Премьера «Дней Турбиных» породила занятную тенденцию: публика, открывшая для себя нового автора, спешила на Арбат — познакомиться с очередным булгаковским произведением. Подогревала ажиотаж и заметка, опубликованная в «Комсомольской правде», с броским заголовком «Булгаков взялся за нэп». Характерно, что в дни первых показов «Зойкиной квартиры» один из арбатских постовых потребовал выписать дополнительный наряд для охраны Студии Вахтангова, поскольку в очереди в кассу случалась перебранка (небольшой зал особняка Берга, рассчитанный всего лишь на 400 зрителей, не мог вместить всех желающих). Поговаривали, что у одной гражданки по пути на премьеру в трамвае украли билет на «Зойкину квартиру». И эта история среди артистов стала предметом множества шуток, поскольку деньги мошенник не тронул.
Между «Днями Турбиных» и «Зойкиной квартирой» московская публика 1920-х годов находила множество интересных перекличек. «Зойкина квартира» как бы дополняла, развивала тему социального расслоения, крушения надежд, начатую МХАТом. И одним из ярчайших образов этих двух спектаклей стал дом. Не зря в «Днях Турбиных» Алексей Васильевич произносит фразу: «Дом наш — корабль». Для Булгакова родовое гнездо Турбиных стало символом прочности бытия. За окном гремит Гражданская война, на грани раскола семья интеллигентов-белогвардейцев, но этот дом с часами, играющими гавот, мебелью красного бархата, шкафами с книгами, пахнущими шоколадом, и всегда теплой изразцовой печью стал образцом семейного очага во всей его хрупкости и беззащитности. Мхатчики (слово времен нэпа) мастерски показали, что значит для русского человека терять привычное, бесконечно любимое. Тревога постепенно проникала под крышу старого дома. Оттого внезапно гас свет, в окна и двери ломилась метель, течение разговора то и дело прерывалось отдаленными, но отчетливыми выстрелами. Переборы гитары, куплеты про дачников и дачниц, офицерские ухаживания, огни на елке, нескончаемые интеллигентские споры — все это, так щемяще-узнаваемо написанное Булгаковым, вдруг оказалось под угрозой. Создавалось впечатление, что совсем скоро дни Турбиных с их притягательным миром навсегда канут в Лету.
Совершенно другой образ дома показал Булгаков в «Зойкиной квартире», действие которой происходит уже не в Гражданскую войну, а в разгар нэпа. То есть для зрителей, пришедших на премьеру в 1926 году, это было произведение, что называется, «о наших днях». Они не увидели на сцене белогвардейской интеллигенции. В пьесе Булгакова родился тип современного человека, который в эпоху «жилтовариществ» и «уплотнений» обрастает, как шерстью, липовыми документами. Есть документ — есть человек, нет документа — нет человека. В замкнутом мире, над которым властвует управдом Аллилуя, нормой становится уголовная психика. Хозяйка просторной квартиры Зоя Денисовна Пельц, собрав множество незаконных справок, свидетельств и разрешений, всеми правдами и неправдами оберегает свое жилище от уплотнения. А по ночам ее квартира превращается в типичный притон с полным гербарием авантюристов, жуликов, махинаторов, факиров на час, дутых миллионеров, жестоких суперменов из азиатских наших соседей, буржуазных дамочек, поддельных аристократов и т. д. Это уже не дом-корабль, а Ноев ковчег, населенный криминалитетом. Здесь — и «бывшие», и нынешние, и осколки «разбитого вдребезги», и новые «красные директора», уже тронутые стихией глобального взяточничества...
Спектакли МХАТа и Театра им. Вахтангова, безусловно, рифмовались друг с другом, вступали в диалог. Эту парность, внятную для современников, с течением времени перестали улавливать.
Режиссер Иосиф Рапопорт
Подробности первых показов «Зойкиной квартиры» зафиксировал режиссер Студии Вахтангова Иосиф Рапопорт:
Пьеса была явно и откровенно сатирическая. Смех не прекращался в течение всего спектакля. Вот главные персонажи: страдающий граф Обольянинов, красивый и нежный, энергичная, ищущая средств бежать и спасти своего возлюбленного Зоя Денисовна и присоединившийся к ним авантюрист-полууголовник типа Остапа Бендера. Роли были написаны превосходно, с таким юмором, знанием сцены, с такой смелостью и вкусом, что все поголовно влюбились в автора, захотели играть в пьесе все, хоть и полусловесные, а то и выходные роли. Достаточно сказать, что Щукин, перед этим сыгравший Синичкина и Павла в «Виринее», с увлечением взялся за эпизодическую роль под названием «Мертвое тело», или Иван Васильевич. Это был командировочный из провинции, хозяйственник, сильно захмелевший и, так как дамы для него не оставалось, плясавший с манекеном.
Помню, что реплики из пьесы, как это часто бывает, когда роли нравятся, переходили в жизнь: «Граф, коллега, прошвырнемся в пивную, раки — во...» — говорил исполнитель роли проходимца Симонов. «Какая вы, Зоя Денисовна, обаятельная», — реплика из роли управдома — Захавы, обращенная к Ц. Мансуровой, — стала ходячей, и с тех пор термин «обаятельный» в смысле похвалы был убит, скомпрометирован и стал запретным в театре.
Может быть, актеры «пересочувствовали» героям или, лучше сказать, «антигероям» пьесы и не стали, как тогда любили выражаться, «прокурорами» образов. Вернее, прокурорами они были, но не требовали для своих персонажей высшей меры наказания.
Говорили, что аншлаги создавал «нэпманский зритель», что смех этот «нездоровый». Но ведь в эти же годы четырехсотместный зал Студии с белыми, свежевыструганными стульями так же наполнялся и на «Виринее», — и сцена «выборов в учредительное собрание» сопровождалась таким же незатихавшим смехом зрителя.
Кто мог «учесть», где был «нэпманский», а где наш, вахтанговский зритель? И тут и там зал наполняла молодая рабочая и старая служилая интеллигенция, был один и тот же умный и сильный режиссер Ал. Попов, и смелая вахтанговская ирония находила отклик в зале1.
В день премьеры одна из зрительниц (госслужащая Ольга Головина) написала в Коктебель своему приятелю Максимилиану Волошину:
По-моему это блестящая комедия, богатая напряженной жизненностью и легкостью творчества, особенно, если принять во внимание, что тема взята уж очень злободневная и избитая и что игра и постановка посредственны. Жаль, что писательская судьба автора так неудачна, и тревожно за его судьбу человеческую.
На один из спектаклей приехал Константин Сергеевич Станиславский, о чем его племянница Алла Севастьянова оставила такое воспоминание:
В самом начале моей учебы в школе Театра Вахтангова дядя Костя пришел неожиданно на спектакль «Зойкина квартира». До этого он не был в этом театре чуть ли не с премьеры «Турандот». Он пришел и встал в очередь за билетом в кассу. Один человек из очереди побежал к главному администратору Николаю Мефодьевичу Королеву и сказал: «Что вы делаете, что у вас Станиславский в очереди в кассу стоит?» Конечно, все засуетились и с почетом провели его в зрительный зал и усадили. Актеры рассказывали, что они с ума сошли от волнения2.
Об этом же визите, который действительно «сводил с ума» своей значимостью и неожиданностью, рассказывал и Рапопорт:
Помню, как на один из спектаклей «Зойкиной квартиры» приехал К.С. Станиславский. Это было последнее его посещение Студии Вахтангова.
В маленьком голубом фойе в антракте собрались несколько человек из незанятых в спектакле, — участники не выходили, это было не положено, а может быть, «боялись».
Визит Станиславского стал для вахтанговцев приятной неожиданностью
Разговаривали кто посмелей, помню попытки В.В. Кузы выяснить мнение К.С. Станиславского. Много было пауз. Константин Сергеевич покашливал, как бы прочищая горло, улыбался, хмурился, точь-в-точь, как его изображает Борис Ливанов. Он, видимо, подыскивал слова, но, не находя их, заменял вежливым покашливаньем. Это происходило после блестяще принимавшейся сцены Симонова и Козловского: граф, сидя за пианино, играл царский гимн сначала грустно, затем все больше воодушевляясь. Симонов взбирался верхом на пианино, держа руку под козырек, как бы проезжая мимо строя войск... Оба вспоминали парад царской гвардии... Графу Обольянинову, скажем, было что вспомнить, но с чего «гарцевал» в своей роли «проходимец» Симонов — было не ясно и очень смешно.
Так вот, после этой сцены К.С. Станиславский ходил по мягкому ковру «голубого фойе», поглядывал на нас, ждущих его слова, покашливал и наконец произнес: «Французская игра...» И вновь покашлял. Интонация была неопределенной. Никто из присутствующих не попросил разъяснения этого термина. Я думаю сейчас так: в те времена считали, что вахтанговцы играют не образы, но «отношение к образам». Положение ошибочное и долго остававшееся неразъясненным. Во всяком случае, я считаю, что если это и была «французская игра», то очень хорошая. И зритель это мнение разделял. Автор, кажется, тоже.
Приезд Станиславского на спектакль был знаменателен. Его интересовал автор «Турбиных», и Константин Сергеевич сделал из просмотра свои выводы.
Полагаю, что спектакль в итоге Константину Сергеевичу понравился — он много смеялся3.
Примечания
1. Рапопорт И. Булгаков и вахтанговцы // Воспоминания о Михаиле Булгакове. М., 1988. С. 360.
2. Сидоркин М. Пути и перепутья. М., 1982. С. 58.
3. Рапопорт И. Указ. соч. С. 360.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |