5.3. Булгаков и Зощенко

Сатира Зощенко — своеобразная литературная галактика, состоящая из итогах звезд и планет, удивляющих и поражающих своим ярким и неослабным свечением в течение многих лет, своими тайнами и загадками для исследователей. Разноплановые публикации, постоянно появляющиеся в печати, показывают и огромный интерес к Зощенко, и сложные проблемы интерпретации его творчества. Здесь будут рассмотрены лишь некоторые аспекты сатиры Зощенко в связи с общей темой исследования.

Художественный мир рассказов и фельетонов Зощенко 20-х годов парадоксально и в то же время точно и полно отразил во множестве персонажей и ситуаций сугубо бытового плана существенные тенденции развития советской действительности. Уже тогда сложилось понятие «зощенковский герой», которое не оставалось неизменным и с которым в разные периоды ассоциировались определения то «мещанин», «обыватель», то «советский хам», то «капитан Лебядкин» (Б. Сарнов). Зощенко изображал людей, составляющих основное население страны, которым довелось жить в эпоху грандиозных исторических потрясений и которые воспринимали их применительно к своему уровню понимания и развития. Писатель глубоко понимал их нужды и беды и от всей души сочувствовал простым людям, оказавшимся в непонятных для них и сложных жизненных обстоятельствах, вызванных невиданными переменами, которые осуществлялись якобы для достижения их будущего счастья и благополучия. Его огорчало невежество, низкий культурный уровень, примитивизм «человека с улицы». Зощенко осуждал и беспощадно высмеивал грубость, хамство, дикость, низменную материальность и бездуховность своих персонажей. Что касается повествовательной манеры, то необходимо принять во внимание такое признание Зощенко: «Дело в том, что я пролетарский писатель. Вернее, я пародирую своими вещами того воображаемого, но подлинного пролетарского писателя, который существовал бы в теперешних условиях жизни и в теперешней среде...»

«Я только пародирую. Я временно замещаю пролетарского писателя. Оттого темы моих рассказов проникнуты наивной философией, которая как раз по плечу моим читателям» [161, с. 10].

Названные факторы обусловили очень сложные взаимоотношения между рассказчиком, от лица которого ведется повествование, и автором, многослойность сатиры, разнообразие в сочетаниях пародийных и иронических оттенков при обрисовке персонажа. Неприглядные поступки и действия «зощенковского героя», его несуразные нелепые суждения, показывающие примитивизм его психики и убогость интеллекта, зачастую описываются как нечто не совсем обычное, курьезное, но, в общем-то, из разряда житейского, каждодневного. «Зощенковский герой» — это не банальный образ обывателя, а сложно организованный диалог автора и персонажа с их парадоксальным взаимоперетеканием», — пишет Вл. Новиков. Структуру «зощенковского героя» исследователь предлагает также рассматривать как «художественное сравнение автора и персонажа» [162, с. 26]. Утверждение звучит несколько общо: есть случаи иронического раздвоения, взаимосопоставления и мнимого контраста. Сплетение масок автора, рассказчика и персонажа у Зощенко является продолжением и развитием традиций известного в русской литературе повествования от лица множества рассказчиков и сложной игры с ролями героя, повествователя и истинного автора текста, сотворения многомерного образа персонажа. Большую роль играет здесь зощенковская ирония, суть которой И. Голенищев-Кутузов видит в следующем: «Этот мир писатель как бы принимает до конца. Он спешит заверить официальную критику и читателя в своей лояльности по отношению к властям. Если ему не свойствен революционный и героический пафос, говорит он, то лишь по «низменности юмориста». И нет основания ему не верить. Но «низкий стиль сатирика» убийствен для нового быта, созданного учением нетерпимо догматическим и к жизни враждебным» [163, с. 19].

Целый ряд исследователей (Л. Ершов, Д. Молдавский, А. Старков) считают, что Зощенко изображает исключительно обывательские мещанский мир, где, как утверждает, например, и Г. Белая, «не существует резких сдвигов и где революция не входит в сознание человека как катаклизм времени» [164, с. 7]. В качестве иллюстрации Г. Белая приводит рассказ «Жертва революции»). К этому произведению мы еще вернемся, а пока стоит напомнить, что известность Зощенко принесли «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова» (1921). Бойкий повествователь, «в мужицкой жизни... вполне драгоценный человек», после революции оказался посторонним и бродит неприкаянно по русской земле, не зная, к «чему бы такое... приткнуться».

Г. Белая повторяет и еще одно распространенное мнение, согласно которому объектом изображения у Зощенко является сфера жизни, где деформируются «высокие идеи и эпохальные события» [164, с. 8]. Суть дела в другом — в особенности подхода Зощенко к изображаемым явлениям.

«Эпохальные события», «высокие истины» и идеи отражаются совершенно по-особому на жизненных перипетиях «зощенковского героя». Ефим Григорьевич, герой рассказа «Жертва революции», произносит многозначительные слова: «Я, уважаемые товарищи, был задавлен революционным мотором». Этой фразой повествователь обозначил нелепую печальную судьбу многих зощенковских персонажей. Название рассказа исследователи воспринимают как сугубо ироническое, но в нем парадоксально проступает и прямой смысл. Спустя шесть лет после революции Ефим Григорьевич по-прежнему бедствует, снимает комнату у хозяев, подвергается издевательствам со стороны председателя жилтоварищества. Чтобы оградить себя от его произвола, Ефим Григорьевич и предпринимает жалкую и неуклюжую попытку выдать себя за участника октябрьской революции, даже пострадавшего во время ее бурных событий. Полемически вызывающим замечанием начинается рассказ «Матренища»: «Которая беднота, может, и получила дворцы, а Ивану Саввичу дворца, между прочим, не досталось. Рылом не вышел». Весьма показателен для первой половины 20-х годов рассказ «Счастье». Повествователь выступает в нем в роли своеобразного правдоискателя, которому необходимо получить ответ на извечный вопрос: «Кому на Руси жить хорошо при народной советской власти?» У многих выспрашивает повествователь: «Доволен ли ты своей жизнью? Было ли в твоей жизни счастье?» и не получает ответа, потому что «иные шуточкой на это отделываются... иные врать начинают». И только один человек, стекольщик Тестов, поведал о том, что в его жизни случилось счастье, когда он лет двадцать — двадцать пять назад в один вечер заработал «чистых тридцать рублей», после чего пил два месяца и сделал кое-какие мелкие покупки. Выслушав Тестова, повествователь говорит: «Я с завистью посмотрел на своего дорогого приятеля. В моей жизни такого счастья не было». Прошло 7 лет после революции, совершавшейся во имя счастья народного, однако ни рассказчик, ни его приятель никаких признаков счастья не чувствуют.

Электрификация, тоже «эпохальное событие», коснулось «зощенковского героя» удивительным парадоксальным образом. Рассказ на эту тему сначала так и назывался «Электрификация», затем получил вызывающий заголовок «Бедность» (1924). Начало произведения звучит бодро: «Нынче, братцы мои, какое самое модное слово, а? Нынче самое, что ни на есть модное слово электрификация.

Дело это, не спорю, громадной важности — Советскую Россию светом осветить», Далее бодрая тональность снижается: «Но в этом есть пока что свои неважные стороны». И повествователь рассказывает о том, как в квартире, где он снимает комнату, провели электричество, и при ярком свете, все жильцы, придя с работы, вдруг увидели и поняли, в какой бедности они живут: «Кругом гниль и гнусь... тут туфля чья-то рваная валяется, тут обойки оторваны и клочком торчат, тут клоп рысью бежит, от света спасается, тут тряпица неизвестно какая, тут плевок, тут окурок, тут блоха резвится». Опечаленная хозяйка попросила отрезать проводку: «Чего, говорит, этакую бедность освещать клопам на смех». Грустным вздохом повествователя заканчивается рассказ: «Эх, братцы, и свет хорошо, да и со светом плохо».

Рассуждениями о счастливом будущем начинается рассказ «Кризис». «Лет, может, через двадцать, а то и меньше у каждого гражданина, небось, по цельной комнате будет», — говорит повествователь, увидев, как по улице провезли воз кирпичей. Очень быстро он спускается на грешную землю и рассказывает о том, что ему самому пришлось из-за отсутствия жилья снимать ванную в коммунальной квартире.

Многие зощенковские герои, таким образом, становятся просто «жертвами» революции и других «эпохальных событий», которые не принесли простому «маленькому человеку» ни счастья, ни радости, ни благополучия. Зощенковский герой, замечает Г. Адамович, всегда оказывается посрамленным и обиженным. «Он смотрит на мир удивленными глазами, и, правда, ужасная чепуха происходит вокруг него» [165, с. 305]. Не одни материальные трудности угнетают зощенковского героя, Еще более разрушительно действует на его человеческую сущность атмосфера страха перед непонятными событиями и репрессивными действиями властей. Страх, воздействие пропаганды классовой ненависти, постоянные поиски врагов порой приводят к тому, что «жертва» начинает проявлять палаческие наклонности. Быстро усваивают зощенковские герои расхожие понятия о привилегиях пролетария и труженика, впитывают ненависть и презрение к интеллигентам, «бывшим буржуям», «Я всегда симпатизировал центральным убеждениям», — не без гордости заявляет один из рассказчиков («Прелести культуры»). Самодовольное чувство причастности к господствующей власти и идеологии, «центральным убеждениям», является источником агрессивности зощенковских героев. С беспощадной иронией показывает писатель их хамские поступки. «Всего более жутко в рассказах Зощенко то, что совершаемые в них мерзости творятся не просто, а с горделивым сознанием «созвучности эпохе», с любовью к «достижениям культуры» и с бодрою верою в «советское строительство», — писал В. Ходасевич [166, с. 304].

Фома, герой рассказа «Фома Неверный», увидев на советских деньгах изображение мужика там, где на дореволюционных купюрах помещались портреты царей, вдруг ощутил себя хозяином жизни и принялся куражиться, На вокзале он согнал с лавки спящего человека, нарочито грубо говорил с кассиром, даже плюнул на него, Фома сам удивляется своей силе: «Почет все-таки заметный. Слушают. Раньше, может, в рожу бы влепили, а тут слушают, пугаются».

Исполнен чувства собственного достоинства как «кавалер у власти» (работает в домоуправлении) и Григорий Иванович, герой популярного рассказа «Аристократка». Он гуляет с женщиной, которую считает аристократкой только за то, что у нее шляпка, «чулочки фильдекосовые... и зуб золоченный», и постоянно ожидает проявления враждебной идеологии с ее стороны. Наконец такое случилось, по мнению Григория Ивановича, в буфете театра, когда «аристократка» съела три пирожных и принялась, было за четвертое, да была остановлена грубым окриком кавалера. Увидев проявление враждебной идеологии «в полном объеме», Григорий Иванович расстался с «аристократкой».

Новые хозяева, выросшие в советскую эпоху, всячески стараются всюду показать свои привилегии. «Пущай, я чего хочешь сделаю — во всем мне будет льгота», — заявляет герой рассказа «Тормоз Вестингауза» Володька Боков и пытается остановить поезд. Рассказчик полностью одобряет поступки Володьки, приводя весомый аргумент в защиту дружка: «И далее народный суд, в случае ежели чего, за него заступится. Потому что у него, — пущай и публика знает, — происхождение очень отличное. И родной дед его был коровьим пастухом, и мамаша его была наипростая баба...» Если кто-либо пытается призвать к порядку распоясавшихся «гегемонов», они рассматривают законные действия окружающих как посягательство на свои привилегии. Повествователь в рассказе «Мещанский уклон» возмущен тем, что «кустаря-пролетария» Растопыркина сняли с трамвайной площадки, ибо тот ехал в грязной одежде, и обвиняет пассажиров в «мещанском» уклоне. «Мещанские штучки» в обычных нормальных поступках людей видит Иван Петрович, персонаж из рассказа «Мещанство». Словно отвечая официальной критике, которая «всю серьезность поставленных Зощенко проблем свела к примитивному разговору об обывателе и мещанине» [167, с. 9], писатель в рассказах «Мещанский уклон» и «Мещанство» показывал, насколько зыбки, неопределенны, порой абсурдны рассуждения о мещанстве, одной из мифологем, поддерживаемой большевистской пропагандой.

Изображая повседневную, сугубо бытовую сферу жизни, Зощенко, как и Булгаков, умел показать, что самые уродливые ее черты, нелепости и абсурд, определяются политикой государства, акциями высшей власти. Большой алогизм жизни страны обнаруживается в бесчисленных алогических ситуациях рассказов Зощенко и нелепых поступках его персонажей. «Люди эти, — говорит К. Чуковский о зощенковских героях, — непоколебимо уверены, что все высокогуманные лозунги нужны лишь для внешнего употребления — для митинговых речей, для плакатов и газетных статей — и что никто не обязан воплощать их в своем обиходе, руководствоваться ими в своем повседневном быту» [168, с. 57]. К двойному стандарту их приучила власть своими жестокими акциями, прикрытыми высокими словами.

Булгаков и Зощенко с тревогой отмечали, что усиленно внедряемые классовые принципы морали приводят к катастрофическому для личности разрушению общечеловеческих нравственных основ. Уродливо деформируются традиционные отношения детей и родителей, любовь, родственные связи, обычные правила приличия, сострадание и сочувствие горю. Поэтому безобразные выходки персонажей кажутся повествователю, от лица которого ведется рассказ, вполне нормальными. Молодой человек заставляет старую женщину нести тяжелую поклажу и недовольно покрикивает на нее. Пассажиры вагона, в котором все это происходит, возмущаются, считая, что он так грубо обращается с домашней прислугой. Узнав, что старушка приходится молодому человеку всего лишь матерью, люди успокаиваются и даже просят извинения за вмешательство («Гримасы нэпа»). На поминках по случаю сорокового дня вдова покойного устраивает скандал с одним из гостей по поводу треснувшего стакана, потом дело доходит до суда («Стакан»). Суть здесь не в ущемлении «законных, веками освященных прав собственника», как полагает А. Старков [75, с. 59], а в полном забвении зощенковскими героями простых человеческих правил приличия, душевной грубости, агрессивности. Таких ситуаций в рассказах Зощенко великое множество, встречаются они и в «Сентиментальных повестях» «...махровое хамство, увиденное писателем повсюду, — отмечает Е. Щеглова, — хамство, ставшее нормой жизни, было не просто отличительной чертой отдельных невоспитанных обывателей, как это представлялось критикам. Оно пропитало все жизненные слои, подчинило себе все, и оно было неразрывно слито с бездушием, безнравственностью, неуважением к личности и, в конечном счете, — с безличностью» [169, с. 262]. Сопоставимы с персонажами из рассказов и фельетонов Булгакова «бурнаковским племянником» (одноименный фельетон) и Василием Ивановичем, представляющимся повествователю как «кошмар в полосатых подштанниках» (цикл очерков «Москва 20-х годов»), зощенковские герои в рассказах «Гримасы нэпа», «Стакан», «Гости», «Прискорбный случай», «Свадьба». Напоминают булгаковского Шарикова Григорий Иванович («Аристократка»), Володька Боков («Тормоз Весгингауза»), Растопыркин («Мещанский уклон») тем, что они кичатся своим пролетарским происхождением и особыми правами тружеников, поэтому ведут себя по-хамски. Очень близок к Шарикову зощенковский Мякишев («Монтер») в своем стремлении к всеобщей уравниловке. Обиженный тем, что в оперном театре предпочтение оказывают тенору, а его, простого монтера, почти не замечают, Мякишев решает показать свою значимость. Перед самым началом спектакля Мякишев выключает свет в театре и вынуждает дирекцию согласиться на его требования. «Теноров нынче нету!» — самодовольно изрекает Мякишев, и повествователь вполне поддерживает такого рода идеи «равенства».

Как и Булгаков, Зощенко передает атмосферу страха, в которой живут его герои и который вынуждает их совершать постыдные и абсурдные поступки. Фельетон «Скверный анекдот» (1925) рассказывает о том, как в Пищетресте купили для служащих билеты в театр, но, испугавшись, что не сумеют отчитаться, отобрали билеты, пришили их к делу и составили отчет. Культпоход не состоялся. Главу семьи нэпманов Горбушкиных вызвали в ГПУ. Родственники сразу решили, что ему выйдет «высшая мера», и принялись срочно продавать все имущество, опасаясь конфискации. Вечером Горбушкин вернулся в пустую квартиру («Спешное дело», 1926). Подвыпивший гость позвонил в Кремль, чтобы выяснить незначительный спорный вопрос, и теперь хозяйка и вся компания ожидают страшных карательных мер («Неприятная история», 1928).

Новеллы Зощенко 20-х годов — самая значительная часть его сатиры. В этот же период писатель создает цикл «Сентиментальные повести» (к ним примыкают повести «Сирень цветет» и «Мишель Синягин»). Сатирические мотивы в повестях переплетались с лирическими, ироническими, заметны были ноты сострадания и сочувствия. Пародийный настрой обусловлен тем обстоятельством, что повествование ведется от лица писателя Коленкорова, который старается продолжать традиции классической литературы. Он представляет собой «средний интеллигентский тип». Зощенко отказывается «писать легко и весело... о хорошем и счастливом», о чем полемически заявляет в одном из отступлений, признает, что поступки его героев не «вызовут горячей симпатии со стороны трудящихся масс». Герои повестей, принадлежащие тоже к среднему интеллигентскому типу, являются в большинстве своем «жертвами революции», которая исковеркала их судьбу, отняв у них сознание осмысленности и прочности бытия и обрекая на ничтожное жалкое существование. Забежкин («Коза»), Аполлон Перепенчук («Тамара и Аполлон»), Котофеев («Страшная ночь»), Синягин («Мишель Синягин») каждый по-своему демонстрирует степень духовной деградации среднего интеллигентского типа в условиях советской действительности. К «жертвам революции» принадлежат и те, кто добился видимого материального благополучия, превратившись в бездушных хамов и хищников: Былинкин («О чем пел соловей»), Володин («Сирень цветет»). Зощенко в отличие от Булгакова не связывал особых надежд с интеллигенцией, для которой советский уклад жизни представлялся ему губительным. Интеллигент «слишком поторопился в своих мечтаниях и надеждах» [170, с. 51] на советскую власть и новую жизнь.

Под давлением изменившейся обстановки в стране и нападок критики Зощенко пришлось менять объект и стиль сатиры в своем творчестве. Исчезает герой-сказчик и появляется положительный герой в рассказах, которые порой заканчиваются репликами и советами дидактического и проповеднического свойства. И все-таки в лучших из этих произведений Зощенко выступает как едкий обличитель-гуманист, высвечивая новые тенденции в жизни советского общества: усиление административного начала, преклонение перед идеологическими догмами, дальнейшее нагнетание обстановки страха и доносительства, поисков врагов, все большее подчинение личности тоталитарному режиму («Веселая игра», «Страдания молодого Вертера», «История болезни», «Врачевание и психика»). Симптоматично звучит заголовок одного из фельетонов писателя «Человека жалко».

Философский характер сатиры Зощенко особенно заметно проявился в «Голубой книге» (1935). Движение сюжета заменено в сборнике «движением тьмы» [75, с. 29]. Жизнь современного человека, как и в романе Булгакова «Мастер и Маргарита», рассматривается в контексте мировой истории. Структурно книга Зощенко состоит из пяти разделов: «Деньги», «Любовь», «Коварство», «Неудачи», «Удивительные события». Тема четырех из них рассматривается в процессе исторического развития и в сатирической тональности, в последнем разделе сатирические рассказы вынесены в приложение. Сопоставления современности с прошлым наглядно показывают генезис многих человеческих пороков, которые при социализме не исчезли, а только приняли иные формы. История представляется в изложении нарочито наивного повествователя как нагромождение неприглядных событий, обманов и махинаций на уровне бытовых представлений «коммунальной квартиры» 30-х годов [171, с. 360]. От подобного рода исторических событий не слишком отличаются частные истории современности. И в новом социалистическом обществе «в смысле обращения друг к другу все без всяких перемен». Вывод Зощенко в «Голубой книге», как и Булгакова в романе «Мастер и Маргарита», неутешителен. Социальный эксперимент, осуществляемый большевиками, принесший народу столько бед и лишений, не изменил к лучшему ни природы человека, ни людских отношений.

Со второй половины 30-х годов сатира все реже появляется в творчестве Зощенко, ее место занимает научно-художественная и документальная проза.

Убогий, безжалостно-грубый, абсурдный и кошмарный новый советский быт зеркально отразился в языке сатирических произведений Зощенко. «Этот смердяковский язык, — писал И. Голенищев-Кутузов в 1933 году, — существовал, конечно, и до 1917 года, но большевистская революция его узаконила, и он ныне получил поистине планетарное распространение» [163, с. 19]. Зощенко отвергал обвинения в том, что он искажает «прекрасный русский язык» и якобы пишет «ломаным языком, чтобы насмешить почтеннейшую публику». «Я почти ничего не искажаю, — говорил писатель. — Я пишу на том языке, на котором сейчас говорит и думает улица». «Много потребовалось Зощенко творческих сил, чтобы сделать этот язык художественным, экспрессивным и ярким», — отмечал К. Чуковский и называл целый ряд компонентов, составивших «сложный химический сплав» языка зощенковских произведений: разнообразные жаргоны канцелярий, дурно понятые иностранные слова, алогизм, косноязычие, неуклюжесть словаря, «синтаксические и словесные монстры» [168, с. 50—53]. Язык Зощенко — явление уникальное, и все же несколько категорично звучит утверждение М. Чудаковой: «Отношение Зощенко к языку отличало его от всех современников: он стремился изобразить и осмыслить саму речь, речевую жизнь как нечто важнейшее для понимания всех сфер жизнедеятельности общества» [69, с. 197]. Особая выделенность языка Зощенко, возможность отметить, как говорит К. Чуковский, «вывихи синтаксиса» и «опухоли словаря... ненавистного ему слоя людей», объясняется тем, что писатель выработал свою манеру сказа, емкую и выразительную, пародийную, основанную на краткой, предельно сжатой фразе. Подобное отношение проявлялось и у Булгакова, например, к «новоязу», хотя он почти не использует сказ. Можно отметить и некоторое сходство в языковом комизме у Зощенко и у Булгакова. Из многообразных приемов Зощенко, описанных М. Крепсом [68, с. 32—99], Булгакову свойственны такие, как непоследовательная группировка, переосмысление термина, сочетание лексики различных стилевых пластов, использование канцеляризмов, комическая модернизация.

Зощенко и Булгаков сумели глубоко осмыслить существенные тенденции общественного развития, с гуманистических позиций обличали и осмеивали пороки нового социалистического уклада жизни, их сатира носила нравственно-философский характер. Оба сатирика мужественно вынесли и критические проработки, и клеветнические кампании в прессе, и репрессивные меры со стороны властей, но оставались верны своему призванию.