Сначала — небольшая предыстория. Известно, что в 1936—1938 годах Сталин развернул кампанию массового террора против бывших деятелей внутрипартийной оппозиции, а также всех казавшихся неблагонадежными представителей партийной и советской номенклатуры, даже не участвовавших в разного рода оппозициях. Тем самым генсек не только устранял любых потенциальных конкурентов и их возможных сторонников в борьбе за власть, но и укреплял тыл в преддверии будущей войны. Сталин хотел быть уверенным, что угрозы его диктатуре не возникнет даже в случае, если в ходе военного конфликта страна вдруг окажется в критическом положении. Уничтожались те, кто начинал свой путь в революции еще тогда, когда Сталин отнюдь не был живым богом, а всего лишь одним из вождей, да и то не первого ряда.
Прологом к большим политическим процессам 1936—1938 годов послужило начатое в январе 1935 года так называемое «кремлевское дело» о будто бы существовавших террористических планах среди сотрудников правительственных учреждений. Аресту подверглись технические сотрудники кремлевских служб и Президиума ЦИК. В рамках этого дела 11 февраля был арестован ответственный секретарь издававшегося ЦИК журнала «Советское строительство» Михаил Яковлевич Презент, близкий к секретарю ЦИК Авелю Софроновичу Енукидзе. Главной причиной задержания, однако, стал его дневник, о котором ходили легенды в московской литературной среде. В тот же день дневник оказался на столе у Сталина, а затем был возвращен Ягоде для предметного разбирательства.
Презент записал многие достаточно откровенные высказывания представителей советской политической и литературной элиты. Среди них были как бывшие деятели оппозиции, так и достаточно лояльные Сталину старые большевики, не являвшиеся открытыми сторонниками Троцкого или Бухарина. Всем им откровенность в беседах с Презентом впоследствии вышла боком. Автор же дневника, тяжело больной диабетом, не вынес потрясения, связанного с неожиданным и несправедливым арестом. В тюрьме он был лишен жизненно необходимого инсулина и 112 дней спустя умер в тюремной больнице.
Ягода (или сам Сталин?) взял на карандаш многие крамольные места из презентовского дневника. Эти записи помогают нам лучше понять ту атмосферу, порождавшую репрессии против политиков и ограничительную культурную политику в отношении людей литературы и искусства, постепенно загоняемых во все более узкие творческие рамки соцреализма.
Из презентовских записей следовало, что не только бывшие оппозиционеры, но и просто представители старой большевистской гвардии, не замеченные в особой близости к Троцкому или Бухарину, не испытывали, по крайней мере, на рубеже 20-х и 30-х годов, должного пиетета по отношению к Сталину. Они отнюдь не рассматривали его в качестве единственно возможного вождя партии.
Вот, например, разговор Презента 6 июня 1928 года с бывшим троцкистом Леонидом Петровичем Серебряковым, собиравшимся работать в Амторге (это назначение так и не состоялось): «Л.П. Серебрякова предположено послать в Америку заместителем председателя Амторга. Когда ему передали, что я непрочь тоже поехать в Америку, он ответил, что все бы хорошо и парень я хороший, и хорошо, что язык изучаю, но плохо, что я — еврей, а в Амторге всего один русский, а остальные евреи. Это заявление мне настолько противно, что я прекратил на середине разговор. Антисемитизм въелся даже в мозги таких прекрасных людей, как Серебряков, утверждающих, что мне нельзя ехать в Америку, потому что американцы не любят евреев. Думаю, что здесь дело не в американцах».
Прочитав эти строки, Генрих Григорьевич наверняка поежился. Он и сам должен был чувствовать обозначившуюся тенденцию постепенно убирать евреев со всех более или менее значительных постов. Правда, в сфере культуры евреев не трогали. Исключение составляла группа писателей и артистов, творивших на языке идиш. После войны многие из них были арестованы и расстреляны по делу Еврейского антифашистского комитета. Глава же ЕАК и духовный лидер евреев в СССР, великий режиссер и актер Соломон Михоэлс по личному приказу Сталина был убит в 1948 году в Минске сотрудниками МГБ. Интересно, что вместе с ним был уничтожен и сопровождавший его секретный осведомитель МГБ театральный критик В. Голубов-Потапов — как нежелательный свидетель.
Бывший секретарь Политбюро Борис Бажанов приводит в своих мемуарах, впервые опубликованных в 1930 году, анекдот, сочиненный Карлом Радеком после разгрома троцкистско-зиновьевской оппозиции: «Какая разница между Сталиным и Моисеем? Моисеи вывел евреев из Египта, а Сталин из Политбюро». Бажанов заметил по этому поводу: «К старым видам антисемитизма (религиозному и расистскому) прибавился новый — антисемитизм марксистский». Ягода это тоже чувствовал, но надеялся, что на него этот новый антисемитизм не распространится. И действительно, в 1938 году Генриха Григорьевича расстреляли прежде всего как опасного свидетеля, в чьей стопроцентной лояльности себе Сталин сильно сомневался, а отнюдь не как еврея.
Как следовало из последующей записи Презента, антисемитизм оказался чужд Серебрякову: «После разговора с Серебряковым я увидел, что информация о его отношении ко мне как к еврею неверна. Верно только то, что в Амторге много евреев, и это, по его мнению, производит несколько отрицательное впечатление на американцев. Но верно также и то, что он рад взять меня на работу в Нью-Йорк; временным препятствием является скверное знание мною (почти незнание) английского языка». Нарком внутренних дел отметил и запись в презентовском дневнике от 15 октября 1928 года по поводу съезда дорожников: «Происходит 1-й дорожный съезд. Вчера я затащил туда Демьяна Бедного и Кольцова. Оба выступали. Я впервые слушал Бедного. Он говорил превосходно. Сегодня он говорит: «Вместо того чтобы на таком съезде выступил Ленин, выступаю я, а вместо Сосновского (видного троцкиста Льва Семеновича Сосновского, бывшего зав. Агитпропом ЦК, расстрелянного в 37-м году. — Б.С.) — Кольцов. Ну и времена пошли!»» Хвастовство дорого обошлось поэту. Как мы увидим дальше, в 1936 году Бедный подвергся опале за либретто оперы «Богатыри», где сатирически трактовался сюжет крещения Руси, а два года спустя его исключили из партии за подчеркивание негативных, обломовских черт русского народа в поэме «Слезай с печки».
Внимание Ягоды и Сталина привлекла запись от 30 ноября 1928 года, где Презент зафиксировал разговор в трамвае: «Теперь нужно быть философом и ко всему относиться с юмором, чтобы смотреть, как «они строят социализм» и отрывают друг у друга головы». Генрих Григорьевич чувствовал, что его голова тоже непрочно сидит на плечах. Сталин ведь уже грозился «набить морду» за то, что ГПУ не дает Ежову всех материалов по убийству Кирова.
Следующее место в дневнике, отчеркнутое шефом НКВД, — комментарий Презента на стихотворный фельетон Бедного «Через сто лет», опубликованный в «Правде» 11 декабря 1928 года и клеймивший троцкистов: «Лучших доносов не бывало и в худшие времена». Бедный представлял оппозицию в виде капризного дитяти, которому нужно только кричать и выискивать недостатки, и в заключение писал: «Я не знаю карательных статей, а просто скажу в своей концовке: подпольных троцкистских детей мы не будем гладить по головке!»
Также заинтересовался Генрих Григорьевич записью от 19 января 1929 года о бывшем редакторе «Известий» Юрии Михайловиче Стеклове, возглавлявшем в ту пору журнал «Советское строительство»: «Постепенно Стеклов повышается в чинах. Недавно он из заместителя председателя комитета по заведыванию учеными и учебными учреждениями ЦИК СССР переведен в председатели. Когда я ему вручил выписку из протокола Президиума ЦИК СССР о его назначении, он сказал: «Вы помните, конечно, «Три мушкетера». Герцог Ришелье дает д’Артаньяну чистый бланк за своей подписью, чтобы он вписал в него любое назначение. Д’Артаньян идет с этим бланком к своим друзьям и передает его первому Атосу. Тот с улыбкой возвращает бланк, благодарит д’Артаньяна за дружбу и говорит: «Возьми его себе: для Атоса это слишком много, а для графа де ла Фер — слишком мало». Из этого следует, что Стеклов еще не считает себя потерянным человеком. Колоритная фигура. Смесь большой эрудиции, бойкого пера и потрясающего нахальства. С удовольствием-любопытством наблюдаю, как этот хам распускает свои лепестки. Недаром его так не терпит Авель Софронович Енукидзе».
Для Ягоды и Сталина было важно, что бывший оппозиционер все еще не отказался от политических амбиций, а значит, представляет определенную опасность. Тем более что дальше в дневнике Презента, в записи от 10 февраля 1929 года, были зафиксированы совсем уж крамольные речи Стеклова: «Стеклову, как крупному чиновнику ЦИКа, оборудовали большой отдельный кабинет. Я распорядился перевесить туда находившийся в моей с Ю. Потехиным комнате солидный портрет Рыкова. Портрет этот висит в комнате Стеклова уже довольно долго. Позавчера он говорит Потехину: «Как, у меня висит портрет Рыкова!» — «А что, — отвечает Потехин, — не оправдал доверия?» — «Нет, ничего. Он человек хороший. Звезд с неба, правда, не хватает, но ничего». — «А кто, по-вашему, сейчас самый талантливый человек?» — спрашивает Потехин. — «Троцкий, конечно. Но он выслан, кажется, за границу, и теперь не осталось ни одного умного человека. Томский, вот, очень талантлив, но он мало популярен. А это такой человек, который может дать много очков вперед многим европейским министрам»».
Восхваления Троцкого Сталин Стеклову не простил. Получалось, что бывший редактор «Известий» и Иосифа Виссарионовича не относил к числу умных людей, раз утверждал, что таковых после изгнания Троцкого в руководстве страны не осталось. В феврале 38-го Стеклов будет арестован и в сентябре 41-го, как и Презент, умрет в тюремной больнице.
Отметил Ягода и запись от 25 февраля 1929 года, зафиксировавшую весьма нелестную характеристику Стекловым Михаила Кольцова: «Не могу видеть творения Михаила Кольцова. Во Франции, знаете, есть журналисты, которых называют «револьверными». Они в погоне за сенсацией готовы пойти под револьвер, нож, веревку. Отличие Кольцова от таких журналистов в том, что он хочет быть «револьверным» журналистом, но без всякого риска в работе».
Сталин тоже хорошо запомнил эти строки. И в 38-м году Иосиф Виссарионович решил сделать из Михаила Ефимовича настоящего «револьверного» журналиста. Чтобы все было по-настоящему: не только сенсации, но и реальный риск получить пулю.
В дневнике Презента Сталин нашел еще немало откровенных высказываний деятелей оппозиции. Например, 29 марта 1929 года Стеклов опять хвалил Троцкого: «Я всегда ровно относился к Льву Давыдовичу, признавал, признаю и буду признавать его огромные дарования, но всегда утверждал, что политически он неуравновешен. Никогда не считал его выше себя, просто человеку повезло. А эта нынешняя лающая свора раньше подавала ему калоши и счищала пыль с костюма».
23 апреля 1929 года Презент зафиксировал откровения своего друга А.С. Енукидзе, только что вернувшегося из Германии: «Ни за что бы не жил в Европе, где живут и работают для единиц, где нет никакой перспективы, жить можно только в СССР, — сказал А.С. — Но, — добавил он, — только союз Германии и СССР может спасти и ту, и другую страну». Тут уже недалеко и до обвинений в работе на германскую разведку. Правда, тогда, в 35-м, Авелю Софроновичу инкриминировали только «моральное разложение» (что, как кажется, соответствовало истине: Енукидзе был известным донжуаном и не пропускал ни одной юбки) и потерю политической бдительности. Он отделался исключением из партии. Вот в 37-м, уже при Ежове, последовали обвинения в участии в «правотроцкистском блоке», «систематическом шпионаже в пользу одного из иностранных государств» (Германии) и руководстве «кремлевским заговором» с целью убийства Сталина. В декабре того же года Енукидзе расстреляли.
Презент описал и визит Демьяна Бедного на сталинскую дачу 17 мая 1929 года: «Сегодня в третьем часу дня Демьян, его дочь Тамара, А.В. Ефремин и я поехали в Зубалово — Демьян к Сталину, а мы в ожидании Демьяна — в сосновый лес...
Около 5 ч. Демьян вернулся, и мы покатили в город.
«Сколько оптимизма в этом человеке! — рассказывал Демьян о Сталине. — Как скромно живет! Застал я его за книгой. Вы не поверите: он оканчивает вторую часть «Клима Самгина». А я первую часть бросил, не мог читать. Но если б вы знали, чем он разрезает книгу! Пальцем! Это же невозможно. Я ему говорю, что если бы Сталин подлежал партийной чистке, я бы его за это вычистил из партии».
Эта шутка наверняка не понравилась Иосифу Виссарионовичу. И в 38-м году он сам вычистил зарвавшегося Демьяна из рядов ВКП(б). Большая часть следующей страницы из дневника Презента оказалась вырвана. Вполне вероятно, что там содержался очень резкий отзыв Демьяна Бедного о Сталине, о котором поведала вдова поэта Осипа Мандельштама Надежда Яковлевна. В мае 1934 года Осип Эмильевич был арестован за стихи о «кремлевском горце», где были такие строки:
Его толстые пальцы как черви жирны,
А слова как пудовые гири верны.
Кстати сказать, окончательно «закопал» Мандельштама в 1938 году глава Союза писателей В.П. Ставский. 16 марта он направил письмо Н.И. Ежову с просьбой помочь «решить вопрос об Осипе Мандельштаме», «авторе похабных, клеветнических стихов о руководстве партии и всего советского народа». Ставского волновало, что опального поэта «поддерживают, собирают для него деньги, делают из него «страдальца» — гениального поэта, никем не признанного. В защиту его открыто выступали Валентин Катаев, И. Прут и другие литераторы, выступали остро.
Николай Иванович, вероятно, посоветовавшись с Иосифом Виссарионовичем, вопрос решил. Мандельштам был арестован и в конце 1938 года умер в лагере. Характерно, что расстреливать его все-таки не стали. Возможно, все еще действовало Сталине-кое распоряжение: «Изолировать, но сохранить». Другое дело, что «сохранить» слабого здоровьем поэта в суровых лагерных условиях не удалось. Но Сталин, очевидно, не слишком настаивал на выполнении своего указания в отношении автора крамольных стихов. Вот чины НКВД и решили положиться на волю случая: помрет человек, так помрет, выживет, так выживет. В отношении же своих политических оппонентов, равно как и связанных с ними деятелей культуры, Иосиф Виссарионович подобного фатализма никогда не допускал. Поэтому, например, даже избежавших смертного приговора на московских процессах Карла Радека, Григория Сокольникова и Христиана Раковского довольно скоро убили в тюрьме уголовники. Никто не сомневался, чей приказ они выполняли.
Надежда Мандельштам вспоминала: «...Я посоветовала Пастернаку поговорить с Демьяном (чтобы тот помог арестованному Мандельштаму. — Б.С.). Борис Леонидович позвонил ему едва ли не в первый день, когда у нас рылись в сундуке, но Демьян как будто уже кое-что знал. «Ни вам, ни мне в это дело вмешиваться нельзя», — сказал он Пастернаку... Знал ли Демьян, что речь идет о стихах о человеке с жирными пальцами, с которым ему уже пришлось столкнуться?.. Во всяком случае, Демьян сам уже был в немилости из-за своего книголюбия. Он имел неосторожность записать в дневнике, что не любит давать книги Сталину, потому что тот оставляет на белых страницах отпечатки жирных пальцев. Секретарь Демьяна решил выслужиться и переписал для Сталина эту выдержку из дневника. Предательство, кажется, не принесло ему пользы, а Демьян долго бедствовал и даже продал свою библиотеку».
О том же вспоминает и вдова бывшего советского посла в Болгарии Федора Раскольникова Муза, уже прямо называя имя Презента: «...Вкруг близких друзей Демьяна затесался некий субъект, красный профессор по фамилии Презент. Эта темная личность была приставлена для слежки за Демьяном (Михаил Яковлевич никогда не был «красным профессором» и в ведомстве Ягоды тоже не служил. — Б.С.). Презент вел дневник, где записывал все разговоры с Бедным, беспощадно их перевирая. Однажды Сталин пригласил Демьяна Бедного к себе обедать. «Он знает, что я не могу терпеть, когда разрезают книгу пальцем, — говорил Демьян Раскольникову. — Так представьте себе, Сталин взял какую-то новую книгу и нарочно, чтобы подразнить меня, стал разрывать ее пальцем. Я прошу его не делать этого, а он смеется и продолжает нарочно разрывать страницы».
Вернувшись из Кремля, Демьян рассказывал, какую чудесную землянику подавали у Сталина на десерт. Презент записал: «Демьян Бедный возмущался, что Сталин жрет землянику, когда вся страна голодает». Дневник был доставлен «куда следует», и с этого началась опала Демьяна».
Несомненно, что и Надежда Мандельштам, и Муза Раскольникова имеют в виду одну и ту же запись в дневнике Презента — о том, как Сталин разрывал листы книг пальцами. Не исключено, что поэтическая фантазия Мандельштама произвела отсюда строчку о жирных, как черви, пальцах «кремлевского горца». В этом случае вырванным из дневника, скорее всего, оказался рассказ Демьяна Бедного о Сталине, кушающем землянику в голодающей стране. Хотя, возможно, вырванной оказалась как раз прямая цитата о «жирных пальцах». Сталин не хотел, чтобы потомство читало компрометирующие его записи.
О дневнике Презента вспоминал и бывший главный редактор «Известий» и «Нового мира» Иван Михайлович Гронский, сумевший благополучно вынырнуть из ГУЛАГа после шестнадцатилетнего «плаванья». По его словам, после учредительного съезда советских писателей в сентябре 1934 года встал вопрос о награждении ряда тружеников литературы. Демьяну Бедному предлагали дать орден Ленина, но «Сталин внезапно выступил против. Мне это было удивительно, ибо генсек всегда поддерживал Демьяна. Во время беседы с глазу на глаз он объяснил, в чем дело. Достал из сейфа тетрадочку. В ней были записаны довольно нелестные замечания об обитателях Кремля. Я заметил, что почерк не Демьяна. Сталин ответил, что высказывания подвыпившего поэта записаны неким журналистом...» Замечу, что насчет ордена Ленина тут — чистая фантастика. В 1933 году Демьян был благополучно награжден именно этим орденом. Вручать же ему эту высшую награду еще и в следующем году Сталин никогда бы не стал, ибо в 30-е годы, вплоть до войны в Испании, прецедентов столь частых награждений одного и того же человека не было. Да и за испанскую войну награждались военные, а не деятели культуры. Возможно, память подвела Гронского только в дате и в обстоятельствах, но не в сути высказываний Сталина. В сейфе генсека дневник Презента появился только в феврале 1935 года.
В дневнике Презента Сталин также нашел многочисленные подтверждения очернительских мотивов у Бедного. Например, 27 июня 1930 года Демьян так охарактеризовал Презенту смысл своего фельетона «Темпы», появившегося в «Известиях» и вызвавшего впоследствии осуждающее постановление ЦК: «Как там с идейной точки зрения, не прут ли мои белые нитки наружу? Я перед вами как перед любимой женщиной — без штанов... Мне нужно было обосрать старую Россию, и я это обсирание сделал. Надо было сказать старой России не просто: ты б..., но надо было, чтобы она поверила в то, что она б...» Попутно Демьян обрушился на «буревестника революции» — своего главного соперника в борьбе за должность первого государственного литератора в СССР: «Читали вы в № 6 «Наших достижений» несколько строк Горького по поводу самоубийства Маяковского?.. Я прочел. Он меня тоже любит. Завистливый и мелкий человечек. Когда он узнал о смерти Маяковского, наверное, подумал: жаль, что не Демьян. Б...! Он в этом году не приедет. Хоть бы он заболел диабетом — был бы подарок к 16 съезду».
Близкий к Горькому Ягода эти строки должен был читать с удовлетворением. Сталина они, уж точно, приведут в бешенство, Демьян навсегда лишится должности первого государственного поэта, и Горький останется в гордом одиночестве на недосягаемой высоте советского литературного Олимпа. Однако низвержение Бедного произошло уже после смерти Горького и начала падения Ягоды.
Осуждение оперы «Богатыри» по либретто Д. Бедного за «очернение» прошлого Руси постановлением ЦК в ноябре 1936 года, равно как и исключение Демьяна из партии и из Союза писателей в августе 38-го, случились уже после знакомства Сталина с крамольными Демьяновыми высказываниями. Не будь дневника Презента, Иосиф Виссарионович, возможно, не стал бы так сурово расправляться с бывшим любимцем, не стал бы выбрасывать его вон из партийных рядов. Ведь идеологические ошибки Д. Бедный всегда готов был поправить. Благодаря этому Демьян опять вошел в милость в годы Великой Отечественной войны.
Можно предположить, что после ареста Мандельштама в мае 1934 года Сталин узнал о существовании дневника Презента и наличии там неприятных свидетельств Демьяна Бедного. И распорядился «изъять» дневник вместе с его автором. Презент не был осведомителем. Он просто был искренний человек, до конца так и не понявший, в какой стране живет. Это его и погубило.
Но вернемся к дневнику Презента. Михаил Яковлевич был близко знаком со многими деятелями оппозиции, раскаявшимися и получившими право вернуться в столицу. Бывшие соратники Троцкого, решившие, что после поражения Бухарина и «правых» вновь настало их время, слетались в Москву, как бабочки на огонь. 22 июля 1929 года Презент записал в дневнике: «Три дня назад в Москву вернулись Смилга и Радек — из ссылки. Несколько дней назад вернулся из Америки Серебряков (это тоже был род ссылки, хотя и весьма комфортной. — Б.С.). В Москве находится также приехавший из Казани Преображенский.
Вечером, около 11,5 часов я встретился с Радеком, выходившим из 2-го дома Советов, и проводил его до Пречистенских ворот, у которых, на Остоженке 1, находится его квартира. Шли медленно и перебрали кучу тем.
— Я вернулся в Москву совсем, — ответил он на мой вопрос, попыхивая неизменной трубкой. — Серебряков, Преображенский, Смилга и я подали на днях заявления в ЦКК с просьбой восстановить нас в партии. С нами — многие, и я надеюсь вернуть в партию большинство исключенных и сосланных. Мы считаем, что сейчас ведется правильная классовая политика, идет громадная борьба с кулаком, и теперь нельзя быть наблюдателем, а нужно активно работать. Личные отношения должны уступить место политике. До высылки Льва за границу мы все всячески удерживали его от опрометчивых шагов. Теперь он для нас пропал, делая одну глупость за другой, и трагедия, что никто не может его удержать. Политика есть политика. У Гольбаха в его «Системе природы» замечательно сказано насчет того, что если человека перемещают с места на место, то ему кажется, что вселенная переместилась, на самом же деле все остается в мире по-прежнему.
— Как вы жили все это время?
— Прекрасно. Генералу живется хорошо даже в ссылке, рядовому — хуже. Я даже заработал там вот этот револьвер (показывает на боковой карман), выпросив его у начальника ГПУ для борьбы с бандитами: хозяйка заметила парня, перелезавшего ночью через забор нашего дома, я пришел в ГПУ и спросил: «Ваш парень?» — «Слово, что не наш». — «Если так, — говорю я, — давайте револьвер для защиты». Дали. Я пользовался полной свободой, получал из-за границы 12 газет и журналов, новые книги. В свое время я не брал за границей литературного гонорара, а в ссылке мне это пригодилось: я написал за границу письмо с просьбой внести в книжный магазин следуемые мне деньги, и мой прежний книжный торговец прекрасно снабжал меня всеми новинками. Я перевез в ссылку основную часть моей библиотеки. Когда я ехал на место ссылки на тройке с начальником ГПУ, а за ним везли на нескольких санях ящики с книгами, крестьяне думали, что везут золото.
— Что Муралов?
— Он непримирим. Когда он узнал, что мы собираемся возвращаться, он, встретившись со мной в Новосибирске, говорил: «Помни, что ты друг Льва». Не понимает человек, что бывают моменты, когда личная дружба отходит на второй план. Сейчас можно быть или белым, или зеленым, или красным. Большевик не может быть ни белым, ни зеленым. Сосновского мне было бесконечно жаль. У него одно время было такое настроение, что я боялся трагического конца. Личная дружба с Львом закрывает ему глаза на все, что происходит. А происходит огромная борьба с кулаком. Здесь, на страницах центральной прессы, эта борьба не освещается. А посмотрели бы, что делается в Сибири. Там на активность кулака отвечают в среднем семью смертными приговорами в день. Сырцов вел абсолютно правильную линию. Мне начальник ГПУ показывал донесения с мест о кулацкой активности. Я ему говорю: «Не думаете ли вы, что в таком случае нам здесь не место?»
— Что Богуславский?
— Этот не пропадет. Так же, как он во время разгара борьбы ни разу не выступил ни на одном собрании — он, блестящий оратор, так и здесь он занимается радикализмом за стаканом.
— Что Раковский?
— Христиана мне жаль. Он старик, ему трудно делать первый шаг. Мы будем...
— Таранами?
— Вот именно, а они все пойдут за нами — и Христиан, и Белобородов, и Иван Никитич Смирнов. Ему я писал много, и на девять десятых он — наш. Если в ближайшие дни он не даст окончательного ответа, я сяду в аэроплан, полечу к нему и заставлю его идти с нами. И молодежь мы скоро вернем! Прежде всего Мирру (Мирру Саховскую), муж ее еще артачится, но я уже выписал их без их ведома в Томск, в мою квартиру, а там Роза (жена Радека) быстро их отделает, прикрикнет на них — и дело с концом.
— Кого успели повидать из большинства?
— Прежде всего, конечно, Ярославского. Евреи идут в «микву», а мы в ЦКК. Он дал прочесть мне последнюю статью Льва в «Volkswille», направленную против меня, в которой он сам же оказывает мне услугу. Он пишет, что я был против уличного выступления 7 ноября, против собрания в МВТУ. Конечно, был. И, как видите, был совершенно прав. Вы читали его ужасную брошюру о том, кто руководит Коминтерном?
— Нет, не читал, но слышал.
— Ужасная, постыдная брошюра. Лев перешел от политики на личности, делает глупости, и никто его не может теперь удержать. Когда получилась статья Ярославского, я подумал, что тут что-то не так, что, вероятно, Лев поместил свою статью в «Volkswille», а оттуда буржуазная пресса перепечатала. Белобородов, когда узнал, схватился за голову и крикнул: «Или я сошел с ума, или Троцкий — сумасшедший!»
— А как вы относитесь к статьям Ярославского?
— Что же, он со своей точки зрения совершенно прав. Неталантливо только пишет, но это не вина его, а беда, я бы написал лучше. Надо было привести цитаты из Ленина и прежние решения, осуждающие участие в буржуазной прессе.
— Что вы будете делать?
— Хочу окончить первый том книги о Ленине, а если позволят — работать где-нибудь — что ж, поработаем. Мы — люди компанейские: когда ругаемся — так вовсю, а когда сговорились — то работаем без всяких разговоров.
— За вами следят?
— Нет. В первый же день ко мне пришли несколько железнодорожников — оппозиционеров, хотят вернуться в партию. Я говорю Ярославскому, что если будут следить за всеми, кто ко мне приходит, — никто у меня бывать не будет. Дал слово, что слежки не будет. И действительно, нету.
— Давида Борисовича (Рязанова. — Б.С.) видели?
— Нет еще. Я у него перед отъездом в ссылку взял аванс в 500 рублей на работу об азиатском производстве у Маркса и израсходовал эти деньги на телеграфную переписку с друзьями, т. е. на борьбу с азиатскими способами политики. Значит, мы — квиты. Я корреспондировал с 93 товарищами. Роза (жена Радека. — Б.С.) по 8 часов в день обрабатывала всю эту переписку. Моя переписка с В.М. Смирновым по экономическим вопросам представляет собой целый том.
— Демьян будет очень рад вашему приезду.
— Возвращение в партию не означает вовсе, что я возобновлю отношения с этой сволочью. За целый год не написать ни одного стихотворения против кулака! Ясно, что он человек правой группировки (Сталина наверняка взбесило то, что вознесенный им когда-то чуть ли не до небес Демьян Бедный оказался, если верить Радеку, подголоском правых. — Б.С.).
— У Каменева были?
— Нет. Не хочу их подводить после всей этой истории Каменев — Бухарин (имеется в виду тайная встреча Бухарина с Каменевым и Сокольниковым во время июльского Пленума ЦК — о которой было рассказано в троцкистской листовке; по утверждению троцкистов, на встрече речь шла о возможности блока между правыми и сторонниками Троцкого, причем Бухарин будто бы сказал, что предпочел бы видеть в Политбюро вместо Сталина Каменева и Зиновьева; Бухарин, не отрицая факта встречи, утверждал, что о блоке речи не было. — Б.С.). И Бухарин, и Рыков, и Томский, конечно, для партии будут сохранены. Кстати, вы читали новую книгу Эренбурга о Ротшванце? Нет? Гениальная книга. Я ее получил в Томске (месте ссылки Радека. — Б.С.) из Парижа. Ее зачитывают все до дыр. Рекомендую почитать. Слыхал новые анекдоты и мог бы теперь снова уехать в Томск. Самый лучший анекдот о том, что Троцкий решил покончить жизнь самоубийством и прислал Сталину письмо, что вызывает его на социалистическое соревнование.
Затем разговор о личных переменах, о покойном Иоффе (дипломате, убежденном стороннике Троцкого, покончившем с собой в 27-м году; на его похоронах состоялось последнее публичное выступление Троцкого в СССР. — Б.С.), — Вот был бы, говорю я, достойный приемник на пост Наркоминдела.
— Что вы, что вы, — говорит Радек, это ведь была совершенная бездарность, и никогда бы он не был наркомом иностранных дел, если бы оппозиция пришла к власти. В НКИД есть, однако, хорошие дипломаты. Литвинов, Карахан. Да, да — Карахан. Он не хватает звезд с неба, но у него есть огромный дипломатический такт и нюх. История дипломатии знает много аналогичных случаев. Вот вам пример: барон Мальцан не читал даже «Берлинер Тагеблатт».
— Как у вас здесь, в Москве, расценивают назначение Сырцова председателем СНК РСФСР? — спрашивает Радек.
— Как поражение Рыкова.
— А Сырцов не хотел в Москве работать. Действительно, он в Сибири как-то на месте, работа интересная, а тут что?
Мы распрощались».
Весь разговор Презента и Радека Ягода отчеркнул карандашом. Сталин тоже наверняка читал его с большим вниманием. Выходило, что бывшие оппозиционеры в ссылке жили почти как на курорте, да еще и имели возможность сноситься с заграницей. Кроме того, и Радек, и другие бывшие троцкисты продолжали высоко ставить Троцкого, хотя тот же Карл Бернгардович впоследствии не раз зло нападал на главного сталинского оппонента в партийной печати. Значит, публично говорит одно, но в душе-то отнюдь не считает Троцкого ничтожеством. И возвращаются в партию бывшие троцкисты потому, что верят: теперь восторжествовала их линия на уничтожение кулачества как класса. Но вместе с тем надеются, что и Бухарин сохранит часть своего влияния в партийном руководстве. Сталин вполне мог расценить эти откровения как подтверждения того, что возможен блок троцкистов с правыми. Записи Презента укрепили Сталина в намерении покончить с оппозиционерами не только политически, но и физически.
В дневнике Презента Ягода выделил и запись высказывания одного из покаявшихся троцкистов Я.Н. Дробниса: «Радек, Смилга и Преображенский продолжают еще «торговаться» по поводу формулировок в своем заявлении (о разрыве с оппозицией. — Б.С.)... Продолжают торговаться из-за кальсон, в то время как брюки в говне». Иосиф Виссарионович наверняка тоже потешался над этой остротой.
Заинтересовали Ягоду и другие записи Презента об оппозиционерах. 29 октября 1929 года Михаил Яковлевич зафиксировал очередной свой разговор с отставным редактором «Известий»: «Все симпатии Стеклова, конечно, на стороне так называемого правого уклона, т. е. Рыкова, Томского и Бухарина. Но он молчит, умно «соглашаясь» с генеральной линией.
По поводу только что вышедшей книжки Бадаева «Большевики в Государственной Думе» Стеклов говорит, что в эту книжку можно внести мно-о-ого поправок.
— Вы помните, — говорит он, — в «Кривом Зеркале» давали гениальную пьесу «Воспоминание». В этой пьесе показано, как участники одной свадьбы вспоминают через много лет это событие, и как все эти события преломляются совершенно противоположно тому, что было в действительности. Слабенький, хилый и трусливый жених — в своих воспоминаниях становится героем, этаким Наполеоном, перед которым все трепещут. Так и наш Бадаев... Э, да что говорить! Запишите весь этот наш разговор, пусть хоть история через пятьдесят лет узнает...»
Пятьдесят лет ждать не пришлось. Уже через пять с половиной лет сокровенные записи прочли Ягода и Сталин. Иосиф Виссарионович Стеклова расстреливать не стал — милостиво разрешил ему умереть в лагере. Сталин тоже прекрасно понимал, что у каждого из старых большевиков — своя собственная история партии, чаще всего весьма далекая от той, какой ее хотел бы видеть генеральный секретарь. Здесь тоже одна из причин, почему Сталину надо было ликвидировать старую гвардию. Ведь для многих ветеранов партии Сталин в глубине души оставался «слабеньким, хилым и трусливым женихом».
25 декабря 1929 года Демьян Бедный поделился с Презентом своими впечатлениями от празднования 50-летия Сталина на даче в Зуба-лове: «...В середине праздника... приехала тройка — Рыков, Томский и Бухарин. Кто-то предложил тост за них, но Калинин, избранный тамадою, сказал: «Раз поздно приехали, так и тост им попозже». — Эх, если б я написал пьесу, изобразил бы я, как сидят эти люди особняком, и каждый из гостей боится с ними заговорить, — говорит Демьян. — А раньше, бывало, — говорит, — я у Рыкова был!..» В тот момент Рыков еще оставался главой правительства и членом Политбюро, Томского тоже еще не вывели из Политбюро и не сняли со сравнительно высокого поста заместителя председателя ВСНХ СССР, Бухарин еще был членом ЦК, но окружающие уже понимают их обреченность и сторонятся, словно прокаженных.
28 февраля 1929 года Презент записал в дневнике замечательный разговор видного чекиста Якова Григорьевича Блюмкина с Маяковским: «Заехали мы: И. Рабинович, Корлинские и я — в литературно-артистический кружок. Рядом сел за столик Маяковский. Подошел к нему метрдотель.
— Что такое поросенок молочный?
— Молочный поросенок. С хреном.
— А хрен в нем большой?
Попозже подсел к нам и Маяковский, и Кольцов с хорошенькой артисткой — комсомолкой из Бопу (Балетно-оперного училища. — Б.С.), и Блюмкин с танцором-педерастом Александровым из Большого театра (этот факт заставляет предположить наличие у Якова Григорьевича нестандартной сексуальной ориентации; вообще эта сцена — еще одна иллюстрация того, как люди культуры тянулись к чекистам. — Б.С.). Маяковский и Блюмкин не терпят друг друга и начали пикироваться, причем Блюмкин это делал провинциально пошло. И чем больше пьянел (пили только они оба), тем больше говорил глупости, а Маяковский это делал тонко и вызывал взрывы хохота.
— Ваши остроты, — говорит Маяковский Блюмкину, — напоминают мне историю с конферированием Алексеева в Рязани. Там на вечере какой-то пожарный все время отпускал реплики с места. Алексеев ему и говорит: «Я конферирую 12 лет, отвечал десяткам сотен людей, так что же, вы думаете, я рязанского пожарного не переплюну?
Блюмкин все продолжал пикироваться, голос его стал громче, он стал привлекать внимание публики, специфической «золотой дряни», пришедшей в «понедельник» потанцевать.
— Может, я единственный оставшийся в живых романтик революции. После Сазонова (убийцы министра внутренних дел Плеве. — Б.С.) и Андрея Соболя (писатель, покончивший с собой в 1926 году. — Б.С.) — я остался один. Я вот теперь вернулся из Индии, ежеминутно я подвергался виселице.
— Вас раздавит трамвай, — басит Маяковский.
— Виноват, как ваша фамилия? — «принижает» Маяковского Блюмкин.
— Когда вы были секретарем у одного большого человека, вы прекрасно знали мою фамилию.
— Я был не секретарем, а сотрудником для особо важных поручений при Троцком и надеюсь им же быть при нем же. Троцкизм мой достаточно известен.
Дальше в почти пьяном виде он нес всякую ахинею и околесицу, рассчитанную на эффект: вот, мол, какой я — и в Индию меня посылают, и денег я получаю куда больше, чем вы, Маяковский, за свои строчки и пр. Срывались у него и серьезные словечки, вроде того, что «из меня делают международного авантюриста, но так надо для революции».
— Укажите мне, — повышал голос Блюмкин, — еще одну такую биографию в 29 лет! Пожалуй, один Сервантес по богатству событий может, разве, сравниться со мною!..
— Два титана мысли спорят, — говорит мне Кольцов.
Разошлись мы в три часа ночи, оставив Блюмкина в компании
с Александровым допивать вино».
По наиболее распространенной версии, Блюмкин был арестован после того, как передал одному из ближайших соратников Троцкого Карлу Бернгардовичу Радеку пакет от изгнанника с инструкциями оппозиции в СССР. Радек будто бы, не распечатывая, передал послание Троцкого Ягоде, после чего за Блюмкиным пришли. Запись в дневнике Презента 31 июля 1929 года доказывает, что Карл Бернгардович письмо Троцкого все-таки прочитал: «Прихожу к Радеку... Первое, что делает Радек — помахивает каким-то исписанным листком бумаги и говорит: «Я был прав. Тут без Льва не обошлось. Я имею в виду союз. Когда Мдивани (бывший глава коммунистов Грузии и противник Сталина. — Б.С.) был арестован, он съел письмо Льва, в котором тот давал директивы об организации второй партии. Мдивани потом восстановил по памяти содержание этого письма и рассказал о нем соседям по Тобольскому изолятору. И вот у меня в руках это письмо, привезенное мне из Тобольска. Это замечательно!»
Несомненно, Радек в тот момент держал в руках подлинное письмо Троцкого, привезенное Блюмкиным из Константинополя, но в целях конспирации постарался убедить Презента, что послание прибыло из Тобольска и восходит к Мдивани. Очевидно, вскоре Карл Бернгардович письмо опять запечатал и передал куда следует, попытавшись уверить Ягоду, что сам письма не читал. Но из дневника Презента Генриху Григорьевичу и, что самое страшное, Сталину открылось истинное положение вещей. Радек был обречен. Впрочем, и не будь презентовского дневника, вряд ли у него, как и у других видных оппозиционеров, был реальный шанс уцелеть.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |