У Турбиных. Вечером. Портьеры задернуты. Разговоры идут тревожно, вполголоса. На сцене: Лариосик, Николка, Студзинский, Мышлаевский и Шервинский Все в штатском.
Мышлаевский. Здоровеньки булы, пане адъютант. В одесском порту разгружаются две дивизии сенегалов, они же и сенгалезы. Кстати, почему вы без ваших аксельбантов? Портьера раскрылась, вышел наш государь и сказал: «Поезжайте, господа офицеры, на Украину и формируйте ваши части». И прослезился, за ноги вашу мамашу.
Шервинский. Чего ты ко мне пристал? Я, что ли, виноват в катастрофе? Я сам ушел последним из дворца. Ночью. Когда в предместье уже показывалась неприятельская конница. И кроме того, не забудь, пожалуйста, что я предупредил Малышева, и если б не я — я, может быть, не имел бы удовольствия беседовать с тобой сегодня.
Мышлаевский. Ты герой. Мы тебе очень признательны. Кстати о героях: не можешь ли ты мне сказать, где сейчас находится его светлость пан гетман всея Украины?
Шервинский. Тебе зачем?
Мышлаевский. А вот зачем. Если бы мне сейчас попалась эта самая светлость, я взял бы ее за ноги и хлопал бы головой о тротуар, пока не почувствовал себя бы удовлетворенным. А вашу штабную ораву в уборной нужно утопить.
Шервинский. Господин Мышлаевский, поосторожнее. Попрошу вас прекратить этот тон — я такой же офицер, как и вы.
Николка. Господа, тише.
Студзинский. Прошу вас, господа, сейчас же прекратить, этот разговор совершенно ни к чему не ведет.
Мышлаевский. Да ведь обидно. За что ухлопали Най-Турса? Какой был офицер! Алешку зачем подстрелили?
Студзинский. При чем тут Шервинский? Что ты, в самом деле, пристал?
Шервинский. Поведение капитана Мышлаевского...
Николка. Господа!
Лариосик. Зачем же ссориться?
Мышлаевский. Ну ладно. Брось, баритон, я погорячился. Уж очень жаль.
Шервинский. Довольно-таки странно.
Студзинский. Бросьте, голубчик, не до этого совсем.
Молчание.
Мышлаевский. Ну, как у него?
Николка. Сорок температура. Доктор говорит, что, кроме раны, еще сыпной тиф.
Выходит Елена, берет со стола склянку. Все встают.
Мышлаевский. Ну как у него, Леночка?
Елена. Бредит.
Мышлаевский. Жаль бабу... (Пауза.) Ну что ж, господа, кваканьем тут ничего не поможешь. Одним словом, все остаемся ночевать.
Шервинский. Конечно. Нельзя же оставить Елену одну.
Студзинский. Если Елена Васильевна разрешит...
Мышлаевский. Конечно, разрешит. Что ж тут не разрешать? Деваться нам некуда. По всем квартирам, наверно, ходят. Ищут офицерские душеньки.
Шервинский. Будьте покойны.
Пауза.
Мышлаевский. Так что ж, он, стало быть, при тебе ходу дал?
Шервинский. Конечно, при мне. Я был до последней минуты.
Мышлаевский. Дорого бы дал, чтобы присутствовать при этом замечательном зрелище. Что ж ты не пришиб его как собаку на месте?
Шервинский. Ты б сам его пришиб.
Мышлаевский. Пришиб бы. Клянусь Богом. Что он тебе, по крайней мере, говорил на прощанье?
Шервинский. Гетман обнял меня и поцеловал, поблагодарил за хорошую службу.
Мышлаевский. Так-с. Впрочем, я так и полагал. Не подарил ли чего-нибудь еще на прощанье? Например, золотой портсигар с монограммами?
Шервинский. Да, подарил портсигар.
Мышлаевский. Ты меня извини, баритон. Человек ты, в сущности, не плохой, но есть у тебя какая-то странность.
Шервинский. Не объяснишь ли, что ты хочешь сказать?
Мышлаевский. Нет, нет. Ты не сердись, ради Бога. Не хочется мне тебя затруднять... Ну, а если б я сказал, покажи портсигар.
Шервинский молча показывает портсигар.
Студзинский. Черт возьми!
Мышлаевский. Убил. Действительно монограмма.
Шервинский. Господин Мышлаевский, что нужно сказать?
Мышлаевский. Сию минуту. Господа, при вас прошу у него извинения.
Николка. Что ж он тебе при этом, Леня, говорил?
Шервинский. Обнял и сказал: «Леонид Юрьевич, примите от меня последнюю память о нашей совместной службе». И прослезился.
Лариосик. Прослезился, скажите, пожалуйста.
Мышлаевский. Верю. Всему теперь верю.
Николка. Целый фунт весит, вероятно.
Шервинский. Восемьдесят четыре с половиной золотника.
Мышлаевский. Да, чудеса в решете. Ну что ж, господа, стало быть, дежурство у Алеши учиним?
Студзинский. Конечно.
Мышлаевский. Спать все равно не придется.
Николка. Какой тут сон?
Мышлаевский. Знаете что, ребята? Раскинем столик, поиграем в винт, время будет незаметно идти.
Студзинский. Неудобно как-то.
Николка. Что же тут неудобного, господин капитан?
Мышлаевский. Почему неудобно? Сядем впятером с выходящим. Выходящий будет Елену сменять. По крайней мере, забудешься немного.
Николка приготовляет ломберный стол.
(Лариосику.) Вы играете?
Лариосик. Я. Я, видите ли... Да... Играю... Только очень, очень скверно. Я играл, знаете ли, в Житомире с сослуживцами моего покойного папы, с податными инспекторами. Они меня так ругали, так ругали...
Мышлаевский. Да что вы? Впрочем, податные инспектора — известные звери. У нас вы можете не беспокоиться. Мы люди тихие.
Шервинский. У Елены Васильевны принят тон корректный.
Лариосик. Помилуйте, я сразу это заметил. Вообще, дом Турбиных произвел на меня самое приятное впечатление. Здесь, несмотря на все эти ужасные события, как-то отдыхаешь душой, забываешь свои душевные раны, которые есть, конечно, у каждого. А нам, израненным, так нужен покой, так хочется предаться мечтаниям.
Мышлаевский. Вы, позвольте узнать, стихи сочиняете?
Лариосик. Я? Да, пишу.
Мышлаевский. Так-с. Извините, что я вас перебил, продолжайте, пожалуйста. Так вы говорите — отдаться мечтаниям? Что касается Житомира, судить, конечно, не берусь, но у нас здесь мечтать трудно. (Николке.) Ты щетку смочи водой, а то пылит здорово.
Николка зажигает свечи.
Студзинский. Хорошенькие мечтания!
Лариосик. Я сам понимаю. Конечно, когда весь мир погряз в кровавых ужасах гражданской войны, трудно сосредоточиться в своей личной жизни. Я хотел только сказать, что за этими кремовыми шторами как-то смягчаются наши острые переживания. Елена Васильевна распространяет какой-то внутренний свет, тепло вокруг себя, да и все ваше общество кажется мне дружной семьей... Я, видите ли, только что пережил личную драму. Ну, не будем говорить о ней...
Мышлаевский. Что ж, вы, конечно, правы в том, что касается Елены Васильевны и всего семейства Турбиных. Виноват, ваше имя-отчество: Ларион Иванович, если не ошибаюсь?
Лариосик. Ларион Ларионович. Но, право, мне бы было очень приятно, если бы вы меня называли попросту — Ларион.
Мышлаевский. Ну что ж. Вот, даст Бог, сойдемся поближе. За фасонами мы особенно не гоняемся.
Лариосик. Я очень счастлив, что попал к Турбиным, может быть, я выражаюсь несколько сентиментально. Я, видите ли, лирик по натуре. Я бы даже выразился — поэт. А многие смеются над поэтами.
Мышлаевский. Да храни Бог! Вы напрасно так поняли мой вопрос. Я против поэтов ничего не имею. Не читаю я, правда, стихов.
Студзинский. И никаких других книг.
Мышлаевский. Не слушайте, капитан сочиняет. Тащите карты. Неправда-с, если угодно знать — «Войну и мир» читал. Вот, действительно, книга. До самого конца читал и с удовольствием. А почему? Потому что писал не хулиган какой-нибудь, а артиллерийский офицер. У меня девятка пик. Вы со мной. Капитан — с Шервинским. Николка, выходи... Да-с... Вот, был писатель, граф Лев Николаевич Толстой. Гвардейской артиллерии поручик. Жаль, что бросил служить. До генерал-лейтенанта дослужился бы совершенно свободно. Впрочем, ему легко было писать, у него имение было. В имении это просто. Зимой делать не черта, вот и пиши себе. Пики.
Шервинский. Пасс.
Николка (подсказывает Лариосику). Две пики.
Лариосик. Две пики.
Студзинский. Пасс.
Мышлаевский. Пасс.
Шервинский. Две бубны.
Николка (подсказывает Лариосику). Без козыря два.
Лариосик. Два без козыря.
Студзинский. Пять бубен! Недам.
Мышлаевский. Не лезьте, дорогой капитан. Малый в пиках.
Шервинский. Ничего не поделаешь, пасс.
Мышлаевский. Купил. (Посылает карты Лариосику.) По карточке попрошу.
Неожиданно глухие звуки граммофона из квартиры Василисы.
Николка. Тсс... погодите.
Все прислушиваются.
Граммофон. У Василисы гости. В такое время, неслыханная вещь!
Мышлаевский. Да... тип ваш Василиса.
Лариосик раздает по карте.
Что ж вы говорите, что плохо играете? Совершенно правильно! Вас не ругать, а хвалить вот именно нужно! Твой ход, баритон.
Играют. Мышлаевский внезапно зловещим голосом.
Какого ж ты лешего мою даму долбанул? Ларион!
Шервинский. Го... го... Вот и без одной!
Студзинский. Запишем семнадцать тысяч.
Лариосик. Я думал, что у Александра Брониславовича король.
Мышлаевский. Как можно это думать, когда ты своими руками у меня купил и мне прислал?! Вот он — он! Как вам это нравится? А?! Он покоя ищет! А без одной сидеть при считанной игре — это покой?!
Студзинский. Постой, может быть, у Шервинского...
Мышлаевский. Что может быть, ничего не может быть!..
Николка. Тише, Витенька, ради Бога.
Елена (выглянув). Тише, что вы!
Мышлаевский (зловещим шепотом). Ничего не может быть, кроме ерунды! Нет, батюшка мой, может быть, в Житомире податные инспектора так и делают, но у нас такая игра немыслима!
Студзинский. Он думал...
Мышлаевский. Ничего он не думал! Винт, батенька, не стихи! Тут надо головой вертеть! Да и стихи стихами, но все-таки Пушкин или Надсон, например, никогда бы такой штуки не выкинули — собственную даму по башке лупить!
Лариосик. Я так и знал, мне так не везет...
Звонок. Гробовое молчание. Звонок повторяется.
Мышлаевский. Так-с. Вот так клюква.
Николка. Все может быть. А вернее всего, обыск.
Шервинский. Ах, черт возьми!
Елена (выходя). Звонок. Витенька, мне, что ль, пойти открыть?
Мышлаевский. Нет-с, Елена Васильевна. Теперь я за швейцара буду. (Вынимает револьвер.) На, Николка. Играй к черному ходу или форточке. В случае, если это петлюровские архангелы, я закашляюсь, тогда выброси. Только, чтоб потом найти. Вещь дорогая.
Николка. Слушаю-с, господин капитан.
Мышлаевский. Итак. Диспозиция. Знаешь, капитан (Студзинскому), ты будешь студент медик. Ступай к больному, скажешь, что дежуришь у него.
Студзинский. Ладно. (Уходит.)
Мышлаевский. Николка, брат — студент. Юнкером никогда не был. Так-с. Ты — певец местной оперы, в гости пришел. Черт возьми, много нас. Ну, да ничего. Я двоюродный брат — кооператор. Ларион — квартирант. Документы у тебя какие?
Лариосик. У меня царский паспорт.
Мышлаевский. Под ноготь его!
Ларион убегает.
Постой, оружия у него нету? Спроси.
Николка. Ларион Ларионович, оружия у вас нету?
Лариосик. Боже сохрани.
Долгий звонок.
Елена. Открывай лучше, Витя.
Мышлаевский. Успеется. У доктора тиф, раны нету. Ты. Ты — чепуха, женщина. Ну, Господи, благослови. (Идет в переднюю.)
Шервинский (задувая свечи). Пасьянс раскладывали.
Мышлаевский. Кто там?
Голос глухо, слов не разберешь.
Давайте ее сюда! (Приоткрывает дверь на цепочке.)
Рука просовывается, протягивает ему беленький квадратик. Мышлаевский закрывает дверь.
(Возвращаясь.) Удивительное дело, действительно телеграмма.
Николка. Телеграмма. Удивительно.
Елена. Мне. (Разрывает. Читает.) Бедного Лариосика постиг страшный удар. Актер Линский соблазнил...
Лариосик. Не читайте, Елена Васильевна! Я маму изругаю.
Николка. Это та самая в шестьдесят три слова. Смотрите, кругом исписана. Двенадцать дней шла из Житомира.
Елена. Простите, Ларион Ларионович, я сразу не сообразила.
Мышлаевский. Что это за чертовщина?
Николка. Тише. У него драма. Понимаешь, жена его бросила.
Студзинский. Действительно, телеграмма.
Внезапно из квартиры Василисы глухие вопли: «Турбины, Турбины, Турбины..» Смятение.
Елена. Господи Боже мой! Что это такое?
Николка. Что-то с Василисой случилось.
Алексей (за сценой). Кто? Кто? Кто?
Елена. Ах, Боже мой. (Бросается за сцену к Алексею.)
Все остальные бегут на вопли.
Занавес.
Конец второй картины
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |