Дух. Бесовщина, господствующая в воздухе царства Петлюры, губит весь город, его дух и плоть. Бесовщина мучит и корчит людей, превращая народ в бесовские толпы, черное море стихии: «Из боковых заколонных пространств, с хор, со ступени на ступень, плечо к плечу, не повернуться, не шелохнуться, тащило к дверям, вертело. Коричневые с толстыми икрами скоморохи неизвестного века неслись, приплясывая и наигрывая на дудках, на старых фресках на стенах. Через все проходы, в шорохе, гуле несло полузадушенную, опьяненную углекислотой, дымом и ладаном толпу. То и дело в гуще вспыхивали короткие болезненные крики женщин. Карманные воры с черными кашне работали сосредоточенно, тяжело, продвигая в слипшихся комках человеческого давленого мяса ученые виртуозные руки. Хрустели тысячи ног, шептала, шуршала толпа. <...> черным-черно разливался по соборному двору народушко» (С. 383—384).

Переполненное злобой и ненавистью, разгулом оргиастических инстинктов, обезбоженное царство Петлюры являет собой настоящий ад. Существование в Украинской Народной Республике, охваченной революционной стихией, переживается как нестерпимая мука и бесконечная боль. Здесь полыхает «геенна огненная, где червь их не умирает и огонь не угасает» (Мк. 9: 48), здесь повсюду «тьма внешняя», «плач и скрежет зубов» (Мф. 25: 30).

Реплики, которыми испещрен извилистый путь Петлюры, отражают и грехи, и мытарства народа, плывущего по губительному руслу.

«— Православные!! Ребенка задавили...

<...>

— Попам дай синенькую, так они и дьяволу обедню отслужат.

— Тут бы сейчас на базар да по жидовским лавкам ударить. Самый раз...

— Я на вашей мови не размовляю.

— Душат женщину, женщину душат...

— Га-а-а-а... Га-а-а-а... <...>

— Часы, голубчики, серебряные часы, братцы родные. Вчера купил...

— Отлитургисали, можно сказать...

<...>

— Дур... но мне...

<...>

— Всем, матушка, дурно. Всему народу чрезвычайно плохо. Глаз, глаз выдушите, не напирайте. Что вы, взбесились, анафемы?!

— Геть! В Россию! Геть с Украины!

<...>

— Петлюра. Петлюра. Петлюра. Петлюра. Петлюра...» (С. 382—388).

На всех поворотах Петлюрина города, как на адских заставах Змея мытарств, бесовская сила устраивает жестокий самосуд, опаляя выстрелами и кровью орошая землю. В ярости расстреливают офицеров, громят Богдана Хмельницкого. Винт беснующейся толпы скрывает большевика-провокатора, но затягивает в кровавую расправу украинского поэта Горболаза, влезшего в поток стихии. Губительная траектория революционной бесовщины, испепеляющей нацию, четко обрисована Булгаковым не только с помощью отождествления ее с петляющей змеиной удавкой, огненными потоками, но и с гробом, похоронной ладьей, уносящей людей в черную бездну, черные глубины, черные дали.

Петлюровский ад трактуется автором не просто как историческая случайность, но закономерное возмездие греховному городу, наказание Всевышнего народу и царству, преступившему Закон Божий и соблазнившемуся насильственной переделкой бытия. Автор «Белой гвардии» напоминает, что жизнь и спасение людей находятся не только в руках человеческих, но прежде всего в руках Божьих. Так же как и в русской иконографии, в булгаковской картине Страшного Суда символом Бога Вседержителя, определяющего жизнь и смерть, судьбу отдельного человека и всех народов, является солнце, кровавые полосы которого подобно карающей деснице спускаются с небес и, как на чаше весов, взвешивают на чаше фонтана людские жизни: «Совершенно внезапно лопнул в прорезе между куполами серый фон, и показалось в мутной мгле внезапное солнце. Было оно так велико, как никогда еще никто на Украине не видал, и совершенно красно, как чистая кровь. От шара, с трудом сияющего сквозь завесу облаков, мерно и далеко протянулись полосы запекшейся крови и сукровицы. Солнце окрасило в кровь главный купол Софии, а на площадь от него легла странная тень, так что стал в этой тени Богдан фиолетовым, а толпа мятущегося народа еще чернее, еще гуще, еще смятеннее. И было видно, как по скале поднимались на лестницу серые, опоясанные лихими ремнями и штыками, пытались сбить надпись, глядящую с черного гранита. Но бесполезно скользили и срывались с гранита штыки. Скачущий же Богдан яростно рвал коня со скалы, пытаясь улететь от тех, кто навис тяжестью на копытах. Лицо его, обращенное прямо в красный шар, было яростно, и по-прежнему булавой он указывал в дали.

И в это время над гудящей растекающейся толпой напротив Богдана, на замерзшую, скользкую чашу фонтана, подняли руки человека. <...> Площадь по-прежнему гудела и кишела, как муравейник, но колокольня на Софии уже смолкла, и музыка уходила в разные стороны по морозным улицам. У подножия фонтана сбилась огромная толпа» (С. 391).

Яростно неистовствующий в Городе дьявольский дух не в силах уничтожить святыни и Слово Божие, истребить Святой Дух и изгнать Церковь Христову. Против черной людской стихии движется крестный ход, над стихией плывут хоругви Христа-спасителя и Божьей Матери с младенцем, «разрезные, кованые, золотые, малиновые, писанные славянской вязью хвостатые полотнища» (С. 386). Красным золотом горят в небесах кресты. На борьбу с бесовщиной выступает белая гвардия, носители Святого Духа и защитники Христа.

Строго следуя Священному Писанию, православная иконография напоминала верующим, что путь спасения связан с преданностью Богу и сопряжен с тяжелым процессом покаяния, духовного очищения и непримиримой борьбой человека с искушениями и злом. В Священном Писании говорится: «...широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь. <...> Не всякий, говорящий Мне: «Господи! Господи!» войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного» (Мф. 7: 13—14, 21). В иконах Страшного Суда путь спасения и изведения из ада акцентировался мотивом праведников, возносящихся в рай («восходящим потоком»), мотивом битвы воинства Христова с аггелами сатаны (икона Дионисия «Сошествие во ад», икона псковской школы), а также изображением ветхозаветного Адама, который, с Божьей помощью миновав все петли ада, выбирался из пасти Змея у самого Престола Господня. В контексте божественного мироздания православная иконография трактовала Змея как подножие трона или Престола, на котором восседает Господь Вседержитель. Иногда на древних иконах (вероятно, под влиянием символики Откровения Иоанна Богослова) опора Престола изображалась в виде огненных колес с глазами и крыльями.

Кроме того, православный путь спасения, сопряженный с прохождением через мытарства, манифестировала народно-смеховая культура, особенно популярные на Руси масленичные аттракционы и зрелища²². Так, например, в последние дни масленицы и в канун Великого Поста крещеный люд сооружал во дворах Змея мытарств, символизирующего связь преисподней с небом. Около костра ставили высокий столб, на который надевали колеса, смоляные бочки или цилиндры, а к вершине столба прикрепляли человеческое чучело, олицетворяющее спасенного Первочеловека. Участник действия разыгрывал движение человеческой души сквозь мытарства внутри Змея. Главной целью подобного состязания было стремление дерзающих не застрять и не свалиться, а добраться до человеческой фигурки. Подобные аттракционы, являющиеся зрелищным аналогом православной иконографии, безусловно, пробуждали «память смертную» и способствовали укреплению в народе христианского миросозерцания и христианской концепции духовно-исторического спасения.

Так же как и в православной иконографии, в булгаковской картине Страшного Суда ад не может победить святых и Церковь Христову. Преодолевают адскую стихию и обретают духовное спасение люди христианской веры и христианской любви, те, кто не принял печать зверя и не извратил в себе образ Божий. Проходя по адским мукам, образ Божий во всей силе являет Елена. Она совершает подвиг действенной веры и деятельной любви, подвиг духовного покаяния и благотворения ближним. Богоподобие Елены максимально раскрывается в молитве: «Елена с колен исподлобья смотрела на зубчатый венец над почерневшим ликом с ясными глазами и, протягивая руки, говорила шепотом:

— Слишком много горя сразу посылаешь, мать-заступница. Так в один год и кончаешь семью. За что?.. Мать взяла у нас, мужа у меня нет и не будет, это я понимаю. Теперь уж очень ясно пониманию. А теперь и старшего отнимаешь. За что?.. Как мы будем вдвоем с Николом?.. Посмотри, что делается кругом, ты посмотри... Мать-заступница, неужто ж не сжалишься?.. Может быть, мы люди и плохие, но за что же так карать-то?

Она опять поклонилась и жадно коснулась лбом пола, перекрестилась и, вновь простирая руки, стала просить:

— На тебя одна надежда, пречистая дева. На тебя. Умоли сына своего, умоли господа бога, чтоб послал чудо...» (С. 411).

Обнаруживая великую и самоотверженную любовь, и крепость веры, и силу духа, Елена не может не привлечь к себе изобильную Божью благодать. И нисходящая в видениях благодать Божья преображает и духовно укрепляет Елену, делает ее причастной Христу, Божьей Матери и Богочеловечеству: «Шепот Елены стал страстным, она сбивалась в словах, но речь ее была непрерывна, шла потоком. Она все чаще припадала к полу, отмахивала головой, чтоб сбить назад выскочившую на глаза из-под гребенки прядь. День исчез в квадратах окон, исчез и белый сокол, неслышным прошел плещущий гавот в три часа дня, и совершенно неслышным пришел тот, к кому через заступничество смуглой девы взывала Елена. Он появился рядом у развороченной гробницы, совершенно воскресший, и благостный, и босой. Грудь Елены очень расширилась, на щеках выступили пятна, глаза наполнились светом, переполнились сухим бесслезным плачем. Она лбом и щекой прижалась к полу, потом, всей душой вытягиваясь, стремилась к огоньку, не чувствуя уже жесткого пола под коленями. Огонек разбух, темное лицо, врезанное в венец, явно оживало, а глаза выманивали у Елены все новые и новые слова. Совершенная тишина молчала за дверями и за окнами, день темнел страшно быстро, и еще раз возникло видение — стеклянный свет небесного купола, какие-то невиданные, красно-желтые песчаные глыбы, масличные деревья, черной вековой тишью и холодом повеял в сердце собор.

— Мать-заступница, — бормотала в огне Елена, — упроси его. Вон он. Что же тебе стоит. Пожалей нас. Пожалей. Идут твои дни, твой праздник. Может, что-нибудь доброе сделает он, да и тебя умолю за грехи. Пусть Сергей не возвращается... Отымаешь — отымай, но этого смертью не карай... Все мы в крови повинны, но ты не карай. Не карай. Вон он, вон он...» (С. 411—412).

Сама Елена, воздевающая руки и молящая о заступничестве, уподобляется Богородице, Заступнице царей и всего рода человеческого, «Деве, поднявшей за нас пречистые руки». А чудесное явление Троицы (сошествие Христа, Святого Духа и Небесного Града) делают Елену, окруженную, как двенадцатью апостолами, двенадцатью защитниками, в значительной мере похожей на Богоматерь Оранту, символизирующую образ Церкви на земле²³.

Благодатное присутствие Божие спасает Елену, обороняя прочным щитом ее любящее сердце и придавая ей новые силы для деятельной, молитвенной любви и помощи. Елена поднимается после молитвы с «совершенно стальным сердцем» (С. 412). Божественная благодать, струящаяся через Елену, чудесным образом спасает и Алексея, вырывая его у смерти, и всех, «кто с Турбиными был тесно и кровно связан» (С. 408). И, безусловно, свет божественной благодати, пронизывающий Елену («один цепочный луч протянулся длинно, длинно к самым глазам Елены» (С. 412); «Елена, солнечно улыбаясь, протянула <...> руку» (С. 419), ясно предопределяет «Елене ясной» «жизнь вечную», Царство Небесное, ибо в петлюровском аду она сумела совершить духовный подвиг, по-своему явить лик святости и спасти свой дом, оградив его нерушимой стеной веры, надежды и любви. Созидая дом-храм, семью-церковь, Елена утверждает Царство Божие на земле. «Цепочный луч», протягивающийся к Елене из вечности, можно прочитать как символ царской регалии (золотая цепь), даруемой истинной царице православного царства.

Духовный подвиг оказался под силу и младшему Турбину, вступившему в решительную схватку со Змеем. Рискуя жизнью, но не жалея себя «за други своя», Николка Турбин стремится спасти и семью, и Город, и случайно встретившегося «юнкеришку». С честью преодолев все петли ада, а в день петлюровского торжества, не взирая на опасность, пройдя «не менее девяти адресов» в поисках семьи Най-Турса, Николка выходит на вечную, спасительную стезю, к божественному сиянию. И, отслужив панихиду по Най-Турсу, Николка, так же как и Елена, входит в жизнь Церкви, обретает мир в Духе Святом и обетование жизни вечной. «В ту же ночь в часовне все было сделано так, как Николка хотел, и совесть его была совершенно спокойна, но печальна и строга. При анатомическом театре в часовне, голой и мрачной, посветлело. <...>

Кругом, над двором анатомического театра, была ночь, снег, и звезды крестами, и белый Млечный Путь» (С. 407).

Выбирается из огненных тисков смертельной болезни Алексей Турбин. Причем путь Алексея от смерти к воскрешению, от черной «завесы тумана и бреда» к свету, также представляет собой духовную борьбу божественного и дьявольского и максимально отождествляется с прохождением сквозь Змея мытарств. Поединок со смертью Алексей переживает как мучительное продвижение сквозь «кольца зелени» и «тугой боли», опаляющее протискивание «в тесной пещере» сквозь колеса и врезающийся в тело шест (аналоги Змея мытарств).

«Тяжелая, нелепая и толстая мортира в начале одиннадцатого поместилась в узкую спаленку. Черт знает что! Совершенно немыслимо будет жить. Она заняла все от стены до стены, так что левое колесо прижалось к постели. Невозможно жить, нужно будет лазить между тяжелыми спицами, потом сгибаться в дугу и через второе, правое, колесо протискиваться, да еще с вещами, а вещей навешано на левой руке бог знает сколько. Тянут руку к земле, бечевой режут подмышку. Мортиру убрать невозможно, вся квартира стала мортирной, согласно распоряжению, и бестолковый полковник Малышев, и ставшая бестолковой Елена, глядящая из колес, ничего не могут предпринять, чтобы убрать пушку или, по крайней мере, самого-то больного человека перевести в другие, сносные условия существования, туда, где нет никаких мортир. Самая квартира стала, благодаря проклятой тяжелой и холодной штуке, как постоялый двор. <...> Еленины руки, обычно теплые и ловкие, теперь, как грабли, расхаживали длинно, дурацки и делали все самое ненужное, беспокойное, что отравляет мирному человеку жизнь на цейхгаузном проклятом дворе. Вряд ли не Елена была и причиной палки, на которую насадили туловище простреленного Турбина. Да еще садилась... что с ней?.. на конец этой палки, и та под тяжестью начинала медленно до тошноты вращаться... А попробуйте жить, если круглая палка врезывается в тело!» (С. 338—339).

Вслед за Турбиными к Небесному Престолу возносится Петька Щеглов и прозревающий за чтением Апокалипсиса Русаков.

И, так же как в православной иконографии, восхищение героев романа к божественным высотам осуществляется с помощью Святого Духа, божественных крыльев, дарующих людям глубокое видение жизни. Все носители Святого Духа, противостоящие Змею, обнаруживают причастность к птичьему естеству. Ангельского птенца напоминает Петька Щеглов. Похожий на птицу Николка видит во сне птицу, которая зовет его сквозь сеть паутины на «чистейший снег». В огненном бреду прозревает птицу Алексей. Птицы спасают Лариосика от мстительной злобы и петлюровской расправы. На крыльях «потревоженной дремы» происходит духовное преображение Русакова. В сонной дреме, как «мутная белая птица», Святой Дух нисходит и на самоотверженного часового революционного бронепоезда, отрывая его от зверской земли и приоткрывая ему небесную красоту.

Рисуя картины современного ада, автор «Белой гвардии» показывает, что обезбоженный человек не в силах изменить божественное предначертание. Вышедший из бездны Петлюра в бездну проваливается (в праздник Сретения, «в ночь со второго на третье февраля»). Как мираж, исчезает обезбоженный город. Но духовное спасение и воскресение к новой жизни даруется христианским подвижникам, людям, преодолевшим собственную злую самость и сумевшим реализовать свое богоподобие, жертвенное служение Богу и ближним. А реализация данного человеку божественного потенциала, деятельность со Христом и по Христу есть созидание Церкви Христовой, Дома Божьего и вечного спасительного бытия. «Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее» (Мф. 16: 18). Иконографическим повествованием о русской усобице Булгаков утверждает: врата ада не сокрушили в России спасительное национальное мировидение и христианский образ жизни, не испепелили Церковь Христову. Более того, в результате смертельных испытаний и молитвенного покаяния происходит очищение от скверны и духовное преображение нации. Как Адам, выходящий из ада, совлекают с себя истлевшую историческую плоть и воскресают к новой жизни дом Турбиных и «все, кто с Турбиными был тесно и кровно связан» (С. 408), воскресает Город, а следовательно, восстает к новому историческому бытию Святая Русь. Причем культурно-исторический облик ее меняется.

В стихии гражданской войны растворяется прежний комфортный быт русской интеллигенции, исчезает непрочный антураж европейского этикета. «И все было по-прежнему, кроме одного — не стояли на столе мрачные, знойные розы, ибо давно уже не существовало разгромленной конфетницы «Маркизы», ушедшей в неизвестную даль, очевидно, туда, где покоится и мадам Анжу. Не было и погон ни на одном из сидевших за столом, и погоны уплыли куда-то и растворились в метели за окнами» (С. 418). Но в трагическом сломе жизни и в процессе переоценки ценностей, который особенно мучительно переживает духовно-нравственный слой общества, исчезают многие заблуждения и предрассудки, крепнут и обновляются национальные идеалы, закаляется любовь и воля, углубляется духовно-историческое зрение людей. По мере следования спасительному идеалу и церковному образу жизни происходит не только нравственное совершенствование людей, но и пробуждение национального самосознания, историческое опамятование. Русские интеллигенты глубже осознают масштаб своей и общенациональной трагедии. Они начинают понимать, что кровавая усобица — это производное злой и сильной воли, но в то же время и результат личного и государственного безволия, продукт мягкотелости и безволия интеллигенции, ее слабой доброты. «Все мы в крови повинны» (С. 412), — признается Елена. «Довольно сентиментальничать. Просентиментальничали свою жизнь. Довольно» (С. 265), — замечает Алексей.

Герои прозревают трагические перспективы своей судьбы и судьбы России. Пробуждение исторического самосознания сопровождается обретением национальной идентичности русскими интеллигентами. Причем национальная идентичность начинает проступать в регионально-исторических приметах. Глубинные православные корни все явственнее проступают в Турбиных. Воздвигающая крест и созидающая Церковь Елена обнаруживает сходство с Богородицей Орантой, и с Богородицей Нерушимая Стена, и с «женой, облеченной в солнце» (Откр. 12: 1). Она похожа на святую Елену, мать Константина Великого, и на мудрую княгиню Ольгу, и простую русскую бабу, душевную и щедрую, временами суеверную. Еленина голова то «светится», то блистает короной золотых волос. Страдающая Елена оказывается простоволосой, с «сухими глазами», с «потрескавшимися губами», «развитыми прядями». Она по-бабьи ревет, «тряся плечами». Глубинными родовыми нитями Елена связана с князем Владимиром и Анной: «женщина она была сильная, не даром дочь Анны Владимировны» (С. 199).

Историческое самосознание изменяет весь облик Алексея. Он все более уподобляется Алексию, Божьему человеку, Христу. Его путь через Золотые Ворота домой изоморфен движению Христа на Голгофу, а болезнь и выздоровление выступают аналогом смерти-воскресения Христа. Духовная благодать царей, пророков и первосвященников пульсирует в Алексее Васильевиче Турбине. Обладающий мистическим даром, он чутко улавливает истинное соотношение подспудных сил истории. Подобно императору Константину, Алексей прозревает крест на небе. И с этим крестом, как и полководец Константин, он выходит на битву и побеждает змея. Константин Великий утвердил христианство как государственную религию и, соответственно, в его лице государство венчало себя крестом. Он был первым императором, фактически утвердившим союз Церкви с государством. Отношения между Церковью и государством утверждались по типу «симфонии», взаимного согласия при независимости каждой сферы. Обращаясь к отцам Никейского Собора, император Константин говорил: «Вы — епископы внутренних дел Церкви, я, поставленный от Бога, епископ внешних дел»²⁴. Этими словами Константин утвердил себя первым слугой Церкви и определил свою главную задачу — быть попечителем «благочестивой жизни» подданных. Константин Великий созывал Соборы, руководил прениями. Он воздвиг в Цареграде три храма в честь Премудрости, Мира и Силы, впоследствии преобразовавшиеся в храмы Святой Софии, Святой Ирины и Святых Сил Небесных. И потомок древнего василевса, Алексей Васильевич Турбин способствует созиданию в Городе семьи-церкви, дома-храма. Дом Турбиных напоминает собор Святой Софии, дом Ирины Най-Турс уподобляется Церкви Святой Ирины, а дом прозревающего Русакова обретает черты храма Святых Небесных Сил. В этих домах-храмах живет дух Вселенских соборов, с напряженными спорами и поиском истины, дух взаимной любви и взаимного служения.

Алексей обнаруживает в себе духовную энергию русских подвижников, созидателей Православного царства и защитников земли русской. Само имя Алексей (церк. Алексий, из греч. Алексиос: алексо защищать, отражать, предотвращать) вызывает ассоциации с первым митрополитом Киевским и всея Руси св. Алексием (XIV в.), который прославился в истории активной государственной деятельностью (в том числе и заботой о государе-дитяте, будущем Дмитрии Донском) и своими чудесами. Алексей, безусловно, ассоциируется и с царем тяжелой Смуты Алексеем Михайловичем (XVII в.), и с Александром Благословенным, и с последним царем-мучеником. В Алексее Турбине живет пророческий дар вещего Олега и русский богатырский дух. Его поединок с гадиной, глумящейся над святынями, поганящей души и земли, не уступает по героизму и самоотверженности битве Алеши Поповича со Змеем Тугариным за «церкви божьи», за «богатырей русских», «за князя-то Владимира, да за стольный Киев-град». И, конечно, в Алексее пробуждается неизбывный дух равноапостольного князя Владимира, религиозного реформатора и змееборца, который, присоединив города Червонной Руси, закончил дело объединения славян около Киева и под знаменем креста создал единый общенациональный дом, Святую Русь. Глава дома на Алексеевском спуске, защищая Христа и отечество, борясь с бесовщиной, созидает семью-церковь, Царство Божие на пяди русской земли в момент крутого исторического спуска и падения всей национальной жизни. Подобно князю Владимиру, Алексей не только ревностный защитник веры и отечества, он щедрый и радушный хозяин, милостивый помощник. Он полон мужественной красоты и благочестия, и в нем нет ничего аскетического. Алексею в изобилии подается Божья благодать. Явивший подвиг мужества и веры, благочестия и милости, Алексей объединяет вокруг себя людей самоотверженной любви и веры, которые, спасая его, спасают и себя.

Все объединившиеся вокруг Алексея и Елены в едином порыве помощи и служения напоминают и крепкую, добрую семью, в которой проглядывают лица русских мальчиков Пушкина, Толстого, Достоевского, Чехова, и Церковь (12 апостолов), и княжеско-дружинную гвардию. Даже фамилии героев несут глубокий ассоциативный смысл. Фёдор Студзинский ассоциируется со св. Фёдором Студитом, а Мышлаевский вызывает в памяти князя Мышкина и Лаевского из чеховской «Дуэли». Жизнь дома Турбиных все прочнее вплетается в церковное богослужение, преображающее всех обитателей и весь уклад жизни. Процесс болезни и выздоровления Алексея максимально уподобляется не только смерти-воскресению Спасителя, но и евхаристии, и обряду крещения, и священства, и венчанию на царство. Вехи этого жизненного процесса акцентируются сменой идентификационных маркировок героя, который отождествляется с жертвой, восковой свечой, и, наконец, с царственным главой и священником, увенчанным черной шапочкой и тростью.

Духовно-поэтические традиции Святой Руси прорастают и сквозь шелуху исторического сознания «знаменитого» Лариосика, племянника, свалившегося в дом Турбиных «с неба». Называющий себя джентльменом, Ларион Ларионович Суржанский — типичный интеллигент-недотепа, русский западник. (Суржанка, суржанок — нечистая пшеница, перемешанная с рожью. См.: Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М., 1991. Т. 4. С. 363). Но он, безусловно, является и потомком знаменитого митрополита Илариона, великого писателя и мыслителя, церковного и государственного деятеля Древней Руси (XI в.). В путаном, но глубоко искреннем благодарственном слове Лариосика Елене Васильевне, в его восторженной похвале уютному дому с кремовыми шторами, где оживает душа, в его молитвенной мечте о благодатном покое и скорби о «внешнем мире», который, «согласитесь сами, грязен, кровав и бессмыслен» (С. 359), звучат размышления о Законе и Благодати митрополита Илариона. Похвальное слово скромного поэта заставляет вспомнить великое «Слово о Законе и Благодати» великого церковного писателя, прославлявшего в момент хазарского пленения (26 марта 1049 г.) благодатную веру христианскую, христианскую Русь и первого христолюбца Владимира. Лариосик заставляет вспомнить митрополита Илариона, молитвенника о земле русской и ее людях:

Похвалим же и мы, по силе нашей,
малыми похвалами великое и дивное
сотворившего
нашего учителя и наставника
великого государя нашей земли Владимира,
внука старого Игоря,
сына же славного Святослава.
<...>
Ослеплены были невидением,
а тобою мы прозрели для света трехсолнечного Божества.
Немы были, а тобою мы речь обрели,
а ныне уж, малые и великие, славим единосущую Троицу.
Радуйся, учитель наш и наставник благоверию:
<...>
помолись о земле своей и о людях,
ими ты благоверно владычествовал.
Да сохранит их в мире и благоверии
предание твое!
И да славится в нем правоверие,
и да проклято всякое еретичество!
И да соблюдет их Господь Бог
от всякой рати и пленения,
от голода и всякой скорби и печали²⁵.

Обретение национальной идентичности героями романа сигнализировало о том, что в русском духовном сознании особенно актуализируется глубинная историческая мудрость восточного Православия, точнее русского Православия — идеал религиозного и государственного служения.

Празднование Сретения²⁶ в семье Турбиных, «отчаянный марш» «Двуглавый орел», победно звучащий в доме в «этот исторический день», свидетельствуют о несокрушимости Святой Руси, о неистребимости исторической памяти, национальных идеалов и национально-культурного бытия. Пронесенный сквозь адские испытания идеал служения Богу, царю и отечеству остается непоколебленным. Он утверждается православной интеллигенцией как спасительная жизненная основа себя, своей семьи и своего народа²⁷. За дело Божие в себе и в других, за родной очаг и землю святорусскую Турбины сражались, сражаются, ибо ведут напряженную духовную борьбу и вновь готовы отдать за это свою жизнь. В русской православной интеллигенции Булгаков видит подлинную национальную элиту. По его мнению, этот немногочисленный культурный слой России является самым ценным плодом православной цивилизации, абсолютной ценностью тысячелетнего духовно-исторического созидания. Русская православная интеллигенция оказалась в ситуации цивилизационной катастрофы, но именно ее, сконцентрировавшую весь креативный потенциал христианской и гуманистической культуры, автор романа считает духовным ядром и залогом новой христианско-гуманистической культуры, которая зарождается в революционных катаклизмах. Именно православная интеллигенция и, в первую очередь, представители русской армии становятся золотым фундаментом, золотыми камнями Нового Града, вновь воздвигаемого в России. Идентифицируя турбинский дом с Церковью Христовой, храмом Бога Живаго, Богородицей Нерушимой Стеной, православным воином, облеченным в «духовную кольчугу» и «шлем спасения»²⁸ (православная вера, Святой Дух мировой культуры наполняют весь дом и его обитателей), автор подчеркивает, что русская православная интеллигенция — это авангард Церкви воинствующей, отборное воинство христолюбивое, героическая гвардия Белого Царя, которая следует по стопам Христа, бесстрашно встает на Его защиту и осознает свою высшую жизненную цель и свое высшее религиозно-историческое призвание. И хотя Турбины еще шествуют по пути к своему небесному отечеству, но, «сообразно с делами своими», «не поклонившиеся зверю» и мужественно несущие свой крест созидатели истинной жизни уже заслужили высшую награду — «жизнь будущего века», Царство Небесное. Богоспасаемый дом на Алексеевском спуске накрыт «шапкой белого генерала», окутан теплой сонной дремой, погребен под мохнатым снегом и освещен рассветом. Этот наряд символизирует праведность и святость Турбиных. А святые — это вершина истории, высшее проявление истины, добра и красоты, которые достигнуты на земле. «Шапку белого генерала» можно прочитать как венец мучеников, который знаменует и трагическую смерть, и подвиг веры и верности Богу. Но, похожая на белый клобук, и древнюю царскую корону, «шапка белого генерала» символизирует победный венец царственного священства. Она содержит обетование её обладателям тысячелетнего христианского царства, о котором пророчествует Откровение: «Блажен и свят имеющий участие в воскресении первом: над ними смерть вторая не имеет власти, но они будут священниками Бога и Христа и будут царствовать с Ним тысячу лет» (Откр. 20: 6). Над Турбиными не властна «смерть вторая». Им не страшно осуждение на Всеобщем Суде. Турбины предстают пред Богом с добрым ответом. Им уготована вечная слава, вечный покой и вечная память. По толкованию Св. Андрея, архиепископа Кесарийского, святым дана власть судить и просвещать народы. Вместе со Христом они «прославляются даже до кончины настоящего века, почитаются благочестивыми царями и князьями и обнаруживают богодарованную силу против всякого вообще телесного недуга и демонского действия»²⁹.

История мытарств в романе «Белая гвардия» заканчивается изображением этимасии, «престола уготованного». В праздник Сретения не только герои, но тайнозритель-повествователь прозревают «отверстое небо». Там, в небесной высоте, заканчивается история земная и наступает новый исторический эон. Там, в небесной высоте, у Царских врат, происходит таинственная встреча Церкви земной и Церкви небесной, которая загорается «крестами, кустами и квадратами», многочисленными небесными обителями вечной славы, вечной жизни и вечной памяти. В Небесном Царстве продолжается жизнь и продолжается вечное служение Богу во Христе со Святым Духом. И в этом служении Белому Царю, «Верному и Истинному, Который праведно судит и воинствует» (Откр. 19: 11), воскресает Святая Русь. Она встает с «грешной и окровавленной земли» и противостоит наступающему на Город «другому зверю», целящемуся «прямо в полночный крест» и дырявящему «синий шелк неба» «черным и губительным хоботом орудия». Ее ждут новые испытания, ее новый крестный подвиг впереди. Но силу и непобедимость Святой Руси символизирует крест Владимира: «Последняя ночь расцвела. Во второй половине ее вся тяжелая синева, занавес бога, облекающий мир, покрылась звездами. Похоже было, что в неизмеримой высоте за синим пологом у царских врат служили всенощную. В алтаре зажигали огоньки, и они проступали на завесе целыми крестами, кустами и квадратами. Над Днепром с грешной и окровавленной и снежной земли поднимался в черную, мрачную высь полночный крест Владимира. Издали казалось, что поперечная перекладина исчезла — слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в угрожающий острый меч» (С. 427—428).

Крест Владимира поднимается как национальный щит и меч, как грозное оружие и боевое знамя. Он поднимается над Днепром, будто флаг корабля, прорвавшегося сквозь шторм и смело вступающего в решительный бой. Крест восходит в неприступную высь в цветовой символике иконы Богородицы Нерушимая Стена³⁰ и на фоне цветов русского государственного флага³¹ и божественного триколора, простирающегося над миром: снежной белизны, небесной синевы и кровавой земли. Символизируя Святую Русь как Нерушимую Державу и спасительный ковчег, идущий сквозь «мрак, океан, вьюгу», поднимающийся на рассвете полночный крест Владимира свидетельствует о национальном прозрении, о прорыве из Смуты и обретении спасительного пути в истории.

Таким образом, пространство Города в романе «Белая гвардия», насыщенное социально-историческими и историософскими коннотациями и представленное в метаморфозе смерти-воскресения, ада и рая, отражало христианскую модель мира и христианскую концепцию истории как богочеловеческого развития. В контексте христианской онтологии автор «Белой гвардии» расценивает современную эпоху XX в. как апокалиптическую катастрофу, обусловленную сменой религиозно-мифологических ориентиров в национальной ментальности, кризисом христианства и пробуждением в общественном сознании архаических инстинктов и верований. Благодаря языческой символике, пронизывающей картины современного ада, можно утверждать, что Булгаков видел в революционной смуте глубинные языческие истоки и слышал рев мировых племен и мировой стихии.

3. Субъектно-объектная организация романа как форма выражения апокалиптического мифа

Христианская концепция истории акцентируется в романе не только динамически меняющимся хронотопом Города, но и всей субъектно-объектной организацией романа. Повествование «Белой гвардии» строится по аналогии с Откровением Иоанна Богослова, но преломившемся через наше национально-историческое предание, которое восходит к иконописи и литургике, народному эпосу и летописному слову.

В своем стилистически универсальном слове субъект речи предстает как тайнозритель-духовидец и участник событий, апеллирующий к героям и читателям. «Никогда. Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте — пусть воет вьюга, — ждите пока к вам придут» (С. 196); «Сдурели вы, что ли, Яков Григорьевич, что вам понадобилось бегать, когда тут происходят такие дела?» (С. 285—286); «А зачем оно было? Никто не скажет. Заплатит ли кто-нибудь за кровь?» (С. 422). Субъект речи в «Белой гвардии» — это летописец легендарных событий земли русской, повествующий о борьбе Церкви Христовой и чудесах веры: «Велик был год и страшен по Рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская — вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс» (С. 179); певец-сказитель: «То не серая туча со змеиным брюхом разливается по городу, то не бурые, мутные реки текут по старым улицам — то сила Петлюры несметная на площадь старой Софии идет на парад» (С. 386); «Он, Гриц, до работы... / В Гриця порваны чоботы...» (С. 422). Носитель речи в романе проявляет себя как художник-бытописатель и тонкий лирик, философ и проповедник, бесстрашный обличитель социальных пороков, сатирик безбожной власти и горячий патриот родины, апологет православия.

Сюжет романа вбирает в себя парадигму апокалиптического мифа и развивается в коллизиях мировой христианской драмы, сообщая современным конфликтам всемирно-исторический масштаб. Вселенская мистерия разыгрывается в определенное конкретно-историческое время и время сакральное, в канун Рождества Христова. Композиция романа отражает этапы развития вселенской богочеловеческой драмы грехопадения — жертвоприношения — возмездия (искупления) — наступления новой жизни.

Первая часть романа, воспроизводящая события в Городе с марта 1917 г. до середины декабря 1918 г., раскрывает интенсивный процесс национального грехопадения, который привел к расколу общества, падению государства Российского и появлению на историческом пути Зверя-антихриста, Петлюры.

Вторая часть «Белой гвардии» повествует о падении гетмана Скоропадского, захвата Города петлюровцами (14—15 декабря 1918 г.) и раскрывает кульминацию национального грехопадения — поклонение антихристу и принесение ему в жертву русской армии (в том числе и младенцев-юнкеров), всего Города, т. е. национального образа жизни, церковного бытия.

Третья часть романа хронологически описывает события в Городе от 14 декабря 1918 г. до 2 февраля 1919 г. Это время «жития Петлюры» и жития при Петлюре. Оно является закономерным возмездием обществу за грехи и сопряжено с мучительным страданием, покаянием и искуплением греховных заблуждений. Как предсказано в Откровении, антихристу дано властвовать сорок два месяца, т. е. три с половиной года (3,5 года — время земной проповеди Христа). Убьет антихриста воскресший Христос, который придет внезапно и во славе судить живых и мертвых. По общему толкованию Святых Отцов Церкви, символом Второго Пришествия Сына Человеческого будет знамение Животворящего Креста Господня. Второе Пришествие Христа будет не только благодатное, но и воинственное, с мечом, Словом Божьим.

Временно и царство антихриста Петлюры: «Было его жития сорок семь дней» (С. 413). Второе Пришествие Христа уничтожает Петлюру. Если явление антихриста прежде всего знаменует небесное явление двух звезд — Венеры и Марса, то признаком Второго Пришествия Христа на землю является чудесное знамение креста. Сверкающий крест видит во сне Алексей Турбин, небесные кресты прозревает Николка, крест как спасительную силу и спасительный образ жизни поднимает и утверждает в родном доме Елена. 22 декабря 1918 г. в молитвенном покаянии Елены внезапно является воскресший Христос. И это чудесное воплощение «солнца правды», ведущее к преображению и духовному воскрешению людей, свидетельствует о чудесном рождении новой Церкви и нового соборного бытия.

Сорок дней рождественского цикла праздников ознаменованы христофаниями, событиями чудесными. От Рождества Христова до Сретения происходит духовное оздоровление семьи-церкви. Церковь растет духовно-нравственными свершениями, растет количественно. Преображаются в Святом Духе обитатели дома Турбиных, крепнут и расширяются их духовно-нравственные связи с другими людьми и семьями (Турбины — Най-Турс, Турбины — Рейсс, Турбины — Лисовичи). Русские интеллигенты обретают прочную духовную связь со всей русской землей, ее современными городами и весями, включая Иван-Город, Ардаган и Карс, Москву и деревню Малые Чугры. Но верующие интеллигенты обретают прочную связь с той небесной духовной родиной, которая вечно живет в исторической памяти прошлого, настоящего и будущего. Процесс христофаний, охвативший Город, свидетельствует о духовном пришествии Христа в мир и о возвращении мира к Христу. В праздник Сретения к новой исторической жизни воскресает Святая Русь, преображенная Церковь воинствующая. Белая гвардия Царя царей и Господа господствующих идет судить судом праведным, она встает на защиту Бога и православного отечества. Вооружившись крестоносным мечом, Словом Божьим, воинство христолюбивое встречает «другого», еще более страшного и глобального по своим разрушительным масштабам зверя — антихриста. Вплотную к Городу уже приблизилось повергающее в ужас все живое гигантское чудовище, Змей Горыныч. Стоящий на третьем пути станции Дарницы бронепоезд «Пролетарий» символизирует третий путь, который развертывается перед Городом, то историческое испытание, которое даровано русской нации и которое она должна прожить и пережить в XX в. В отличие от зверя Петлюры, в значительной мере проявившего стихийно-националистический революционизм, всю смутную стихию социально-политических притязаний человека и нетерпеливое стремление получить сей же час всю выгоду и всю пользу, какую только может дать региональная власть, бронепоезд «Пролетарий» репрезентирует зверя коммунистического тоталитарного государства.

Человеком, максимально проявившим дух тоталитарного зверя, является идеолог и практик перманентной революции Троцкий, суть которого угадал прозревающий Русаков «сатана с полчищами аггелов»; «настоящее его имя по-еврейски Аваддон, а по-гречески Аполлион, что значит — губитель» (С. 416)). Новая, идущая из Москвы власть стремится к мировому господству и отчетливо утверждает глобализм притязаний современного революционера, желание быть вселенским царем и Богом, переделать все человечество и все божественное мироздание по новым человеческим образцам. Наименование «Бронепоезд «Пролетарий»» манифестирует идеал Советского государства. В этом наименовании приоткрывается экзистенциальная доктрина новой власти, вобравшая все антихристовы соблазны, весь сатанинский дух времени: богоборчество, поклонение человеку-революционеру (революционному вождю, революционному народу), поклонение революционно-технократическому, общественно-обезличенному бытию и поклонение революционному насилию. И в то же время искусственное имя-понятие «Бронепоезд «Пролетарий»», лишенное национально-личностной окраски и содержащее семантический релятивизм, свидетельствует об антинациональном и антиличностном характере революционной идеологии, о том обезбоженном хаотическом духе, который утверждает новая революционная фразеология и новое социальное учение.

Будучи воплощением сатанинского духа, тоталитарный зверь обладает огромным магическим воздействием. Он подчиняет себе людей не только силой внешнего принуждения, но и властью оккультной. Революционное государство обольщает народ иллюзорным идеалом, утопической верой во всесилие человека-пролетария и революционное обретение вселенского пролетарского счастья. Символический образ часового, замерзающего, но не покидающего свой пост у бронепоезда, и грезящего революционным раем, раскрывает демоническую власть революционной идеи над людьми. Она неотступно преследует человека во сне и наяву, как черная стена бронепоезда, как страшная черная тень и дразнящий мираж: «<...> рядом с ним ходила меж рельсами, под скупым фонарем, по снегу острая щепка черной тени и теневой беззвучный штык» (С. 424); «Тень, то вырастая, то уродливо горбатясь, но неизменно остроголовая, рыла снег своим черным штыком. Голубоватые лучи фонаря висели в тылу человека. Две голубоватые луны, не грея и дразня, горели на платформе» (С. 425). Революционная мечта раскалывает и усыпляет сознание, пленяет ослепительной грезой о вселенском революционном братстве и невиданно прекрасной жизни под красным небосводом со сверкающими Марсами. Превратившийся в оруженосца зверя, весь опутанный его тенетами, таинственно-иллюзорными и явными («рвань рукавов», «рваные валенки», неровная пасть башлыка», «временами поблескивающая на груди маленькая пятиконечная звезда»), находящийся на революционной службе часовой предстает как бы в пасти чудовища, он напоминает измученную жертву, пожираемую зверем. Но фигурой голубоглазого часового из деревни Малые Чугры автор раскрывает фарисейскую суть «пролетарской власти». Лживое государство завораживает революционной утопией тот измученный в войнах, духовно запутавшийся русский народ из полудиких деревень, который не искушен культурой, но чист душой и доверчив. Не случайно часовой, в котором живет Святой Дух любви и душа которого рвется с «озверевшей земли» к божественным небесам и к родному гнезду, напоминает сизого голубя («Чугарь, чугастый — голубь, порода чистых, с виду похожий на дикаря, весь сизый». См.: Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1991. Т. 4. С. 611).

Образ бронепоезда выявляет истинную цель революционных властителей. Новые главари-самозванцы обманом собирают народ со всех уголков России на брань. Они стремятся всей силой государственной и технократической мощи сокрушить Святую Русь, уничтожить Бога и стать мироправителями, царями обезбоженной земли. В романе указывается: тоталитарно-технократический дракон, называемый «Бронепоезд «Пролетарий»», «злобно сипел», его «тупое рыло щурилось в приднепровские леса», его «широченное дуло» «целилось» «в высь, черную и синюю <...> и прямо в полночный крест». Революционный бронепоезд несет мировой пожар и грозит не только превратить в выжженную степь «приднепровские леса», но испепелить небо.

Стоящий на станции бронепоезд и растянувшийся за ним по всему третьему пути эшелон переполненных теплушек, похожих на тесную собачью конуру, и длинное барачное общежитие, приоткрывает тот губительный исторический путь и губительное существование, на которое обрекает большевистская власть русский народ. Внедряя интернациональный идеал и пролетарский образ жизни, большевистская власть превращает народ в люмпенов, цепных псов, слепое орудие государственной воли и, разрушая семейный очаг и национально-соборную жизнь, обрекает нацию на противоестественное для человека принудительное военно-коллективистское бытие. Сквозь новую революционную фразеологию и революционную символику в полузверином пролетарском образе жизни просвечивает язычески-племенное начало, и в поклонении «Пролетарию», символом которого становятся звезды, очевидно проявление древнего языческого идолопоклонства, насаждаемого в России. Безусловно, в утверждающемся тоталитарном государстве Булгаков видел явление глобального зла. Автор прозревал в «пролетарском» государстве воплощение сатанизма и стихии тысячелетней мировой истории. «Вышедший на широту земли» и собирающий обманом людей на богоборческую брань, революционный зверь отождествлялся с апокалиптическим сатаной, о котором пророчествовало Откровение: «Когда же окончится тысяча лет, сатана будет освобожден из темницы своей и выйдет обольщать народы, находящиеся на четырех углах земли, Гога и Магога, и собирать их на брань; число их как песок морской. И вышли на широту земли и окружили стан святых и город возлюбленный» (Откр. 20: 7—8).

Идентифицируя «Броненосец «Пролетарий»» с апокалиптическим зверем-антихристом, технократическим чудовищем, идолищем поганым, драконом, адской пастью, ненасытной утробой, черной, многогранной глыбой (башней), увенчанной диадемой из звезд, автор «Белой гвардии» символическим языком говорил: революционное государство утверждает в России новое варварство. Оно созидает Вавилонскую башню разрушительной цивилизации и несет тотальный хаос и смерть русскому народу, русской культуре и природно-космическому бытию.

Парадигма апокалиптического мифа, коррелирующая в романе с конфликтами 1918—1919 гг., позволяла прочитать революционную эпоху как апокалиптическую, знаменующую наступление Страшного Суда. Но XX в., в художественной интерпретации Булгакова, — это еще не конец истории, не конец бытия. Революционные катаклизмы символизируют наступление «последней ночи», приближение финала тысячелетней христианской эры (X—XX вв.) и вступление России в новый этап исторического развития. В контексте христианской мистерии русская усобица трактовалась писателем как драма экзистенциальная, обусловленная противоборством в национальном сознании полярных религиозно-философских идеалов: христианско-гуманистического и революционного (антихристианского и антигуманистического), восходящего к язычеству. Полярные мировоззренческие идеалы определяют антагонистические принципы исторической реализации общества, которые ведут к созиданию двух типов цивилизаций — спасительной и губительной. Гражданская война в России обнажила катастрофический поединок двух цивилизационных систем, двух градов: Града Божьего и града земного, тоталитарного государства антихриста, Церкви Христовой и лжецеркви. Раскрывая национальную трагедию символическим языком апокалиптического мифа, Булгаков пророчествовал о погибели зверя-антихриста, о непобедимости Святой Руси и спасении нации в Церкви³².

В автобиографии 1924 г. Булгаков отметит: «Год писал роман «Белая гвардия». Роман этот я люблю больше других моих вещей»³³. В 1925 г. в России были опубликованы лишь две части «Белой гвардии». И вскоре роман, а также пьеса «Дни Турбиных» стали предметом острой полемики и резких выпадов против автора. Изданный вместе с пьесой «Дни Турбиных» в Париже (1927—1929), роман «Белая гвардия» бурно обсуждался в кругах русской эмиграции³⁴. Первые читатели и критики романа, прошедшие суровые испытания «последних дней», но не утратившие сопричастность к христианским традициям и ценностям, сумели по достоинству оценить творческий подвиг Булгакова и его произведение. Они увидели в молодом писателе продолжателя великой русской литературы, сумевшего художественно воплотить историческую правду о человеке и времени, о России и русском народе. Наиболее проницательное понимание художественного мира булгаковского романа, его поэтики и авторской позиции содержится в рецензиях критика Юлия Айхенвальда и писателя Михаила Осоргина.

Авторитетный и эстетически требовательный критик Ю. Айхенвальд, обладающий художественным чутьем и писательским даром, разглядел в «Белой гвардии» (хотя в силу обстоятельств не прочитал конец романа) обжигающую жизненную правду, а в начинающем прозаике обнаружил талант живописца, проницательного психолога и мистического реалиста.

В «Литературных заметках», опубликованных в берлинской газете «Руль» 12 ноября 1927 г., критик не скрывает восхищения булгаковским шедевром, сотканным «как из нитей вымысла, так и из кровавых нитей реальности»: «Это — произведение ярко талантливое, оставляющее после себя глубокий след впечатления. Роман сделан очень искусно; легка его постройка, и как прихотливо ни разбросаны его части, прерываясь одна другой, все-таки они собираются сами собою во внутреннее целое, и зигзаги писательского каприза не раздражают, а удовлетворяют. Отдельные образы и отдельные сцены необычайно сильны. <...>

Эпопею крови рассказывает Мих. Булгаков. Содержание этой эпопеи таково, что к нему нравственно трудно подходить с эстетическим мерилом, и лишь содрогание можно, кажется, испытывать перед повестью о кровавом человеческом вареве, которое себе на потеху состряпал дьявол. И все-таки невольно подмечаешь у автора большие художественные достоинства, чувство меры, внешнюю и внутреннюю живописность, искусство тонкого портретиста, ряд примечательных тонкостей вообще. Как хорош, например, сон, который видится одному из Турбиных — разговор вахмистра Жилина с апостолом Петром и Богом! Сдержанной страстностью отличается изложение Мих. Булгакова, богато оно психологизмом и драматизмом. И, бесспорно, не только обыкновенный читатель, но и историк обратится к этой книге, когда ему надо будет восстановлять эпоху 1918 года на Украине — гетманщину и ее падение, всевозможные трагические эпизоды, связанные с тогдашними событиями, благородство и героизм иных, низость многих, а главное — эту бесконечную, щедрую гибель молодых и старых, мужских и женских жизней. И еще, сквозь галерею весьма разнообразных и весьма выразительных лиц, написанных даровитой кистью Булгакова, мы... подходим и к лицу Города, к удивительной картине Киева. С увлечением изображены его красоты. <...> Но особое впечатление производит сверкающий электрический белый крест «в руках громаднейшего Владимира на Владимирской горке». <...> В той жути, которой проникнута книга Мих. Булгакова, вообще за фактами показывающая мистику, особенное значение приобретает белый сияющий крест Владимира. Вероятно, теперь свет креста потушили, и ночью Владимир больше не сияет. Среди других произведений также и «Дни Турбиных» свидетельствуют о том, какие уроны и ущербы, какую страшную убыль нанесла революция не только людям, но и городам России, самому пейзажу ее и природе. Большевизм ударил Россию по лицу. По лицу земли русской разостлалась обида, и клюет русскую землю Птица-Обида...»³⁵

Другой «свидетель истории», Михаил Осоргин, запечатлевший революционную Россию в романе «Сивцев вражек» (1928), так отзовется о писателе-современнике Михаиле Булгакове и его романе на вечно актуальную и болевую тему: «Только сейчас появился подлинный текст второго тома романа в издании, разрешенном автором. В России второй том до сих пор не вышел. Такая любопытная судьба может дать повод заподозрить роман в контрреволюционности, навлекшей на него цензурное запрещение.

Но никакой контрреволюционности в романе Булгакова, конечно, нет. Основной грех романа, очевидно, в том, что он совершенно лишен всякой тенденциозности, что он по-настоящему художественен. <...>

И, что всего дороже, отрицательные и положительные черты героев романа не зависят от политической их веры. Большинство действующих лиц — участники белого движения; среди них есть благороднейшие души и есть разительные мерзавцы. Прекрасным и честным пером художника-психолога нарисованы фигуры братьев Турбиных и нескольких офицеров: в Николае Турбине, юнкере, много от Пети Ростова, — красивый и кристально-чистый образ юноши-патриота. Полковник Най-Турс, оставшийся один у пулемета, чтобы дать возможность уйти юнкерам и студентам сборного отряда, и спасший им жизнь ценою своей жизни, — изумительный образ героя без сусальной лепки. Но все это — дань художника высокому человеческому духу, а не политической идее.

Отличным художником выказал себя Булгаков и в массовых сценах. Трагический сумбур и бестолковщина киевских дней потребовали особого стиля и путаных красок; немного вспоминается Ремизов, несомненный учитель Булгакова, но не Ремизов, перенасыщенный и непонятный читателю, а Ремизов, усвоенный и примененный толковым учеником. Кое-что можно поставить и в упрек автору (например, излишек крепких слов, слишком фотографирующих офицерский жаргон, без художественной потребы). Иные сцены, быть может, слишком затянуты. Но эти недостатки искупаются художественной четкостью картин и пренебрежением к тому, как все эти сцены и характеры будут приняты и оценены блюстителями литературно-политической благонадежности. Булгаков предельно правдив, хотя никто не докажет его равнодушия. Идея романа лежит вне партий и программ, она — в плоскости человеческой правды и совести. Для наших дней это удивительно.

Было бы очень обидно, если бы к роману Булгакова отнеслись как к «запрещенной в России» книге и в этом увидали его главный интерес. Во-первых, это было неверно фактически, так как вторая часть романа ничем не «контрреволюционнее» первой. Во-вторых, именно то и интересно, что Булгакову удалось доказать силу настоящей художественной правдивости: его роман, хотя бы только первый том и переделанная из романа пьеса, все же терпятся в стране социального литературного заказа и обязательной марксистской тенденциозности; об него обломились копья официальной критики. Автора старались выставить идеологом белого движения; но роман его каждой строчкой доказал, что автор лишь идеолог человеческой чести; стрелы критики ударились в божественную броню, и ложь не пристала.

Роман, конечно, останется в литературе. Вероятно, он займет в ней скромное место — искусной и правдивой хроники. Сейчас, в момент исключительный и в условиях необычных, он кажется выше подлинного своего значения и представляется почти подвигом художника» (Последние новости. 1929. 25 апр., № 2954)³⁶.

О глубоком и устойчивом влиянии первого булгаковского романа на христианскую интеллигенцию русского зарубежья, а также о типичности булгаковских героев, которую ощущали читатели, свидетельствуют высказывания архиепископа Иоанна Сан-Францисского и доктора Э.И. Собесского. В своих воспоминаниях о Николае Афанасьевиче Булгакове они правомерно отождествляют его с юнкером Николкой, а братьев Турбиных — с братьями Булгаковыми и лучшими представителями русской интеллигенции и вселенской Церкви. В августе 1967 г. архиепископ Иоанн Сан-Францисский констатировал: «Год тому назад, от сердечного припадка, в Париже скончался и похоронен был 13 июля 1966 года на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа доктор медицины Николай Афанасьевич Булгаков, средний брат писателя Михаила Афанасьевича Булгакова. Он и есть тот Николка из «Белой гвардии», «Дней Турбиных». <...>

Доктор Собесский так заключил свой рассказ о младшем брате русского драматурга и писателя Михаила Афанасьевича Булгакова, докторе Николае Афанасьевиче: «Вот — теперь мы похоронили и самого «юнкера» Николку Турбина — блестяще-талантливого, во всех отношениях выдающегося человека, не знавшего компромиссов с совестью, отрицавшего всякого рода «разрушительную работу», как он сам говорил, посвятившего себя всего «созиданию», будь это машина для заполнения ампул или спектакль Общества врачей. Всюду и везде он работал больше всех.

Теперь он успокоился. Этот глубоко верующий христианин — врач, большой ученый и исследователь, всесторонне талантливый и всею душой и мыслями русский человек».

И около могилы этого «Николки Турбина» несомненно можно сказать одно: братья Турбины, братья Булгаковы, принадлежали к одной семье и духовной, национальной и всечеловеческой, границ которой нет, как нет ни физических, ни народных, ни политических границ для сердец подлинно человеческих. Братья Булгаковы — «Турбины», как назвал их Михаил Афанасьевич, не угасили своего духа, ни на родной земле, ни в дальних краях. В их жизни торжествует человечность, разделенная географически, но единая в своем духе и в своей любви»³⁷.

О том, что «Белая гвардия» «очень булгаковская вещь», говорила сестра писателя Н.А. Земская. Защищая роман от цензуры, она писала в 1964 г.: «Надо еще сказать о «Белой гвардии». Текст надо тщательно проверить и уберечь от ненужных, неоправданных выпусков и от редакторского произвола. Не допустить редакторских «исправлений».

Надо спасти сны: первый большой сон Турбина, сон Елены в конце романа; сон Петьки! Чего доброго, кто-нибудь захочет смахнуть молитву Елены — надо ее спасти. И т. п. Этот роман ведь тоже очень булгаковская вещь»³⁸.

Пророчество Булгакова о судьбе России, выраженное образно-символическим языком романа «Белая гвардия», в силу единства идеалов и ценностной позиции, совпадало с пророческими высказываниями русских религиозных философов, в том числе и таких талантливых публицистов и глубоких исследователей духовных конфликтов русской истории, как Г.П. Федотов и И.А. Ильин.

Об искажении национально-культурного облика России прорастающей Вавилонской башней революционной цивилизации с болью пишет Г.П. Федотов («Лицо России»: Сб. статей. 1918—1931). Уже в раннем эссе «Лицо России» (1918) он предупреждает, что утрата национального самосознания ведет к великой народной беде, расколу и уничтожению России. Понимая Россию как огромный богочеловеческий мир со своим особым призванием в мировой истории, автор от имени православной интеллигенции дает обет жить для воскресения России, способствовать культурно-историческому возрождению родины. Историк и культуролог Г.П. Федотов связывает национальное возрождение с пробуждением в народе национально-исторической памяти, с созиданием культуры на основе православного идеала: «Культура творится в исторической жизни народа. Не может убогий, провинциальный исторический процесс создать высокой культуры. Надо понять, что позади нас не история города Глупова, а трагическая история великой страны, — ущербленная, изувеченная, но все же великая история. Эту историю предстоит написать заново. <...> Лицо России не может открыться в одном поколении, современном нам. Оно в живой связи всех отживших родов, как музыкальная мелодия в чередовании умирающих звуков. Падение, оскудение одной эпохи — пусть нашей эпохи — только гримаса, на мгновение исказившая прекрасное лицо, если будущее сомкнется с прошлым в живую цепь»³⁹.

Созидание национальной культуры в диалоге с многонациональной культурой России и с культурой мировой осознается Г.П. Федотовым как важнейшая вселенская задача и основная религиозно-историческая миссия русского народа. В статье «Национальное и вселенское» (1928) он утверждает: «Высочайший смысл культуры — богопознание и гимн Богу, раздирающий храмовую молитву до пределов космоса. <...> Верим, что некогда в Царстве Христовом падут все преграды непонимания, и духовные лики народов будут открыты друг для друга.

Но в земной жизни призвания народов, как и личностей, ведут по разным путям. Бесплоден эклектизм, подражающий слегка всякому чужому голосу, и губительно взятие на себя чужого подвига. Народ, «забывшись» о своем служении, рискует оказаться рабом неключимым, зарывшим в землю талант»⁴⁰. «Мне думается, — заключает философ, — что нашим временем, как важнейшая вселенская задача, выдвинуто восстановление и просветление лица России. Обретенная, воскресшая Россия будет светить миру. Светит она и сейчас, даже через закопченные стекла наших фонарей. Но задача не в том, чтобы это освещение организовывать, а в том, чтобы не дать угаснуть огню, чтобы не иссякло масло в светильниках, чтобы чадящий, задуваемый ветром огонь вновь разгорелся чистым пламенем. Не горделивое спасение мира, а служение своему призванию, не «мессианство», а миссия, путь творческого покаяния, трудовой трезвенности, переоценка, перестройка всей жизни — вот путь России, наш общий путь»⁴¹.

Глубоко анализируя революционную эпоху, Г.П. Федотов сумел выявить губительные результаты коммунистических преобразований для людей, русской культуры и культуры всех народов России. В статье «Будет ли существовать Россия?» он акцентирует, что Советская страна превратилась в пространство для реализации государственных утопий и представляет собой остроконфликтный социум: «никто не станет отрицать угрожающего значения сепаратизмов, раздирающих тело России. За одиннадцать лет революции зародились, развились, окрепли десятки национальных сознаний в ее расслабленном теле. Иные из них приобрели уже грозную силу. Каждый маленький народец, вчера полудикий, выделяет кадры полуинтеллигенции, которая уже гонит от себя своих русских учителей. Под покровом интернационального коммунизма, в рядах самой коммунистической партии складываются кадры националистов, стремящихся разнести в куски историческое тело России. Казанским татарам, конечно, уйти некуда. Они могут лишь мечтать о Казани как столице Евразии. Но Украина, Грузия (в лице их интеллигенции) рвутся к независимости. Азербайджан и Казахстан тяготеют к азиатским центрам Ислама.

С Дальнего Востока наступает Япония, вскоре начнет наступать Китай. И тут мы с ужасом узнаем, что сибиряки, чистокровные великороссы-сибиряки, тоже имеют зуб против России, тоже мечтают о Сибирской Республике — легкой добыче Японии. Революция укрепила национальное самосознание всех народов, объявила контрреволюционными лишь национальные чувства господствовавшей вчера народности. <...> Мы как-то проморгали тот факт, что величайшая империя Европы и Азии строилась национальным меньшинством, которое свою культуру и свою государственную волю налагало на целый этнографический материк. Мы говорим со справедливой гордостью, что эта гегемония России почти для всех (только не западных) ее народов была счастливой судьбой, что она дала им возможность приобщиться к всечеловеческой культуре, какой являлась культура русская. Но подрастающие дети, усыновленные нами, не хотят знать вскормившей их школы и тянутся кто куда — к западу и к востоку, к Польше, Турции или к интернациональному геометрическому месту — т. е. к духовному небытию»⁴². На основании конкретно-исторического анализа Г.П. Федотов прогнозирует и опасные последствия в результате крушения коммунистического режима: «<...> момент падения коммунистической диктатуры, освобождая национальные силы России, в то же время является и моментом величайшей опасности. Оно, несомненно, развивает подавленные ныне сепаратистские тенденции некоторых народов России, которые попытаются воспользоваться революцией для отторжения от России, опираясь на поддержку ее внешних врагов. Благополучный исход кризиса зависит от силы новой власти, ее политической зрелости и свободы, от иностранного давления»⁴³. Обосновывая необходимость создания Церкви, культуры и государства в эпоху наступающего Страшного Суда, Г.П. Федотов писал: «Россия не Русь, но союз народов, объединившихся вокруг Руси. И народы эти уже не безгласны, но стремятся заглушить друг друга гулом нестройных голосов. <...> Мы должны показать миру (после крушения стольких империй), что задача империи, т. е. сверхнационального государства — разрешима. Более того — когда мир, устав от кровавого хаоса мелкоплеменной чересполосицы, встоскует об единстве, как предпосылке великой культуры, Россия должна дать образец, форму мирного сотрудничества народов, не под гнетом, а под водительством великой нации. Задача политиков — найти гибкие, но твердые формы этой связи, обеспечивающие каждой народности свободу развития в меру сил и зрелости. Задача культурных работников, каждого русского, в том, чтобы расширить свое русское сознание (без ущерба для его «русскости») в сознание российское. Это значит, воскресить в нем, в какой-то мере, духовный облик всех народов России. То в них ценно, что вечно, что может найти место в теле Вселенской церкви»⁴⁴. Г.П. Федотов в жертвенном служении созидал и призывал соотечественников строить Царство Божие, Новый Град. «Этот Град, хотя и нисходит с неба, строится на земле в сотрудничестве всех поколений»⁴⁵.

Для России, как считает Г.П. Федотов, историческим ориентиром в деле богочеловеческого творчества должен быть православный идеал, соединяющий культурные традиции Запада и Востока, органично сопрягающий ценности национальные и вселенские. Сопоставляя культурно-исторический опыт Петербургской, Московской и Киевской Руси в статье «Три столицы», автор утверждает: «<...> неподвижной православной вехой в судьбе России является Киев, то есть идея Киева. <...> в куполе Святой Софии был дан ему (Киеву. — Л.М.) вечный символ — не только ему, но и всей грядущей России.

О чем говорит этот символ?

Не только о вечной истине православия, о совершенной сфере, объемлющей в себе многообразие национально-частных миров. В нем дано указание и нашего особого пути среди христианских народов мира. <...> Великое счастье наше и незаслуженный дар Божий — то, что мы приняли истину в ее вселенском средоточии. <...> Весь мир обещан нам по праву, нет истины, нет красоты, которой бы не нашлось места во вселенском храме. Но каждому камню укажет место и меру тот зодчий, который подвесил в небе «на золотых цепях» купол святой Софии»⁴⁶.

Проблемы революционной России и русской истории являются главными в творчестве И.А. Ильина, философа, правоведа, религиозного мыслителя и общественного деятеля. Последовательный апологет православия, И.А. Ильин сумел создать огромный компендиум духовно-исторического опыта русской жизни в ее прошлом, настоящем и будущем («О сопротивлении злу силою» (1925), «Родина и мы» (1926), «Яд большевизма» (1931), «О России. Три речи» (1934), «Творческая идея нашего будущего: Об основах духовного характера» (1937), «Пророческое призвание Пушкина» (1937), «Пути духовного обновления» (1937), «Основы христианской культуры» (1937), «Основы борьбы за национальную Россию» (1938), «Наши задачи» (1956) и мн. др.). Исследуя исторические конфликты с позиции христианского идеала, И.А. Ильин обозначает революционный период развития России как апокалиптический. Раскрывая многосложность предпосылок национальной трагедии XX в. в контексте мировой истории, он видит главную причину революционных потрясений в духовном кризисе общества: «Историческое время, выпавшее нам на долю, исполнено великого и глубокого значения: это эпоха чрезвычайной насыщенности, напряженности, эпоха крушения, подводящего итоги большому историческому периоду, это время испытания: совершается как бы некий исторический и духовный смотр, жизненная ревизия человеческих духовных сил, укладов и путей. Так, как если бы некий великий судия сказал современному человечеству: «Вот, я попущу силам зла и соблазна, силам испытующим и совращающим; и они развернут учение свое и строительство свое, а ты — им в ответ — откроешь душу свою и покажешь лицо свое; и будет великий суд над ними — по делам и плодам их; и над тобою — по исповеданию и противлению твоему».

И вот, согласно этому неслышно изрекшему, но столь остро внятному нам в событиях гласу, — наше время развернуло перед нами сразу величайший подъем воинствующего безбожия и строжайший суд над выношенной человечеством за последние века и тысячелетия религиозностью.

А если охватить весь процесс сразу единым выражением, то перед нами развернется единственный в своем роде кризис безбожия»⁴⁷. Не снимая вины за богоотступление со всего народа, И.А. Ильин справедливо подчеркивает, что в условиях духовного кризиса нация соблазнилась идеологией безбожного западноевропейского революционизма; и эта идеология привела русское общество к духовной деградации, разрушению великого государства российского и создала невиданную по истребительным масштабам государственную систему. Искреннее и честное слово русского философа было обращено не только к единомышленникам, но и к сторонникам коммунистического учения в России и за рубежом. Носителей коммунистической доктрины обличает мужественный голос христианского проповедника и патриота России: «Первое и основное, чем отличается государство XX в., это сознательный, планомерный и последовательный отрыв его от тех духовных корней, которыми оно доселе держалось и питалось: от религии, от нравственности и от национально-патриотического чувства. <...>

История знает эпохи постепенного засыхания и выветривания религиозного чувства у народов. Но это состояние возникло само, оно поражало народ как крадущееся бедствие и всегда вело к государственному кризису (смуты Древнего Китая, разложение Греции в Пелопоннесской войне, великие смуты и гражданские войны Рима, современная Франция). В XX веке тоталитарное государство впервые пытается намеренно обезбожить правосознание подмятого им народа. Это есть политический эксперимент в чистом виде. Мы предсказываем ему жалкий исторический провал. <...>

Новое, социалистически-тоталитарное государство отличается далее тем, что оно обдуманно, принципиально и последовательно заменяет идею правосознания идеей рабочувствия.

<...> с самого начала большевизм — разнуздывал людей, а коммунизм их порабощал. Программа Ленина с его призывом «грабь награбленное», с его разлагательством религии, патриотизма, семьи и правосознания сводилась именно к этому: разнуздать, чтобы поработить. Из этого могло выйти и вышло неслыханное по всей гнусности «государство» — явление антиправовое, противоорганическое, заменяющее правопорядок механизмом страха и насилия — явление мирового рабовладельчества»⁴⁸. И.А. Ильин разоблачает губительный дух тоталитарного социализма и пророчествует историческое возмездие его пропагандистам и практикам: «<...> новый способ организовывать видимость государства должен быть охарактеризован так: система лжи и система насилия во имя вызывающей и законченной пошлости. <...> Произнося это слово, разумею не «банальность» и не просто низкий уровень коммунистических познаний и идей, а воинствующее посягательство на все великое, чистое, божественное и благородное, что доступно земному человеку. «Идея» нового государства есть безбожное мировоззрение, механическое миропонимание, выдуманный сослепу материализм, отвержение Евангельского учения, попрание философии и науки, презрение к совести и чести, издевательство над самодовлеющим искусством, практика предательства и убийства или, короче, утверждение на земле дьяволова духа и дела; а этот дух и есть слепота для Божественного и культ ничтожного.

И это все вместе взятое именуется тоталитарным социализмом»⁴⁹. Отождествляя социалистическое государство с губительной химерой (Василиск), философ-обличитель обращается к идеологам революционного учения с риторическим вопросом: «Господа социалисты! Вы еще не уразумели этого? Вы не поняли еще, что это вы снесли это сатанинское яйцо, высиженное ныне большевиками? Вам еще не жутко? Вы еще настаиваете на ваших затеях? Будьте же уверены, что кара истории не минует вас...»⁵⁰

Проповедуя слово истины, И.А. Ильин осознавал себя и действительно являлся воином, христолюбивым защитником Бога, православного царя и своей Родины. «Знамена не свернуты. Правило «Один в поле и тот воин» — остается в полной силе»⁵¹, — утверждал он. Раскрывая правду о религиозном кризисе в своем отечестве, говоря об основах национальной духовности и нравственности, о русской культуре и русской монархии, творчество И.А. Ильина пробуждало самосознание народа, оно приобщало к историческому опыту России всех наследников русской славы и русской трагедии. Будучи верным сыном России, И.А. Ильин твердо верил в ее духовное возрождение. По утверждению философа, Россия в XX в. вступила на путь суда и крушения. «На суд идут все народы без исключения; одни ранее, другие позже. Крушение грозит каждому из них; каждый должен увидеть свою неудовлетворенность или несостоятельность перед лицом Божьим, — в свой черед, по-своему, со своим особым исходом и в осуществлении своей особой судьбы»⁵². Но выход из апокалиптического кризиса для России возможен. Он сопряжен не с реставрацией прежнего мироощущения, не с восстановлением прежней социально-политической системы. Возрождение России философ видит на пути духовного очищения, духовного преображения нации и творческого, религиозно-культурного созидания отечества в свете православного идеала служения. Философ считает: «Мы должны воспитать в себе новое правосознание, — религиозно и духовно укорененное, лояльное, справедливое, братское, верное чести и родине; новое чувство собственности — заряженное волею к качеству, облагороженное христианским чувством, осмысленное художественным инстинктом, социальное по духу и патриотическое по любви; новый хозяйственный акт — в коем воля к труду и обилию будет сочетаться с добротою и щедростью, в коем зависть преобразится в соревнование, а личное обогащение станет источником всенародного богатства»⁵³. Основную задачу грядущей России И.А. Ильин формулирует так: «Нам не дано предвидеть грядущего хода событий. Мы не знаем, когда и в каком порядке будет прекращена коммунистическая революция в России. Но мы знаем и понимаем, в чем будет состоять основная задача русского национального спасения и строительства после революции: она будет состоять в выделении кверху лучших людей, — людей, преданных России, национально чувствующих, государственно мыслящих, волевых, идейно творческих, несущих народу не месть и распад, а дух освобождения, справедливости и сверхклассового единения»⁵⁴. В статье «Основная задача грядущей России», где по существу излагается программа формирования национальной элиты, философ подчеркивает: «Новый русский отбор должен быть одушевлен творческой национальной идеей.

Безыдейная интеллигенция не нужна народу и государству и не может вести его... Да и куда она приведет его, сама блуждая в темноте и в неопределенности? Но прежние идеи русской интеллигенции были ошибочны и сгорели в огне революций и войн. Ни идея «народничества», ни идея «демократии», ни идея «социализма», ни идея «империализма», ни идея «тоталитарности» — ни одна из них не вдохновит новую русскую интеллигенцию и не поведет Россию к добру. Нужна новая идея — религиозная по истоку и национальная по духовному смыслу. Только такая идея может возродить и воссоздать грядущую Россию»⁵⁵.

Возрождение России И.А. Ильин связывал с формированием личности широкого национально-исторического кругозора, аккумулирующего традиции мировой культуры. Последовательно утверждая христианско-гуманистическую концепцию совершенствования общества, философ и проповедник И.А. Ильин постоянно напоминает об ответственности человека не только за свою судьбу, но и за судьбу Родины, об ответственности как основе правосознания и главном принципе реализации личности в быту, в культуре и в истории.

Вспоминая Воинство Христолюбивое, добровольцев русского государственного тягла, явивших образец подлинной исторической ответственности, И.А. Ильин говорит: «Когда будущие историки России захотят понять и осветить сущность белого движения, белой борьбы и белой идеи, — они должны будут усвоить себе то основное духовное побуждение, которое владело и двигало белыми сердцами. Это побуждение было — любовь к национальной России, живое, могучее чувство ответственности за все то, что в ней совершается и чувство собственного достоинства, чувство чести, уводившие людей в борьбу на жизнь и смерть. Это были три главных источника, которым и в будущем суждено строить новую Россию, питая ее новое правосознание и создавая ее духовную культуру.

Скажем прямо и недвусмысленно: поколение безответственных шкурников и безответственных честолюбцев не освободит Россию и не обновит ее; у него нет и не будет тех духовных сил и качеств, которые строили подлинную Россию в прошлом, и которые необходимы для ее будущего. Русский человек, пройдя через все национальные унижения, беды, лишения и страдания, должен найти в себе духовное начало и утвердиться в нем, — постигнуть и принять свое духовное естество и призвание; и только тогда перед ним откроются двери в грядущую Россию»⁵⁶.

Так же как и в художественном слове писателя-мистика М.А. Булгакова, прозревавшего духовные коллизии времени, в проповедном слове русских религиозных философов говорила воскресшая и преображенная Святая Русь.

Примечания

1. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1990. Т. 5. С. 604.

2. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 8 т. СПб., 2002. Т. 2. С. 19—20.

3. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 2. С. 20—21.

4. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1989. Т. 1. С. 222—223. В дальнейшем цитируем по этому изданию с указанием страниц в тексте.

5. Мазепа Иван Степанович, гетман Украины (1687—1718), стремился к отделению Украины от России. Во время Северной войны 1700—1721 гг. перешел на сторону вторгшихся на Украину шведов. После Полтавской битвы (1709) бежал вместе с Карлом XII.

6. Художественная интуиция М. Булгакова об идентичности Божественного Света и Божественного Мрака совпадает с прозрением Дионисия Ареопагита, который в письме Дорофею диакону говорил: «(1073 А) Божественный Мрак — это тот неприступный Свет, в котором, как сказано в Писании, пребывает Бог. А поскольку невидим и неприступен он по причине своего необыкновенно яркого сверхъестественного сияния, достичь его может только тот, кто, удостоившись боговедения и боговидения, погружается во Мрак, воистину превосходящий ведение и видение, и, познав неведением и невидением, что Бог запределен всему чувственновоспринимаемому и умопостигаемому бытию, восклицает вместе с пророком: «Дивно для меня ведение Твое, не могу постигнуть его». Точно так же и божественный Павел, о котором в Писании сказано, что он познал Бога, (1073 В) постиг, что мышление и ведение Его превосходит все сущее, (1076 А) вот почему он и говорит, что пути Его — неисповедимы, суждения — непостижимы, дары — неизреченны, а мир Его — превосходит всякое разумение; таким образом, познав Того, Кто превосходит все сущее, превосходящим мышление разумением он постиг, что Бог, как Причина всего сущего, запределен всему сущему // Мистическое богословие. Киев, 1991. С. 12.

7. Современные исследователи полагают, что древнейшим и главным атрибутом русских правителей являлись золотая цепь и золотой пояс, которые с конца XV столетия были вытеснены «Шапкой Мономаха» и бармами. «Шапка Мономаха» считается одной из древних корон. Это важнейшая великокняжеская и царская регалия на Руси с конца ХУ и до 20-х гг. XVIII в. См.: Манько А.Ф. Российская монархия: символика и атрибуты. Страницы истории государственности. М., 2005. С. 26.

8. Согласно русским народным преданиям, древо райское, с пчелиными сотами и пропитанное медом, находится на камне алатырь. В преданиях говорится, что переносу пчел на Русь из заморской страны покровительствовали Спас и Богородица. См.: Пчела // Мифы народов мира: В 2 т. М., 1982. Т. 2.

9. Мотив сна в романе глубоко анализируется в работах: Спендель де Варда. Сон как элемент внутренней логики в произведениях М. Булгакова // М.А. Булгаков-драматург и художественная культура его времени. М., 1988. С. 304—311; Химич В.В. «Странный реализм» М. Булгакова. Екатеринбург, 1995.

10. Звезда и башня — наиболее распространенные символы языческих религий. О допотопной «башне языков» повествует Библия: «На всей земле был один язык и одно наречие. Двинувшись с Востока, они нашли в земле Сеннаар равнину и поселились там. И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем огнем. И стали у них кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести. И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес; и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли. И сошел Господь посмотреть город и башню, которые строили сыны человеческие. И сказал Господь: вот, один народ, и один у всех язык; и вот что начали они делать, и не отстанут они от того, что задумали делать. Сойдем же и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал речи другого. И рассеял их Господь оттуда по всей земле; и они перестали строить город. Посему дано ему имя: Вавилон; ибо там смешал Господь язык всей земли, и оттуда рассеял их Господь по всей земле» (Быт. 11: 1—9).

По свидетельству пророка Исайи, вавилонский царь говорил: «взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой, и сяду на горе в сонме богов, на краю севера; взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему» (Ис. 14: 13—14). Обличая идолопоклонство иудеев, апостол Стефан произносит переданные через пророка слова гнева Божьего: «Вы приняли скинию Молоха и звезду бога вашего Ремфана, изображения, которые вы сделали, чтобы поклоняться им: и Я переселю вас далее Вавилона» (Деян. 7: 43). В вавилонской клинописи пятиугольная звезда означала Бога, а в вавилонской магии пентаграмма, изображающая пять планетных сфер, символизировала совершенное знание и могущество, богоподобную власть человека.

Соответственно архитектурным аналогом звезды в ассиро-вавилонском зодчестве являлись многоярусные башни — обсерватории, или зиггураты, построенные в виде звезды из обожженного кирпича со смолой (об этом пишет и Геродот). Башни-зиггураты символизировали абсолютное знание и богоподобную власть человека. Обоготворение звезд сохраняется в греко-римской мифологии. В римской мифологии Венера не только отождествлялась с Афродитой, богиней любви и красоты, но и была покровительницей римлян, богиней царей и победителей. В I в. звезду Венеру чтили Сулла, Помпей, воздвигавшие ей храмы и считавшие ее богиней счастья и побед. Особенно почитал Венеру Цезарь, утвердив ее прародительницей Юлиев, Венеру называли «милостивой», «очищающей», «конной», «лысой». Марс — один из главных богов римского пантеона. Его считали и божеством плодородия, и богом дикой природы. Позднее он становится богом войны. Август посвятил храм Марсу-мстителю в благодарность за победу над убийцами Цезаря. В римской империи особенно почитали Марса. Его называли «победителем», «сражающимся», «спутником Августа». Марс был главным богом и племенных общин. Его называли «царь света», «мудрый» в Галлии, «царь общины» в Британии, Марс Тингс (бог тинга — народного собрания) на Рейне. См.: Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. М., 1980—1982.

11. Глава I Б. Целью этой главы было дать возможность Саху, или духовному телу умершего, состоявшему, по-видимому, из одной или нескольких его душ, его разума и его жизненной энергии войти в Туат, или Потусторонний Мир, сразу же после того, как тело усопшего опускали в могилу. В ней содержится молитва к обитателю Священной Горы с просьбой избавить усопшего от «червей, живущих в Рестау», т. е. от змей, которые охраняли коридоры в царстве бога Секера, простиравшемся неподалеку от района, сегодня называемого Саккара (х), и «которые жили на телах женщин и мужчин, питались их кровью», — умерший просит «Повелителя света» поглотить этих змей. См.: Бадж Е.А. Уоллис. Путешествие души в царстве мертвых. Египетская Книга мертвых. М., 1995. С. 36.

12. «Согласно легенде, однажды Осирис спасся от гибели, спрятавшись в шкуру быка, и поэтому на рисунках с изображением Суда ее можно обычно увидеть на шесте, который стоит перед Осирисом, сидящим на своем священном престоле-усыпальнице». См.: Бадж Е.А. Уоллис. Путешествие души в царстве мертвых. Египетская Книга мертвых. М., 1995. С. 79.

13. Глава LXXXIII: «<...> птица Бенну считалась душой Ра и, несомненно, обладала удивительными способностями и качествами, назвать которые египтологи, однако, не могут. Повторяя слова этой Главы, умерший отождествляет себя с Кхенсу, древним богом Луны, которого называли «великим путешественником» по ночному небу. Слова «Я облачился в одеяние, подобное панцирю черепахи», свидетельствуют о том, что умерший хотел иметь одежду такую же толстую и прочную, как черепаший панцирь, чтобы иметь возможность отразить нападение птиц, подобных птице Бенну». См.: Бадж Е.А. Уоллис. Путешествие души в царстве мертвых. Египетская Книга мертвых. М., 1995. С. 81—82.

14. Глава XXVIII. «Эта Глава адресована хвостатому чудовищу в облике человека, который в правой руке держит большой нож, а в левой руке держится за хвост у его основания; перед ним сидит усопший, поза которого выражает осуждение, и левой рукой прижимает сердце к груди. На голове у чудовища лохматая грива, а на лице растут усы, и, судя по его внешнему виду, оно должно было изображать гориллу или шимпанзе с хвостом, хотя усопший называет его «бог-Лев». Существа, которых усопший боится, потому что они могут унести его сердце, это «воинственные боги, обитающие в Анну (Гелиополисе)», и Сет, бог зла». См.: Бадж Е.А. Уоллис. Путешествие души в царстве мертвых. Египетская Книга мертвых. С. 65.

15. В Ветхом Завете (Нав. 15: 8; IV Цар. 23: 10; Иер. 2: 23) Енномом (Енномовой долиной) называлось место близ Иерусалима, где совершалось жертвоприношение идолам. Обычай приносить в жертву детей (проводить своих сыновей через огонь) сохранялся в иудаизме долгое время. А Царь Иосия (IV Цар. 23: 10), истребляя идолопоклонство, осквернил это место, разрушил капища и сделал долину местом свалки нечистот. Для предотвращения гниения на дне долины постоянно горел огонь. Место смрада и огня, Енном, или геенну, раввинисты считали вратами ада.

16. См.: Мифы народов мира: В 2 т. М., 1980. Т. 1. Мифы в искусстве старом и новом: историко-художественная монография (По Рене Менару). М., 1993; Лосев А.Ф. Античная мифология в ее историческом развитии. М., 1957; Тахо-Годи А.А. Греческая мифология. М., 1989.

17. Платон. Аксиох // Платон. Собр. соч.: В 4 т. М., 1994. Т. 4. С. 610.

18. Православная Церковь различает два различных состояния после частного суда: одно для праведников, другое для грешников, иначе говоря — рай и ад. Римско-католическое учение утверждает наличие трех состояний в загробном мире: блаженство, чистилище, или пургаториум, и пребывание в адской геенне.

19. Настольная книга священнослужителя. М., 2001. Т. 4. С. 457.

20. Буслаев Ф.И. Изображение Страшного Суда по русским подлинникам // Буслаев Ф.И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. СПб., 1861. Т. 2; Багдасаров Р.В. За порогом. М., 2003.

21. Буслаев Ф.И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. СПб., 1861. Т. 2. С. 145.

22. См.: Багдасаров Р.В. За порогом. М., 2003.

23. Анализируя иконографию Софии Киевской, П.А. Флоренский писал: «<...> где же в Софийском Соборе то, что сызначала дало ему имя, — где главная святыня его? <...> Этою основною соборною святынею является палладиум Киева, — славная и чудодейственная «Нерушимая стена». <...> В самом деле, что и кого живописует это изображение? Обычно говорят, что — Божию Матерь. Но отсутствие Младенца, воздетые руки, вся постановка тела до такой степени приближают «Нерушимую стену» к Орантам древнейшей христианской иконописи, что делается несомненным, что в «Нерушимой стене» Богородица представлена как Оранта, т. е. выражает ту же идею, что и древние Оранты. Это идея есть, повторяю, идея Церкви. Исследователи идут и далее сделанного здесь утверждения. Так, по мнению Н.П. Кондакова <...> «Нерушимая стена» есть монументальное изображение Церкви, а по мнению Крыжановского — <...> изображение невещественного дома Софии Премудрости Божией». См.: Флоренский П.А. Столп и утверждение истины. М., 2005. С. 310.

24. Союз Церкви с государством был законодательно утвержден в Византии Юстинианом I (527—565 гг.) и сохранялся в качестве официальной нормы до конца империи. 6-я новелла кодекса Юстиниана I так определяет характер союза Церкви и государства: «Всевышняя благость сообщила человечеству два великих дара — священство и царство <...>; то заботится об угождении Богу, а это о прочих предметах человеческих; оба же, происходя из одного и того же источника, составляют украшение человеческой жизни. Поэтому нет важнейшей задачи для государства, как благоустроение священства, которое со своей стороны служит им молитвою о них Богу. Когда и Церковь со всех сторон благоустроена, и государственное управление держится твердо путем законов, направляет жизнь народа к истинному благу, то возникает добрый и благотворный союз <...>, столь вожделенный для человечества». См.: Поснов М.Э. История христианской Церкви (до разделения Церквей — 1054 г.). Брюссель, 1964; Киев, 1991. С. 269.

Не только государство в лице своих императоров (василевсов) и законодателей четко выражало свою позицию по отношению к Церкви, но и Церковь была проникнута ясным сознанием своего союза с государством. Святой Феодор Студит в письме к императору Никифору, спрашивавшему у него совета о замещении патриаршего престола по смерти Тарасия (ум. 806 г.), говорит: «Бог даровал христианам два высших дара — священство и царство, посредством которых земные дела управляются подобно небесным. Если одна какая-нибудь из этих должностей будет проходима недостойным образом, то необходимо произойдет опасное расстройство и в целом. Поэтому, если ты хочешь доставить своему царству величайшие блага, а через твое царство и всем христианам, то да получит и Церковь себе представителя равного, сколько возможно, твоей царской доблести, дабы радовались небеса и воспевала земля». См.: Поснов М.Э. Указ. соч. С. 270.

25. Повести Древней Руси. М., 2002. С. 31, 43, 44.

26. В праздник Сретения Православная Церковь вспоминает принесение на 40-й день от рождения Богомладенца в храм и напоминает о нашем воцерковлении в Церковь Христову, о посвящении Богу и необходимости соблюдать все правила и обряды Святой Церкви. В этот день воспеваются не только Спаситель, Богородица и ветхозаветные святые Симеон и Анна, но и совершается молебное пение за Императора и люди во время брани, а также рождественское воспоминание избавления Церкви и Державы Российския от нашествия галлов и с ними двадесяти язык.

27. Поясняя принципы взаимоотношений Церкви и государства в Православии, С.Н. Булгаков писал: «<...> потенция царя по образу Христа присуща Церкви. Это не есть политическая идея, связанная с той или иной формой организации власти, но чисто религиозная. Эта идея может найти своё осуществление при наличии самой крайней демократии, осуществиться не в политическом самодержце, но и в выборном представителе власти, президенте. Это есть вообще идея освящения власти в лице её высшего представителя, идеал святого царя, предуказанный в Ветхом Завете, в псалмах и пророческих книгах, и данный в образе «кроткого царя», совершившего Свой царский вход в царственный град. Эта идея имеет связь с обетованием «царствования святых со Христом» в «первое воскресение», о котором говорит Апокалипсис (гл. 20)». См.: Булгаков С. О православии. М., 2002. С. 220.

28. О несокрушимости христолюбивого воинства свидетельствует апостол Павел: «Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней диа-вольских; потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных. Для сего приимите всеоружие Божие, дабы вы могли противостоять в день злый и, все преодолевши, устоять. Итак, станьте, препоясавши чресла ваши истиною, и облекитесь в броню праведности, и обувши ноги в готовность благовествовать мир; а паче всего возьмите щит веры, которым возможете угасить все раскаленные стрелы лукавого; и шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть слово Божие» (Еф. 6: 11—17).

29. Святой Андрей, архиепископ Кесарийский. Толкование на Апокалипсис. М., 1992. (М., 1901). С. 172.

30. Образ Пресвятой Богородицы «Нерушимая Стена» находится в главном алтаре Киево-Софийского собора под сводом над горным местом. Пресвятая Богородица изображена на золотом мозаическом фоне стоящей на золотом камне с воздетыми кверху руками. Пурпурно-лиловый мафорий спадает с плеч, сине-лиловая стола подпоясана и состоит из множества складок. Мафорий оторочен золотой тесьмой; на челе и на плечах три белых креста, на поручах по золотому кресту, на ногах красные сапожки, принадлежащие ей как царице. На большой дуге полусвода, во всю длину изображена греческая надпись черной мозаикой. Надпись переводится так: «Бог посреди Ее (его) и не подвяжется; поможет Ей (ему) Бог день и день» (Пс. 45: 6). Эта надпись указывает постоянное пребывание Бога посреди Ее, как земной Церкви, она выражает непрестанную помощь членам Церкви, Заступницей которых является Богоматерь. Необоримая Заступница земли русской и в самые тяжкие времена подавала ей благодатную помощь. В течение восьми веков икона оставалась неповрежденной. Молитва Божией Матери перед Ее иконой «Нерушимая Стена»: «И Ты, Владычице, не напрасно именуемая Нерушимой Стеной, будь для всех враждующих против меня и замышляющих пакостная творите мне воистину некоей преградой и нерушимой стеной, ограждающей меня от всякого зла и тяжких обстояний».

31. С 1898 г. и до 10 марта 1917 г. в России действовал бело-сине-красный государственный флаг.

32. Рассмотрение «Белой гвардии» вне доминирующей мифологической парадигмы привело современного исследователя к искаженной, на наш взгляд, трактовке авторской позиции романа. «В творческой эволюции М.А. Булгакова можно выделить два больших перелома, повлиявшие на мироощущение писателя. Первый — от антибольшевистской настроенности, ярко и резко выраженной в статье «Грядущие перспективы», до принятия того же большевизма как силы, способной восстановить разрушенную Россию, что нашло отражение в романе «Белая гвардия». См.: Бердяева О.С. Проза Михаила Булгакова. Текст и метатекст. Великий Новгород, 2002. С. 6.

33. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1989. Т. 5. С. 604.

34. См.: Янгиров Р. Русская эмиграция о романе «Белая гвардия» (1920—1930-е гг.) // Михаил Булгаков на исходе XX в. СПб., 1999. С. 50—79.

35. Цит. по кн.: Михаил Булгаков на исходе XX века. СПб., 1999. С. 64—66.

36. Цит. по кн.: Булгаков М. Дневник. Письма. 1914—1910. М., 1997. С. 207—208.

37. Земская Е.А. Михаил Булгаков и его родные. Семейный портрет. М., 2004. С. 210—212.

38. Там же. С. 119.

39. Федотов Г.П. Судьба и грехи России: Избранные статьи по философии русской истории и культуры: В 2 т. СПб., 1991. Т. 1. С. 44—45.

40. О России и русской философской культуре. Философы русского послеоктябрьского зарубежья. М., 1990. С. 448.

41. Там же. С. 449.

42. О России и русской философской культуре... С. 450—451.

43. Там же. С. 455.

44. О России и русской философской культуре... С. 459—460.

45. Федотов Г.П. Новый Град. Нью-Йорк, 1952. С. 322.

46. Федотов Г.П. Судьба и грехи России...: Т. 1. С. 61, 64—65.

47. Ильин И.А. Собр. соч.: В 10 т. М., 1993. Т. 1. С. 333.

48. Ильин И.А. Наши задачи. Историческая судьба и будущее России: В 2 т. М., 1992. Т. 2. С. 189—194.

49. Ильин И.А. Наши задачи... Т. 1. С. 194—195.

50. Там же. С. 195.

51. Там же. С. 16.

52. Там же. С. 131.

53. Ильин И.А. Наши задачи... Т. 1. С. 133.

54. Там же. С. 210.

55. Там же. С. 219.

56. Ильин И.А. Наши задачи... Т. 2. С. 260—261.