Вплоть до начала 30-х годов Демьян Бедный был в фаворе у властей. Его поддерживавшаяся верхами популярность была сравнима только с популярностью Горького, извечного соперника Демьяна на фронте пролетарской литературы. Д. Бедного поддержал и РАПП, в начале 1931 года выдвинувший лозунг «одемьянивания» литературы, что расшифровывалось как создание «большевистской, подлинно злободневной литературы, выражающей мысли и чувства миллионов пролетариев (и крестьян) в форме, понятной миллионам». Однако, когда Сталин охладел к Авербаху и в 1932 году распустил РАПП, рапповская поддержка Демьяну вышла боком.
Уже в 1929 году начало проявляться определенное недоверие Сталина к Демьяну Бедному. 8 июля этого года Политбюро разрешило Демьяну выехать за границу на лечение и выделило ему на эти цели 1500 долларов. Но поэта отпустили на Запад одного, без жены, которая оставалась как бы заложницей за мужа. Разумеется, никто не опасался, что столь тесно связанный с большевистским режимом литератор, отношение к таланту которого за пределами СССР было исключительно враждебно-ироническим, рискнет «выбрать свободу» и попросит политического убежища на Западе. Но то, что Демьяна не отпустили с женой, было очевидным унижением того, кто привык считать себя «первым советским поэтом» и в чьем распоряжении был персональный салон-вагон и квартира в Кремле.
А 6 декабря 1930 года Демьяна Бедного как обухом по голове ударило постановление Секретариата ЦК ВКП(б) «О фельетонах т. Демьяна Бедного «Слезай с печки», «Без пощады». В этом постановлении говорилось: «ЦК обращает внимание редакций «Правды» и «Известий», что за последнее время в фельетонах т. Демьяна Бедного стали появляться фальшивые нотки, выразившиеся в огульном охаивании «России» и «русского» (статьи «Слезай с печки», «Без пощады»); в объявлении «лени» и «сидения на печке» чуть ли не национальной чертой русских («Слезай с печки»); в непонимании того, что в прошлом существовало две России, Россия революционная и Россия антиреволюционная, причем то, что правильно для последней, не может быть правильным для первой; в непонимании того, что нынешнюю Россию представляет ее господствующий класс, рабочий класс и прежде всего русский рабочий класс, самый активный и самый революционный отряд мирового рабочего класса, причем попытка огульно применить к нему эпитеты «лентяй», «любитель сидения на печке» не может не отдавать грубой фальшью.
ЦК надеется, что редакции «Правды» и «Известий» учтут в будущем эти дефекты в писаниях т. Демьяна Бедного.
ЦК считает, что «Правда» поступила опрометчиво, напечатав в фельетоне т. Бедного «Без пощады» известное место, касающееся ложных слухов о восстаниях в СССР, убийстве т. Сталина и т. д., ибо она не может не знать о запрете печатать сообщения о подобных слухах».
Растерянный Демьян тут же, 8 декабря, бросился писать Сталину:
«Иосиф Виссарионович!
Я ведь тоже грамотный. Да и станешь грамотным, «как дело до петли доходит». Я хочу внести в дело ясность, чтобы не было после нареканий: зачем не сказал?
Пришел час моей катастрофы. Не на «правизне», не на «левизне», а на «кривизне». Как велика дуга этой кривой, т. е. в каком отдалении находится вторая, конечная ее и моя точка, я еще не знаю. Но вот что я знаю, и что должны знать Вы.
Было — без Вас — опубликовано взволновавшее меня обращение ЦК (с призывом мобилизовать все силы на выполнение пятилетнего плана. — Б.С.). Я немедленно его поддержал фельетоном «Слезай с печки». Фельетон имел изумительный резонанс: напостовцы приводили его в печати как образец героической агитации, Молотов расхвалил его до крайности и распорядился, чтобы его немедленно включили в серию литературы «для ударников», под каковым подзаголовком он и вышел в отдельной брошюре, даже Ярославский, никогда не делавший этого, прислал мне письмо, тронувшее меня (расчувствовавшийся «главный богоборец» Страны Советов писал Демьяну: «Пользуюсь случаем, чтобы сказать тебе несколько теплых товарищеских слов. У тебя за последнее время были превосходные вещи: о Троцком, «О Темпах», «Слезай с печки»... Уверен, что и впредь ты будешь давать примеры того, как надо поднять на большую высоту революционную тему, дав ее в наидоступнейшей массе форме». Ох, ошибся Миней Израилевич, ох ошибся! — Б.С.)... Поэты — особенный народ: их хлебом не корми, а хвали. Я ждал похвалы человека, отношение к которому у меня всегда было окрашено биографической нежностью. Радостно я помчался к этому человеку по первому звонку. Уши растопырил, за которыми меня ласково почешут. Меня крепко дернули за эти уши: ни к черту «Слезай с печки» не годится! Я стал бормотать, что вот у меня другая любопытная тема напечатана. Ни к черту эта тема не годится!
Я вернулся домой, дрожа (и ведь было с чего! — Б.С.). Меня облили ушатом холодной воды. Хуже: выбили из колеи. Я был парализован. Писать не мог. Еле-еле что-то пропищал к 7 ноября.
7 ноября с Вами встретились. Шуточно разговаривая с Вами, я надумал: дурак я! Зачем бездарно излагаю ему в прозе план фельетона, когда могу написать этот фельетон даровито и убедить его самим качеством фельетона.
Я засел за работу. Работал каторжно. Тяжело было писать при сомнительном настроении, да еще в гриппу. Написал. Сдал в набор. Около 12 часов ночи в редакции произошла заминка: Ярославский считал, что вводная часть, будучи слишком исторической, ослабляет вторую, агитационную, не выбросить ли эту вводную часть? Я не сопротивлялся. Но Ярославский, увидя, должно быть, по моему огорченному лицу, что мне этим причиняется боль, сказал: но все же пусть идет, раз набрано и сверстано. Ярославский уехал. Я остался со своими раздумьями. Я знал то, чего он, Ярославский, не знал: у меня будет придирчивый читатель в Вашем лице. А вдруг не удастся мне покорить этого читателя?
Подумавши, я категорически заявил Мехлису и Савельеву: снимаю первую часть! Пошел переполох, так как позднее время, а тут переверстка. Дали знать Ярославскому. Тот меня вызвал к телефону и настойчиво предложил «не капризничать», как ему казалось. Пусть идет весь фельетон. Уговорить меня было не трудно.
Вот и все».
Прервем цитирование крика души поэта-фельетониста. Редакция «Правды» в письме Сталину и Молотову несколько иначе изложила события, связанные со злосчастным фельетоном «Без пощады»: «Около часа ночи тов. Демьян заявил Мехлису, что, ввиду имеющихся возражений со стороны тт. Ярославского и Мехлиса, он готов снять первую часть, ввиду чего Мехлис отдал распоряжение о переверстке номера... Но Демьян отказался от своего согласия на снятие первой части, сделав в ней только ряд поправок. Тов. Ярославский после объяснений Демьяна... дал согласие напечатать первую часть. Что касается тов. Мехлиса (т. Демьян представляет дело так, будто Мехлис, чтобы избежать переверстки, согласился печатать), то он все время и после внесения поправок заявлял, что остается при особом мнении — что печатать первую часть (I и II главы) фельетона не следует». Кто тут прав, Демьян или Мехлис, мы, я думаю, не узнаем уже никогда.
Демьян продолжал: «Живой голос либо должен был мою работу похвалить, либо дружески и в достаточно убедительной форме указать на мою «кривизну». Вместо этого я получил выписку из Секретариата. Эта выписка бенгальским огнем осветила мою изолированность и мою обреченность. В «Правде», а заодно и в «Известиях» я предан оглашению. Я неблагополучен. Меня не будут почитать после этого не только в этих двух газетах, насторожатся везде. Уже насторожились информированные Авербахи. Охотников хвалить меня не было. Охотников поплевать в мой след будет без отказа. Заглавия моих фельетонов «Слезай с печки» и «Без пощады» становятся символическими. 20 лет я был сверчком на большевистской печке. Я с нее слезаю. Пришло, значит, время. Было ведь время, когда меня и Ильич поправлял и позволял мне отвечать в «Правде» стихотворением «Как надо читать поэтов» (см. седьмой том моих сочинений, стр. 22, если поинтересуетесь). Теперь я засел тоже за ответ, но во время писания пришел к твердому убеждению, что его не напечатают или же, напечатав, начнут продолжать ту политику по отношению ко мне, которая только согнет еще больше мою кривую и приблизит мою роковую катастрофически конченную точку. Может быть, в самом деле, нельзя быть крупным русским поэтом, не оборвав свой путь катастрофически. Но каким же после этого голосом закричала бы моя армия, брошенная полководцем, мои 18 полков (томов), сто тысяч моих бойцов (строчек). Это было что-то невообразимое. Тут поневоле взмолишься: «отче мой, аще возможно есть, да мимо идет мене чаша сия»!
Но этим письмом я договариваю и конец вышеприведенного вопроса: «обаче не якоже ан хощу, но якоже ты»!
С себя я снимаю всякую ответственность за дальнейшее».
Демьяново письмо, надо признать, по тону весьма наглое. В обращении к первому лицу в государстве Демьян Бедный, «мужик вредный», даже не счел необходимым вежливое обращение, вроде «уважаемый». А уж говорить с собой в «шуточном тоне» Сталин никому не позволял. И верхом наглости было пенять Иосифу Виссарионовичу на то, что вот, де, Владимир Ильич, хоть и критиковал меня, но позволял печатать в «Правде» ответ на критику. Демьян имел неосторожность не перейти сразу же к требуемому безоговорочному покаянию, а попытался на равных разговаривать с самим Сталиным, пригрозил фрондой, а закончил совсем уж дерзким обещанием снять с себя всякую ответственность за дальнейшее. Возможно, в приступе мании величия Демьян в какой-то момент поверил, что критика в его адрес со страниц партийной печати и лишение его доступа на страницы «Правды» и «Известий» вызовет такое возмущение масс, что критики вынуждены будут уступить. Несчастный литературный бонза, привыкший быть вне критики и всю жизнь хваставшийся близостью к вождям, забыл, в какой стране он живет. Зарвавшегося баснописца следовало поставить на место. И Сталин поставил.
12 декабря 1930 года Иосиф Виссарионович написал Демьяну ответное письмо:
«Товарищу Демьяну Бедному.
Письмо Ваше от 8 XII получил. Вам нужен, по-видимому, мой ответ. Что же, извольте (уже одна эта фраза для опытного уха звучала угрожающе. — Б.С.).
Прежде всего о некоторых Ваших мелких и мелочных фразах и намеках. Если бы они, эти некрасивые «мелочи», составляли случайный элемент, можно было бы пройти мимо них. Но их так много, и они так живо «бьют ключом», что определяют тон всего Вашего письма. А тон, как известно, делает музыку.
Вы расцениваете решение Секретариата ЦК как «петлю», как признак того, что «пришел час моей (т.е. Вашей) катастрофы». Почему, на каком основании? Как назвать коммуниста, который, вместо того, чтобы вдуматься в существо решения исполнительного органа ЦК и исправить свои ошибки, третирует это решение как «петлю»?
Десятки раз хвалил Вас ЦК, когда надо было хвалить. Десятки раз ограждал вас ЦК (не без некоторой натяжки!) от нападок отдельных групп и товарищей из нашей партии. Десятки поэтов и писателей одергивал ЦК, когда они допускали отдельные ошибки. Вы все это считали нормальным и понятным. А вот когда ЦК оказался вынужденным подвергнуть критике Ваши ошибки, Вы вдруг зафыркали и стали кричать о «петле». Почему, на каком основании? Может быть, ЦК не имеет право критиковать Ваши ошибки? Может быть, решение ЦК не обязательно для Вас? Может быть, Ваши стихотворения выше всякой критики. Не находите ли, что Вы заразились некоторой неприятной болезнью, называемой зазнайством? Побольше скромности, т. Демьян.
Вы противопоставляете т. Ярославского мне (почему-то мне, а не Секретариату ЦК), хотя из Вашего письма видно, что т. Ярославский сомневался в необходимости напечатания первой части фельетона «Без пощады» и, лишь поддавшись воздействию Вашего «огорченного лица» — дал согласие на напечатание. Но это не все. Вы противопоставляете далее т. Молотова мне, уверяя, что он не нашел ничего ошибочного в Вашем фельетоне «Слезай с печки» и даже «расхвалил его до крайности». Во-первых, позвольте усомниться в правдивости Вашего сообщения насчет т. Молотова. Я имею все основания верить т. Молотову больше, чем Вам. Во-вторых, не странно ли, что Вы ничего не говорите в своем письме об отношении т. Молотова к Вашему фельетону «Без пощады»? А затем, какой смысл может иметь Ваша попытка противопоставить т. Молотова мне? Только один смысл: намекнуть, что решение Секретариата ЦК есть на самом деле не решение этого последнего, а личное мнение Сталина, который, очевидно, выдает свое личное мнение за решение Секретариата ЦК. Но это уж слишком, т. Демьян. Это просто нечистоплотно. Неужели нужно еще специально оговориться, что постановление Секретариата ЦК «Об ошибках в фельетонах Д. Бедного «Слезай с печки» и «Без пощады»» принято всеми голосами наличных членов Секретариата (Сталин, Молотов, Каганович), т. е. единогласно? Да разве могло быть иначе? Я вспоминаю теперь, как Вы несколько месяцев назад сказали мне по телефону: «оказывается, между Сталиным и Молотовым имеются разногласия. Молотов подкапывается под Сталина» и т. п. Вы должны помнить, что я грубо оборвал Вас тогда и просил не заниматься сплетнями. Я воспринял тогда эту Вашу «штучку» как неприятный эпизод. Теперь я вижу, что у Вас был расчетец — поиграть на мнимых разногласиях и нажить на этом некий профит. Побольше чистоплотности, т. Демьян...
«Теперь я засел, — пишете Вы, — тоже за ответ, но во время писания пришел к твердому убеждению, что его не напечатают или же, напечатав, начнут продолжать ту политику по отношению ко мне, которая только согнет еще больше мою кривую и приблизит мою роковую катастрофически конченную точку. Может быть, в самом деле, нельзя быть крупным русским поэтом, не оборвав свой путь катастрофически».
Итак, существует, значит, какая-то особая политика по отношению к Демьяну Бедному. Что это за политика, в чем она состоит? Она, эта политика, состоит, оказывается, в том, чтобы заставить «крупных русских поэтов» «оборвать свой путь катастрофически». Существует, как известно, «новая» (совсем «новая»!) троцкистская «теория», которая утверждает, что в Советской России реальна лишь грязь, реальна лишь «Перерва» (название еще одного фельетона Д. Бедного, удостоившегося высочайшего неудовольствия. — Б.С.). Видимо, эту «теорию» пытаетесь Вы применить к политике ЦК в отношении «крупных русских поэтов». Такова мера Вашего «доверия» к ЦК. Я не думаю, что Вы способны, даже находясь в состоянии истерики, договориться до таких антипартийных гнусностей. Недаром, читая Ваше письмо, я вспомнил Сосновского (видного троцкиста. Вообще, обвинение в троцкизме было смерти подобно, особенно если бы оно сохранило свою силу в отношении Демьяна вплоть до 1937 года. Наверняка во время чтения этих строк у поэта мурашки по спине бегали. К счастью, Сталин во время Великой чистки Демьяна пощадил, ограничившись исключением из партии. — Б.С.)...
Но довольно о «мелочах» и мелочных «выходках». Их, этих «мелочей», такая прорва в Вашем письме («придирчивый читатель», «информированный Авербах» и т. п. прелести), и так они похожи друг на друга, что не стоит больше распространяться о них. Перейдем к существу дела.
В чем существо Ваших ошибок? Оно состоит в том, что критика обязательная и нужная, развитая Вами вначале довольно метко и умело, увлекла Вас сверх меры и, увлекши Вас, стала перерастать в Ваших произведениях в клевету на СССР, на его прошлое, на его настоящее. Таковы Ваши «Слезай с печки» и «Без пощады». Такова Ваша «Перерва», которую прочитал сегодня по совету т. Молотова.
Вы говорите, что т. Молотов хвалил фельетон «Слезай с печки». Очень может быть. Я хвалил этот фельетон, может быть, не меньше, чем т. Молотов, так как там (как и в других фельетонах) имеется ряд великолепных мест, бьющих прямо в цель. Но там есть еще ложка такого дегтя, который портит всю картину и превращают ее в сплошную «Перерву». Вот в чем вопрос и вот что делает музыку в этих фельетонах.
Судите сами.
Весь мир признает теперь, что центр революционного движения переместился из Западной Европы в Россию. Революционеры всех стран с надеждой смотрят на СССР как на очаг освободительной борьбы трудящихся всего мира, признавая в нем единственное свое отечество. Революционные рабочие всех стран единодушно рукоплещут советскому рабочему классу и, прежде всего, русскому рабочему классу, авангарду советских рабочих как признанному своему вождю, проводящему самую революционную и самую активную политику, какую когда-либо мечтали проводить пролетарии других стран. Руководители революционных рабочих всех стран с жадностью изучают поучительнейшую историю рабочего класса России, его прошлое, прошлое России, зная, что кроме России реакционной существовала еще Россия революционная, Россия Радищевых и Чернышевских, Желябовых и Ульяновых, Халтуриных и Алексеевых. Все это вселяет (не может не вселять!) в сердца русских рабочих чувство революционной национальной гордости, способное двигать горами, способное творить чудеса.
А Вы? Вместо того чтобы осмыслить этот величайший в истории революции процесс и подняться на высоту задач певца передового пролетариата, ушли куда-то в лощину и, запутавшись между скучнейшими цитатами из сочинений Карамзина и не менее скучными изречениями из «Домостроя», стали возглашать на весь мир, что Россия в прошлом представляла сосуд мерзости и запустения, что нынешняя Россия представляет сплошную «Перерву», что «лень» и стремление «сидеть на печке» является чуть ли не национальной чертой русских вообще, а значит и русских рабочих, которые, проделав Октябрьскую революцию, конечно, не перестали быть русскими. И это называется у Вас большевистской критикой! Нет, высокочтимый т. Демьян, это не большевистская критика, а клевета на наш народ, развенчание СССР, развенчание пролетариата СССР, развенчание русского пролетариата.
И вы хотите после этого, чтобы ЦК молчал! За кого Вы принимаете наш ЦК?
И Вы хотите, чтобы я молчал из-за того, что Вы, оказывается, питаете ко мне «биографическую нежность» (возможно, Демьян в своем письме намекал на то, что как семинарист Сталин имеет некоторое отношение к церкви, будучи сыном церковного сторожа. — Б.С.)! Как Вы наивны и до чего Вы мало знаете большевиков.
Может быть, Вы, как человек «грамотный», не откажетесь выслушать следующие слова Ленина:
«Чуждо ли нам, великорусским сознательным пролетариям, чувство национальной гордости? Конечно, нет! Мы любим свой язык и свою родину, мы больше всего работаем над тем, чтобы ее трудящиеся массы (т.е. 9/10 ее населения) поднять до сознательной жизни демократов и социалистов. Нам больнее всего видеть и чувствовать, каким насилиям, гнету и издевательствам подвергают нашу прекрасную родину царские палачи, дворяне и капиталисты. Мы гордимся тем, что насилия вызывали отпор из нашей Среды, из Среды великоруссов, что эта Среда выдвинула Радищева, декабристов-разночинцев 70-х годов, что великорусский рабочий класс создал в 1905 году могучую революционную партию масс, что великорусский мужик начал в то же время становиться демократом (да, сильно любил выражаться Ильич, какой русский мужик демократ, он прекрасно показал и после 1905, и после 1917 года, пуская «красного петуха» в помещичьи имения и творя дикие расправы над помещиками, полицейскими, продармейцами, да и над своими братьями-крестьянами, чем-либо не угодившими большинству. — Б.С.), начал свергать попа и помещика. Мы помним, как полвека тому назад великорусский демократ Чернышевский, отдавая свою жизнь делу революции, сказал: «Жалкая нация, нация рабов, сверху донизу — все рабы». Откровенные и прикровенные рабы — великороссы (рабы по отношению к царской монархии) не любят вспоминать эти слова. А по-нашему, это были слова настоящей любви к родине, любви, тоскующей вследствие отсутствия революционности в массах великорусского населения. Тогда ее не было. Теперь ее мало, но она уже есть. Мы полны чувства национальной гордости, ибо великорусская нация тоже создала революционный класс, тоже доказала, что она способна дать человечеству великие образцы борьбы за свободу и за социализм, а не только великие погромы, ряды виселиц, застенки, великие голодовки и великое раболепство перед попами, царями, помещиками, капиталистами» (см. Ленина «О национальной гордости великороссов»).
Вот как умел говорить Ленин, величайший интернационалист в мире, о национальной гордости великороссов. А говорил он так потому, что он знал: «Интерес (не по-холопски понятый) национальной гордости великороссов совпадает с социалистическим интересом великорусских (и всех иных) пролетариев» (см. там же).
Вот она, ясная и смелая «программа» Ленина. Она, эта «программа», вполне понятна и естественна для революционеров, кровно связанных с рабочим классом, с народными массами.
Она непонятна и не естественна для выродков типа Лелевича, которые не связаны и не могут быть связаны с рабочим классом, с народными массами.
Возможно ли примирить эту революционную «программу» Ленина с той нездоровой тенденцией, которая проводится в Ваших последних фельетонах?
Ясно, что невозможно. Невозможно, так как между ними нет ничего общего.
Вот в чем дело, и вот чего Вы не хотите понять. Значит, надо Вам поворачивать на старую, ленинскую дорогу, несмотря ни на что. Других путей нет.
В этом суть, а не в пустых ламентациях перетрусившего интеллигента, с перепугу болтающего о том, что Демьяна хотят якобы «изолировать», что Демьяна «не будут больше печатать» и т. п. Понятно?
Вы требовали от меня ясности. Надеюсь, что я дал Вам достаточно ясный ответ».
Перепуганный Демьян попытался поворотить на «ленинскую дорогу», но в конечном счете крайне неудачно. Хотя поначалу все складывалось вроде бы неплохо, и у баснописца должно было сложиться впечатление, что Сталин его простил, раз в газетах появилось приветствие от имени ЦК ВКП(б), утвержденное Политбюро 20 мая 1931 года: «Горячий привет поэту пролетарской революции тов. Демьяну Бедному в день двадцатилетия его деятельности в большевистской печати. ЦК не сомневается, что тов. Демьян Бедный будет и впредь продолжать свою работу в рядах ударников пролетарской литературы для дела полного освобождения мирового рабочего класса». А 11 апреля 1933 года Демьян был удостоен высшей советской награды — ордена Ленина. Эта награда имела и символическое значение. Получалось, что Демьян уже вернулся на «ленинскую дорогу». Но затем последовали новые неприятности. Не исключено, что одной из причин этих неприятностей (но только одной) стала злосчастная запись в дневнике М.Я. Презента, о которой я говорил в предыдущей главе.
На самом деле Демьян как был сверчком, так сверчком и остался. Сталин это очень хорошо понимал. Хотя в 1917—1927 годах тираж книг Д. Бедного превысил 2 млн экземпляров и был больше, чем тираж книг Горького, Маяковского и Пильняка, вместе взятых. Сталин отлично сознавал, что автор «Слезай с печки» никогда не был и не будет большим русским поэтом.
А ведь было время, когда Иосиф Виссарионович хвалил Демьяна Бедного, ставил его в пример как образец неутомимого пропагандиста линии партии. Так, за стихотворный фельетон о Троцком «Всему бывает конец», опубликованный в «Правде» 7 октября 1926 года, Сталин просил передать от себя лично благодарность Демьяну за «верные, партийные» стихи. Генсек позвонил коллегам по Политбюро и хвалил сатиру Бедного. При этом Сталин заметил: «Наши речи против Троцкого прочитает меньшее количество людей, чем эти стихи». Вот о каких бессмертных виршах шла речь:
Троцкий — скорей помещайте портрет в «Огоньке»,
Усладите всех его лицезрением!
Троцкий гарцует на старом коньке,
Блистая измятым оперением,
Скачет этаким красноперым Мюратом
Со всем своим «аппаратом»,
С оппозиционными генералами
И тезисо-моралами, —
Штаб такой, хоть покоряй всю планету!
А войска-то и нету!
Ни одной пролетарской роты!
Нет у рабочих охоты —
Идти за таким штабом на убой,
Жертвуя партией и собой.
. . . . . . . . . . . .
Довольно партии нашей служить
Мишенью политиканству отпетому!
Пора, наконец, предел положить
Безобразию этому!
Да, тут Ляпис-Трубецкой отдыхает.
Демьян Бедный годился только для нужд сиюминутной пропаганды, для агитации полуграмотных масс. Думаю, что одной из причин его опалы, вскоре последовавшей, стали чрезвычайно неприязненные отношения Демьяна с Горьким. Оба претендовали на то, чтобы считаться первым лицом в советской литературе, главным «пролетарским писателем». Но при этом «Буревестник» был куда более рафинированным литературным персонажем, имевшим мировую известность и признание, чем «вредный мужик Демьян», чья слава не переходила советских границ и произведения которого в подавляющем большинстве имели мало общего с поэзией. Сталин явно сделал свой выбор еще в начале 30-х годов, решив, кто именно возглавит новую объединенную организацию советских писателей. Это хорошо видно по тону сталинских писем: уважительно доброжелательных по отношению к Горькому и нагловатых, откровенно издевательских по отношению к Демьяну.
Вторично «звездный час» Демьяна Бедного пробил с началом Великой Отечественной войны. Теперь, как и в Гражданскую, требовались не эстетические достоинства стихов, а доступность языка фельетонов, способных достучаться до сердца миллионов самых невзыскательных читателей. Здесь Демьяну не было равных. Его фельетоны вновь стали регулярно печататься в «Правде».
Но перед этим ему пришлось пережить падение почти на самое дно. Гром грянул над Демьяном 14 ноября 1936 года. В этот день Политбюро приняло постановление о запрете оперы «Богатыри» на либретто Демьяна Бедного, оформленное затем как постановление Комитета по делам искусств. Там говорилось: «Ввиду того, что опера-фарс Демьяна Бедного, поставленная под руководством А.Я. Таирова в Камерном театре с использованием музыки Бородина,
А) является попыткой возвеличения разбойников Киевской Руси как положительного революционного элемента, что противоречит истории и насквозь фальшиво по своей политической тенденции;
Б) огульно чернит богатырей русского былинного эпоса, в то время как главнейшие из богатырей являются в народном представлении носителями героических черт русского народа;
В) дает антиисторическое и издевательское изображение крещения Руси, являвшегося в действительности положительным этапом в истории русского народа, так как оно способствовало сближению славянских народов с народами более высокой культуры,
Комитет искусств при СНК Союза ССР постановляет:
1) Пьесу «Богатыри» с репертуара снять как чуждую советскому искусству.
2) Предложить т. Керженцеву написать статью в «Правде» в духе настоящего решения».
Высочайший гнев на оперу обрушился после того как 13 ноября Молотов посетил спектакль в Камерном театре и пришел в ярость. Статья Керженцева «Фальсификация народного прошлого» появилась в «Правде» 15 ноября, одновременно с публикацией постановления о запрете «Богатырей».
Крах «Богатырей» вызвал неподдельную радость у подавляющего большинства литературно-театральной общественности, которая Демьяна терпеть не могла за его высокомерие и заносчивость, за то, что долгие годы он был фактически «неприкасаемым» и едва ли не самым популярным стихотворцем советской страны. Виновники же того, что «Богатыри» увидели свет рампы, усиленно каялись, посыпали голову пеплом, а заодно пытались переложить часть ответственности на других. О реакции на запрет «Богатырей» НКВД подготовило специальный обзор. Там, в частности, отмечалось: «А. Таиров (потрясенный постановлением Комитета о снятии «Богатырей», объявил себя больным — сердечный удар. К нему заходили работники искусства и выражали соболезнование. По словам А. Коонен, заходили многие, как к покойнику):
«Я допустил большую ошибку. Беру на себя всю ответственность, несмотря даже на то, что комитет по делам искусства, который принимал спектакль, апробировал его. Моя ошибка заключается в том, что я, как художник, должен был предвидеть все последствия.
Обидно, что мою ошибку принимают за вылазку, как об этом пишут.
Ошибка произошла потому, что я оказал большое доверие Демьяну Бедному как старому коммунисту. Как я мог подумать, что текст Д. Бедного заключает вредную тенденцию, как же я мог быть комиссаром при Д. Бедном. Этой ошибки не произошло в «Оптимистической трагедии» и в «Родине», где авторы менее авторитетны, и я их пьесы подверг критике ответственных работников.
Я пойду в ЦК ВКП(б), где, надеюсь, меня поймут. Я там поставлю вопрос о том, что новые спектакли нужно показывать не только комитету, но и ЦК.
Это необходимо для гарантии.
Что меня по-настоящему пугает, дадут ли мне дальше работать. Что меня возмущает, это желание выставить меня отщепенцем народа. Это так ужасно, что я даже не могу спокойно об этом подумать».
А. Коонен:
«Это урок Таирову. Нельзя надеяться на свои силы. Тогда бы нам не стоило это так дорого»...
Демьян Бедный совершенно потрясен постановлением комитета по делам искусства. Три дня никуда не выходил, никого не принимал и только вчера вызвал к себе секретаря ССП Ставского для конфиденциальной беседы. Из всего последующего стало ясно, что Демьян Бедный, не решаясь лично обратиться к секретарям ЦК ВКП(б), желает воспользоваться Ставским для передачи его объяснений и оправданий. Ставский, заставший Демьяна Бедного в состоянии абсолютной растерянности, взял с собой стенографистку с тем, чтобы отчет об этой беседе имел документальный характер.
Общий смысл объяснений Демьяна Бедного по поводу «Богатырей», зафиксированных в стенограмме, примерно таков. Фарсовый тон вещи и трактовка «Богатырей» объясняется характером музыки; так, например, «богатыри» поют арии из популярных оперетт. Фарсовый показ крещения Руси и неправильное его толкование объясняется привычкой к антирелигиозной пропаганде, тяготеющей в практике Демьяна Бедного. С другой стороны, подвели имеющиеся у него труды по историческим вопросам далеко не марксистского характера.
Демьян Бедный, признавая, что он сделал огромную ошибку, объясняет ее своим непониманием материала и своей глупостью. Однако в беседе он неоднократно возвращался к роли контрольных органов, указывал, что в самом начале работы над «Богатырями» года полтора тому назад первоначальный текст его не удовлетворял, казался ему легкомысленным и глупым, но Таиров и Литовский поощряли его, убеждая, что текст получается блестящим для сценической вещи.
Незадолго перед постановкой уже довольно обработанный текст был дан в комитет по делам искусства, где с ним знакомился Керженцев, Боярский, Орловский, но оттуда вещь была возвращена только с указанием Керженцева, что она скучна и грубовата. Поэтому дальнейшее исправление текста шло по линии сокращений и отделки отдельных фраз.
Демьян Бедный ссылается также на то, что свою концепцию «Богатырей» изложил в статье, данной им в «Правде», где по существу концепции не было сделано никаких замечаний, и, следовательно, он считал текст «Богатырей» абсолютно апробированным.
Делая все эти ссылки, Демьян Бедный подчеркивал, что «голова у меня не вождистская, а художническая».
Демьян указывал на то, что у него начался приступ сахарной болезни. Говорил о том, что он не хочет умирать с клеймом врага партии и хотел бы, если ему не удастся вновь стать в литературе как художнику, то чтобы по крайней мере его использовали как специалиста-книжника, например в Книжной палате.
Дальше, прося не заносить в стенограмму (на обсуждении постановления о «Богатырях» в Камерном театре. — Б.С.), Демьян говорил, что его врагом является его библиотека. Об этом ему указывали, но он этого не понимал. Он заявил, что библиотеку свою сожжет (жечь ее, к счастью, не пришлось. В минуту жизни трудную, когда ему фактически запрещено было печататься, Демьян продал свою громадную библиотеку, насчитывавшую свыше 20 тыс. томов, в том числе весьма ценных и редких книг, Государственному Литературному музею, и тем обрел средства к существованию. На вырученные от продажи книжных сокровищ деньги поэт смог прожить вплоть до 1941 года, когда ему вновь было разрешено печататься. Сделка музея с опальным баснописцем наверняка санкционировалась на самом верху, и о ней было известно Сталину. Наверняка Иосиф Виссарионович порадовался, что заставил Демьяна избавиться от библиотеки, внушавшей поэту крамольные мысли и с которой было связано оскорбительное высказывание о жирных сталинских пальцах. — Б.С.). Затем подчеркивал, что он больше всего боится того, что, невзирая на всю его прошлую деятельность, о нем будут судить как о враге партии, действующем по внушению врагов коммунизма. Он заявил, что он боится, что при указании такого о нем мнения он будет выслан из Москвы.
В таком крайне деморализованном состоянии Демьян Бедный оставался и после встречи со Сталиным, которая, очевидно, ни в какой мере не содействовала укреплению его настроений.
Станиславский, народный артист СССР:
«Большевики гениальны. Все, что делает Камерный театр, — не искусство. Это формализм. Это деляческий театр, это театр Коонен».
Леонидов, народный артист СССР:
«Когда я прочел постановление комитета, я лег в постель и задрал ноги. Я не мог прийти в себя от восторга: как здорово стукнули Литовского, Таирова, Демьяна Бедного. Это страшней, чем 2-й МХАТ».
Яншин, заслуженный артист МХАТа:
«Пьеса очень плохая. Я очень доволен постановлением. Нельзя негодными средствами держаться так долго. Сейчас выявляется вся негодность системы Таирова. Чем скорее закроют театр, тем лучше. Если закрыли 2-й МХАТ, то этот нужно подавно».
Хмелев, заслуженный артист МХАТа:
«Совершенно правильное решение. Руководство видит, где настоящее искусство, а где профанация его. Надо ждать за этим решением ликвидации Камерного театра. Этому театру делать больше нечего» (ждать, однако, пришлось очень долго, аж до 1949 года, и сам Хмелев, скоропостижно скончавшийся в 1945 году, не дожил до этого светлого часа устранения извечного конкурента Художественного театра; при этом Таирова и его жену Коонен, в отличие от Мейерхольда и Райх, никто репрессировать и убивать не стал. Им дали спокойно доработать до пенсии в Вахтанговском театре. — Б.С.).
Самосуд, художественный руководитель Большого театра:
«Постановление абсолютно правильное. Камерный театр — не театр. Таиров — очковтиратель. Идея постановки «Богатырей» порочна. Демьян Бедный предлагал мне эту пьесу еще в Михайловский театр, но я от нее отказался».
Мейерхольд, народный артист республики:
«Наконец-то стукнули Таирова так, как он этого заслуживал. Я веду список запрещенных пьес у Таирова, в этом списке «Богатыри» будут жемчужиной. И Демьяну так и надо. Но самое главное в том, что во всем виноват комитет и персонально Боярский. Он меня травит. Пока в комитете будет такое руководство, искусство развиваться не будет».
Тренев, драматург, автор «Любови Яровой»:
«Я очень обрадован постановлением. Я горжусь им как русский человек. Нельзя плевать нам в лицо. Я сам не мог пойти на спектакль, послал жену и дочь. Они не досидели, ушли отплевываясь. Настолько омерзительное это производит впечатление».
П. Романов, писатель, прозаик:
«Хорошо сделали, что хлопнули. Демьян берет своим орденом, связями и грубятиной. На этот раз дело не вышло. Это раз, а, во-вторых, очень хорошо, что заступились за русский фольклор, русских богатырей. Надо же искать и русских героев».
Городецкий, поэт:
«Я никаким репрессиям сочувствовать не могу, но мне нравится, что бьют за издевательство над фольклором, а не за темы из него. Нельзя так относиться к истории народа, и еще приятнее, что ударили по Таирову: он жулик».
Всеволод Вишневский, драматург:
«Поделом Демьяну, пусть не халтурит. Это урок истории: «не трогай наших». История еще пригодится, и очень скоро. Уже готовится опера «Минин и Пожарский — спасение от интервентов». (Такая оценка решения не помешала Вишневскому пойти к Таирову с выражением соболезнования.)
В. Луговской, поэт:
«Постановление вообще правильное, но что особо ценно, это мотивировка. После этого будут прекращены выходки разных пошляков, осмеливавшихся высмеивать русский народ и его историю. До сих пор считалось хорошим тоном стыдиться нашей истории».
И. Трауберг, режиссер, автор кинокартины «Встречный»:
«Советское государство становится все более и более национальным и даже националистическим. В силу этого совершенно неожиданные вещи находят защиту у руководства партии. Становится трудней работать, тем более, когда столько руководящих лиц — и главреперткомовцы, и комитет по делам искусств не могут правильно решить смысл пьесы, которую приходится снимать после того, как она ими принята».
С. Клычков, писатель:
«А впрочем, может быть, все может быть. Великий русский народ все-таки насчитывает сто миллионов, и он, конечно, имеет свое право на искусство большее, нежели на коробках для пудры и киосках а-ля-рюсс. Может быть, когда-нибудь и посмеют меня назвать русским писателем. Русское искусство нельзя бросить под хвост вогульскому эпосу.
Кому дали на поругание русский эпос? Жиду Таирову да мозгляку Бедному. Ну что можно было кроме сатиры ожидать от Бедного, фельетониста по преимуществу? Но кто-то умный человек и тонкий человек берет их за зад и вытряхивает лишнюю вонь.
Демьяну Бедному влетело поделом. Этим постановлением реабилитируется русская история, а то все у нас дерьмом называют. <...>. Теперь начинают признавать прогрессивное значение за многими фактами, пожалуй, поймут, что и кулик мог быть полезен. С другой стороны, постановление как бы реабилитирует христианство; может быть, поймут, что и сейчас верующий не подлец, потому что красть не станет.
Надеюсь, что писателям легче будет писать правду, а критики должны будут признавать свои ошибки»...
Ю. Олеша, писатель
«Пьеса здесь главной роли не играет. Демьян заелся. Демьяну дали по морде. Сегодня ему, завтра другому. Радоваться особенно не приходится. Демьяну выплачивается за его прежние грехи»...
Ромм Михаил, кинорежиссер:
«По существу, конечно, статья (Керженцева. — Б.С.) правильная, и всем досталось по заслугам. Но где же комитет искусств был раньше? Очевидно, этот спектакль смотрел кто-либо из членов правительства, и Керженцеву предложили самого себя высечь»...
Литовский, председатель Главреперткома:
«Я не выступлю на беспартийном совещании. На совещании членов партии я скажу, что виноват в этом не только Литовский, но и комитет: Керженцев, Боярский, а также Городинский, которые принимали спектакль».
М. Булгаков, автор «Дней Турбиных»:
«Это редкий случай, когда Демьян, при его характере, не будет злорадствовать: на этот раз он сам пал жертвой, — а не подхихикивать над другими. Пусть теперь почувствует сам».
Характерно, что братья-писатели и режиссеры, артисты и драматурги не скрывали своего злорадства по поводу того, что Таиров и Демьян Бедный сели в лужу. Какое-либо чувство солидарности подавляющему большинству из людей советской литературы и искусства было неведомо. Оттого и гибли они все поодиночке.
Впрочем, и то сказать — а кто бы им позволил солидарность проявлять. Любой, кто попытался бы создать некое подобие независимого профсоюза литераторов и театральных работников или организовать какое-либо коллективное письмо в защиту репрессированных, и тем более с протестом против репрессий, был бы немедленно «изъят» органами НКВД. Это не значит, что писем с просьбой облегчить участь того или иного писателя или артиста, оказавшегося в ГУЛАГе, не писали вовсе. Нет, писали, и довольно много. Но делалось это в индивидуальном порядке или небольшими группами друзей по два-три человека. Такая форма апелляции к верховной власти в лице Сталина, Молотова или наркома внутренних дел была вполне допустимой, и даже в тех случаях, когда письма не приводили к изменению судьбы осужденных, сам факт таких писем их авторам не ставился в вину.
Одним из немногих, кто довольно прохладно отнесся к запрету «Богатырей», был Андрей Платонов. Информатор НКВД так передавал его настроение: «Андрей ПЛАТОНОВ — Не видел спектакля и не читал пьесы: думает, что они действительно никуда не годятся. К Камерному театру относится резко отрицательно. Об исторической части критики говорит осторожно, так как плохо знает историю; но, тем не менее, ему неприятен упор на крещение Руси и заслуги Минина и Пожарского, он говорит, что для преданности социализму ему достаточно других, более близких и убедительных примеров, а слишком большое количество неприкосновенных святынь сковывает жизнь. Но очевидно, что эта сторона дела его мало задевает».
О.С. Литовский, после войны угодивший в лагерь как «космополит», но счастливо вынырнувший из ГУЛАГа после смерти Сталина (а впоследствии подсевший на морфий), оставил нам весьма интересные мемуары. Там он следующим образом изложил историю с «Богатырями»: «В своем увлечении театром Демьян набрел на злополучных «Богатырей». То была пародийная опера с музыкой Бородина и текстом небезызвестного драматургических дел мастера конца прошлого века Виктора Крылова. Она шла в конце девяностых годов в Большом театре, не вызвав никакого шума, кроме нескольких довольно благоприятных оценок музыкальной критики, и совершенно понятно, почему именно в «Богатырях» Бородин подвергал осмеянию квазинародный стиль в музыке. Именно музыка Бородина и составляла существо пародии.
А Демьян Бедный перенес центр тяжести с музыки на текст. У Демьяна в «Богатырях» пародийному осмеянию подвергалась не квазинародная музыка, а вся богатырская эпопея. И надо сказать, что и в этом плане Демьян внес не очень много нового в крыловский текст, который он использовал полностью как материал.
Усугубил первоначальную ошибку Демьяна Таиров, трактовавший бородинскую пародийную музыку всерьез, по-оперному, а из текста сделавший плакатно-балаганное, откровенно-пародийное зрелище. Ошибку довершил я, разрешив пьесу и расхвалив спектакль в печати.
В конце концов, все это было в духе безбожных, нигилистических представлений двадцатых и тридцатых годов.
Незадолго до «Богатырей» в театре Сатиры шло архииздевательское сатирическое обозрение Н. Адуева «Крещение Руси». В этом обозрении показывалось, как Владимир спьяну крестил киевлян».
А жена Михаила Булгакова Елена Сергеевна записала в дневнике 2 ноября 1936 года: «Днем генеральная «Богатырей» в Камерном. Стыдный спектакль». И 14 ноября зафиксировала реакцию Булгакова на запрет спектакля: «В газете — постановление Комитета по делам искусств: «Богатыри» снимаются. «...За глумление над крещением Руси...» в частности.
Таиров лежит с капустным листом на голове, уверяю тебя».
Тем временем падение Демьяна продолжалось. 20 июля 1937 года Сталин направил записку главному редактору «Правды»:
«Тов. Мехлис!
На Ваш запрос о басне Демьяна «Борись или умирай» отвечаю письмом на имя Демьяна, которое можете ему зачитать.
Новоявленному Данте, т. е. Конраду, то бишь... Демьяну Бедному.
Басня или поэма «Борись иль умирай», по-моему, художественно-посредственная штука. Как критика фашизма она бледна и неоригинальна. Как критика советского строя (не шутите!) она глупа, хотя и прозрачна.
Так как у нас (у советских людей) литературного хлама и так немало, то едва ли стоит умножать залежи такого рода литературы еще одной басней, так сказать...
Я, конечно, понимаю, что я обязан извиниться перед Демьяном-Данте за вынужденную откровенность.
С почтением
И. Сталин».
Следующей ступенью опалы Демьяна стало исключение из партии. В связи с этим НКВД подготовило для Сталина справку о Демьяне Бедном, датированную 9 сентября 1938 года. Вот ее текст: «Демьян Бедный (Ефим Алексеевич Придворов) — поэт, член Союза советских писателей. Из ВКП(б) исключен в июле с. г. за «резко выраженное моральное разложение».
Д. Бедный имел тесную связь с лидерами правых и троцкистско-зиновьевской организации. Настроен Д. Бедный резко антисоветски и злобно по отношению к руководству ВКП(б). Арестованный участник антисоветской организации правых А.И. Стецкий по этому поводу показал:
«До 1932 г. основная задача, которую я ставил перед возглавлявшимися мною группами правых в Москве и Ленинграде, состояла в том, чтобы вербовать в нашу организацию новых людей. Из писателей я установил тогда тесную политическую связь с Демьяном Бедным, который был и остается враждебным советской власти человеком. С Демьяном Бедным я имел ряд разговоров, носивших открыто антисоветский характер. Он был резко раздражен недостаточным, но его мнению, вниманием к его особе. В дальнейших наших встречах, когда стало выясняться наше политическое единомыслие, Демьян Бедный крепко ругал Сталина и Молотова и превозносил Рыкова и Бухарина. Он заявлял, что не приемлет сталинского социализма. Свою пьесу «Богатыри» он задумал как контрреволюционную аллегорию на то, как «силком у нас тащат мужиков в социализм».
Озлобленность Д. Бедного характеризуется следующими его высказываниями в кругу близких ему лиц:
«Я стал чужой, вышел в тираж. Эпоха Демьяна Бедного окончилась. Разве вы не видите, что у нас делается. Ведь срезается вся старая гвардия. Истребляются старые большевики. Уничтожают всех лучших из лучших. А кому нужно, в чьих интересах надо истребить все поколение Ленина? Вот и меня преследуют потому, что на мне ореол октябрьской революции».
Д. Бедный систематически выражает свое озлобление против тт. Сталина, Молотова и других руководителей ВКП(б):
«Зажим и террор в СССР таковы, что не возможна ни литература, ни наука, не возможно никакое свободное исследование. Историю гражданской войны тоже надо выбросить в печку — писать нельзя. Оказывается, я шел с партией, 99,9 процентов которой шпионы и провокаторы. Сталин — ужасный человек и часто руководствуется личными счетами. Все великие вожди всегда создавали вокруг себя блестящие плеяды сподвижников. А кого создал Сталин? Всех истребил, никого нет, все уничтожены. Подобное было только при Иване Грозном».
Говоря о репрессиях, проводимых советской властью против врагов народа, Д. Бедный трактует эти репрессии как ничем не обоснованные. Он говорит, что в результате якобы получился полный развал Красной Армии:
«Армия целиком разрушена, доверие и командование подорвано, воевать с такой армией невозможно. Я бы сам в этих условиях отдал половину Украины, чтобы только на нас не лезли. Уничтожен такой талантливый стратег как Тухачевский. Может ли армия верить своим командирам, если они один за другим объявляются изменниками? Что такое Ворошилов? Его интересует только собственная карьера».
Д. Бедный в резко антисоветском духе высказывался о Конституции СССР, называя ее фикцией:
«Выборов у нас, по существу, не было. Сталин обещал свободные выборы, с агитацией, с предвыборной борьбой. А на самом деле сверху поназначали кандидатов, да и все. Какое же отличие от того, что было?»
В отношении социалистической реконструкции сельского хозяйства Д. Бедный также высказывал контрреволюционные суждения:
«Каждый мужик хочет расти в кулака, и я считаю, что для нас исключительно важно иметь энергичного трудоемкого крестьянина. Именно он — настоящая опора, именно он обеспечивает хлебом. А теперь всех бывших кулаков, вернувшихся из ссылки, либо ликвидируют, либо высылают опять... Но крестьяне ничего не боятся, потому что они считают, что все равно: что в тюрьме, что в колхозе».
После решения КПК об исключении его из партии Д. Бедный находится в еще более озлобленном состоянии. Он издевается над постановлением КПК: «Сначала меня удешевили — объявили, что я морально разложился, а потом заявят, что я турецкий шпион».
Несколько раз Д. Бедный говорил о своем намерении покончить самоубийством»».
Сталин наверняка знал цену показаний, выбитых следователями из арестованных троцкистов и бухаринцев. Поэтому вряд ли в утверждениях Стецкого о симпатии Д. Бедного к Бухарину и Рыкову он видел что-то большее, чем очередную схему заговорщической сети, придуманной следствием. Точно так же трудно было поверить, что бездарные «Богатыри» содержали какую-то «фигу в кармане», а не были простой попыткой заработать на театре и вновь громко заявить о себе в литературно-театральном мире, реабилитировавшись за былые ошибки.
Вот донесения осведомителей — это было серьезнее. Но, в самом деле, чего иного мог ожидать Сталин от поэта, над которым не раз откровенно издевался прямо в лицо? Что же касается оценки репрессий и общей остановки в стране, то в своих суждениях Демьян был отнюдь не одинок. В этом Сталин должен был легко убедиться, просматривая регулярно поступавшие к нему сводки НКВД о настроениях в обществе, также отдельные справки на ряд деятелей литературы и искусства, которые порой высказывались еще резче, чем Демьян, но репрессий избежали.
Интересно, что Сталин не стал преследовать Бедного даже за похвальный отзыв о расстрелянном Тухачевском и за резкую критику репрессий в Красной Армии. Видно, верил, что баснописец еще пригодится. И, конечно же, сам Сталин прекрасно знал, что никакого «заговора Тухачевского» в природе не существовало, а было лишь соперничество двух группировок в руководстве РККА, а котором подробнее я расскажу далее.
В войну, повторю, Демьяна простили и вновь позволили чуть ли не ежедневно публиковать фельетоны в центральных газетах. Он скончался 25 мая 1945 года, через 16 дней после победы. И посмертно Сталин приравнял его к двум другим классикам социалистического реализма — Горькому и Алексею Толстому. 9 марта 1947 года было принято постановление Политбюро «Об упорядочении хранения и использования литературных архивов А.М. Горького, Демьяна Бедного и А.Н. Толстого». Там было что упорядочивать. Все трое имели обширную переписку с «сильными мира сего», в том числе и с теми, кто был впоследствии репрессирован. Да и письма Ленина, Сталина и других избежавших печальной участи вождей далеко не всегда содержали удобные для конца 40-х годов мнения и оценки. Поэтому Политбюро постановило создать специальные комиссии для подготовки к публикации документов из архивов Горького, Бедного и Толстого, а публикацию осуществлять только с разрешения Секретариата ЦК ВКП(б).
Последнее же постановление Секретариата ЦК ВКП(б), посвященное Демьяну Бедному и принятое при жизни Сталина, датировано 24 апреля 1952 года. Оно называлось грозно: «О фактах грубейших политических искажений текстов произведений Демьяна Бедного» и явно было продиктовано Сталиным. Иосифу Виссарионовичу не понравилось, что в сборниках Демьяна Бедного, вышедших в 1950—1951 годах, их составитель В. Регинин «включил в сборники не последние варианты произведений, а более ранние, забракованные самим поэтом, не считаясь с тем, что Д. Бедный улучшал свои произведения, а в ряде случаев вносил в них исправления под влиянием партийной критики». Регинина исключили из Союза писателей, редакторов сняли с работы. Сталин опасался, что многие демьяновские тексты порождают двусмысленные ассоциации. Но до издания нового, исправленного сборника, о котором говорило постановление, уже не дожил.
Интерес к творчеству Д. Бедного пережил ренессанс при Хрущеве, ценившем стихи пролетарского поэта. А с конца 60-х годов Демьян был основательно и, надо признать, заслуженно забыт читателями.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |