...Я опровергаю здесь мнение, что Михаил Афанасьевич случайно выбрал эту профессию. Совсем не случайно. Это было как-то в воздухе нашей семьи — и Михаил выбрал свою профессию, свою медицину обдуманно и сознательно. И он любил свою медицину.
Е.А. Земская с. 47 (15)
* * *
По окончании гимназии в 1909 году Михаил Афанасьевич, после известного колебания, избирает медицинский факультет; его интересовали также юридические науки. Он предпочел карьеру врача. Работа медика ему казалась блестящей и привлекательной.
П.С. Попов с. 536 (5)
* * *
Михаил теперь серьезно взялся за медицину, потому что, пока мы были врозь, он совсем забросил учебу. Третий год на втором курсе сидел.
Т.Н. Кисельгоф с. 28 (51)
* * *
Михаил стал очень серьезно заниматься. Интересовался всеми медицинскими вопросами, много книг разных брал, все время ходил в библиотеку.
Т.Н. Кисельгоф с. 37 (51)
* * *
Михаил посещал все занятия, все вот эти... в анатомическом театре. Очень аккуратно посещал. Я следила, чтобы он не пропускал. Когда он там где-то дежурил, приносила ему еду. Дома занималась хозяйством, покупала продукты, готовила, убирала. Надо было все-таки о нем как-то заботиться.
Т.Н. Кисельгоф с. 38 (51)
* * *
...В 1914 году поехали на лето в Саратов. Там застала война. Мама организовала госпиталь при Казенной палате, и Михаил поработал там до начала университетских занятий. Это была его первая, может быть, медицинская практика... Потом он доучивался, а я пошла работать в госпиталь — к своей тетке. Таскала обеды раненым на пятый этаж... Потом, весной 1916 года, он поступил в Киевский госпиталь, госпиталь перевели в Черновицы, в Каменец-Подольский.
Т.Н. Кисельгоф с. 112 (15)
* * *
Михаил Афанасьевич Булгаков окончил Киевский университет, медицинский факультет, в апреле 1916 г. Шла война с Германией. Все окончившие после сдачи государственных экзаменов получили звание ратники ополчения второго разряда. Это было сделано с целью использования молодых врачей не на фронте, а в тылу, в земских больницах, откуда опытные врачи были сняты и отправлены в полевые военные госпитали. Назначение в военный госпиталь получил и прекрасный земский врач — предшественник Мих. Булгакова в Никольской земской больнице, о котором в «Рассказах юного врача» автор упоминает с уважением и благодарностью, называя его именем Леопольда Леопольдовича (или «Липонтия», как называли его крестьяне).
Киевский выпуск 1916 года был призван не сразу. Немедленно после окончания Мих. Булгаков поступил в Красный Крест и добровольно уехал на юго-западный фронт, где работал в военном госпитале в городах Западной Украины: в Каменец-Подольске и Черновицах.
Н.А. Булгакова-Земская с. 82 (15)
* * *
После университета он в Красный Крест пошел и на фронт уехал, а частной практикой начал заниматься уже после возвращения из земства, через два года.
Т.Н. Кисельгоф с. 65 (51)
* * *
Потом надо было куда-то устраиваться. Ведь надо жить на что-то. На 50 рублей не очень-то... Он пошел в Красный Крест, чтобы его направили в какой-нибудь киевский госпиталь, но ему дали направление в Каменец-Подольский.
Т.Н. Кисельгоф с. 42 (51)
* * *
После сдачи выпускных экзаменов Михаил добровольцем поступил на службу в Киевский военный госпиталь. Вскоре его перевели поближе к фронту — в город Каменец-Подольский. Я поехала за мужем, пробыла недолго там — всех офицерских жен отправляли в тыл, и я вернулась в Киев. Однако сразу же после моего отъезда Михаил стал хлопотать, чтобы ему разрешили выписать к себе жену как сестру милосердия. Ему удалось получить добро, и он сразу дал телеграмму. Получив известие, я взяла билет и в тот же день отправилась к Михаилу.
Т.Н. Кисельгоф с. 283 (9)
* * *
Михаил устроил меня в госпиталь работать... Там очень много гангренозных больных было, и он все время ноги пилил. Ампутировал. А я эти ноги держала... Ой! Так дурно становилось, думала, сейчас упаду. Потом отойду в сторонку, нашатырного спирта понюхаю и опять. Потом привыкла. Очень много работы было. С утра, потом маленький перерыв и до вечера. Он так эти ноги резать научился, что я не успевала... Держу одну, а он уже другую пилит. Даже пожилые хирурги удивлялись. Он их опережал.
Т.Н. Кисельгоф с. 40 (51)
* * *
...Меня зачислили в санитарный отряд, и я стала учиться и помогать Михаилу в операционной. В госпитале мне приходилось тяжело: там я работала и санитаркой, и сестрой милосердия. Обычно стерилизовала и подавала инструмент, помогала при операциях; работать приходилось много. Михаил часто дежурил ночью, а под утро приходил физически и морально разбитым; спал несколько часов, а потом опять госпиталь... И так почти каждый день. К своим обязанностям Михаил относился ответственно, старался помочь больным облегчить их страдания. Это было замечено, и несколько раз медицинское начальство в присутствии медперсонала объявляло ему благодарности.
Т.Н. Кисельгоф с. 283 (9)
* * *
Осенью (1916 г. — сост.) Михаила вызвали в Москву. В штабе решили, что на фронте нужны опытные тыловые врачи, а молодежь должна занять их место. Так мы попали в Смоленскую губернию. Сначала в Никольскую больницу Сычевского уезда...
Т.Н. Кисельгоф с. 284 (9)
* * *
В первую же ночь, как мы приехали, Михаила к роженице вызвали. Я сказала, что тоже пойду, не останусь одна в доме. Он говорит: «Забирай книги, и пойдем вместе». Только расположились и пошли ночью в больницу. А муж этой увидел Булгакова и говорит: «Смотри, если ты ее убьешь, я тебя зарежу». Вот, думаю, здорово. Первое приветствие. Михаил посадил меня в приемной, «Акушерство» дал и сказал, где раскрывать. И вот, прибежит, глянет, прочтет и опять туда. Хорошо, акушерка опытная была. Справились, в общем. Принимал он очень много. Знаете, как пойдет утром... не помню, с которого часа, не помню даже, чай ли пили, ели ли чего... И, значит, идет принимать. Потом я что-то готовила, какой-то обед, он приходил, наскоро обедал и до самого вечера принимал, покамест не примет всех. Вызовов тоже много было. Если от больного приезжали, Михаил с ними уезжает, а потом его привозят. А если ему нужно было куда-то ехать, лошадей ему приводили, бричка или там сани подъезжали к дому, он садился и ехал. Диагнозы он замечательно ставил. Прекрасно ориентировался.
Т.Н. Кисельгоф с. 45—46 (51)
* * *
Однажды, не то в 1913, не то в 1914 году, Михаил принес кокаин. Говорит: «Надо попробовать. Давай попробуем»... У меня от кокаина появилось отвратительное чувство. Отвратительное. Тошнить стало. Спрашиваю: «А ты как?» — «Да спать я хочу...» В общем, не понравилось нам.
Т.Н. Кисельгоф с. 40 (51)
* * *
Как-то, когда мы уже собирались уезжать из Никольского, привезли мальчика, больного дифтерией. Михаил осмотрел его и враз принял решение, что для спасения жизни ребенка необходимо отсосать дифтерийные пленки. Ему показалось, что при этой операции он заразился. Тогда он велел ввести себе противодифтерийную сыворотку. Через некоторое время у него начался сильный зуд, долго не прекращающийся, распухло лицо, и тогда Михаил попросил меня ввести ему морфий. После инъекции ему стало легче, и, боясь повторения только что перенесенного состояния, попросил повторить инъекцию. Так постепенно началось его привыкание к наркотику. Я не знала, что мне делать. Чувствовала, что это добром не кончится. Но он регулярно требовал от меня морфий. Ценой неимоверных усилий я все же заставила его уехать в Киев, надеясь на помощь близких. Я пригрозила, что в противном случае мне придется покончить с собой. Это только и подействовало на него.
Т.Н. Кисельгоф с. 287 (9)
* * *
И как часто он делал уколы? Раз в неделю?
Какой черт раз в неделю! Два раза в день... Потом он сам уже начал доставать, ездил куда-то. И остальные уже заметили. Он видит, здесь уже больше оставаться нельзя. Надо сматываться отсюда. Он пошел — его не отпускают. Он говорит: «Я не могу там больше, я болен», — и все такое. А тут как раз в Вязьме врач требовался, и его перевели туда.
Т.Н. Кисельгоф с. 50 (51)
* * *
М.А. В начале декабря я ездил в Москву по своим делам, и с чем приехал, с тем и уехал... И вновь тяну лямку в Вязьме, вновь работаю в ненавистной мне атмосфере среди ненавистных людей. Мое окружающее настолько мне противно, что я живу в полном одиночестве... Зато у меня есть широкое поле для размышлений. И я размышляю. Единственным моим утешением является для меня работа и чтение по вечерам. Я с умилением читаю старых авторов (что попадется, т. к. книг здесь мало) и упиваюсь картинами старого времени. Ах, отчего я опоздал родиться! Отчего я не родился сто лет назад...
Мучительно тянет меня вон отсюда в Москву или Киев, туда, где хоть и замирая, но все же еще идет жизнь. В особенности мне хотелось бы быть в Киеве! Через два часа придет новый год. Что принесет мне он? Я спал сейчас, и мне приснился Киев, знакомые и милые лица, приснилось, что играют на пианино...
Придет ли старое время?
Настоящее таково, что я стараюсь жить, не замечая его... не видеть, не слышать!
Недавно в поездке в Москву и Саратов мне пришлось все видеть воочию, и больше я не хотел бы видеть.
Я видел, как серые толпы с гиканьем и гнусной руганью бьют стекла в поездах, видел как бьют людей. Видел разрушенные и обгоревшие дома в Москве... Тупые и зверские лица... Видел толпы, которые осаждали подъезды захваченных и запертых банков, голодные хвосты у лавок, затравленных и жалких офицеров, видел газетные листки, где пишут в сущности об одном: о крови, которая льется и на юге, и на западе, и на востоке, и о тюрьмах. Все воочию видел и понял окончательно, что произошло... (Из письма сестре Надежде, 31 декабря 1917 г.)
* * *
Вязьма — такой захолустный город. Дали нам там комнату. Как только проснулись — «иди ищи аптеку». Я пошла, нашла аптеку, приношу ему. Кончилось это — опять надо. Очень быстро он его использовал. Ну, печать у него есть — «Иди в другую аптеку, ищи». И вот я в Вязьме там искала, где-то на краю города еще аптека какая-то. Чуть ли не три часа ходила. А он прямо на улице стоит, меня ждет. Он тогда такой страшный был... Вот, помните, его снимок перед смертью? Вот такое у него лицо было. Такой он был жалкий, такой несчастный. И одно меня просил: «Ты только не отдавай меня в больницу» Господи, сколько я его уговаривала, увещевала, развлекала... Хотела все бросить и уехать. Но как посмотрю на него, какой он — «Как же я его оставлю? Кому он нужен?» Да, это ужасная полоса была.
Т.Н. Кисельгоф с. 51 (51)
* * *
Ездила я из Вязьмы в Москву на неделю к Николаю Михайловичу... Страшно волновалась, как там Михаил. Потом приехала и говорю: «Знаешь что, надо уезжать отсюда в Киев». Ведь и в больнице уже заметили. А он: «А мне тут нравится». Я ему говорю: «Сообщат из аптеки, отнимут у тебя печать, что ты тогда будешь делать?» В общем, скандалили, скандалили, он поехал, похлопотал, и его освободили по болезни, сказали: «Хорошо, поезжайте в Киев». И в феврале (1918 года. — сост.) мы уехали!
Т.Н. Кисельгоф с. 52 (51)
* * *
Варвара Михайловна сразу заметила: «Что это какой-то Михаил?» Я ей рассказала, что он больной и поэтому мы и приехали.
— А как Иван Павлович?
Я не сразу ему рассказала. Он сам заметил и спрашивает как-то: «Что ж это такое?» — «Да вот, — я говорю, — так получилось.» — «Надо, конечно, действовать». Сначала я тоже все ходила по аптекам, в одну, в другую, пробовала раз принести вместо морфия дистиллированную воду, так он этот шприц швырнул в меня... горящую лампу однажды бросил. «Браунинг» я у него украла, когда он спал, отдала Кольке с Ванькой: «Куда хотите девайте».
— А почему вам пришла эта мысль?
А он несколько раз наставлял его на меня и на себя. И вообще, нельзя, чтобы оружие было в доме, когда такое дело. Вот. А потом я сказала: «Знаешь что, больше я в аптеку ходить не буду. Они записали твой адрес, звонили в другую аптеку и спрашивали: «У вас морфий брали?» — «Брали». Это я ему наврала, конечно. А он страшно боялся, что придут и заберут у него печать. Ужасно этого боялся. Он же тогда не смог бы практиковать. Он говорит: «Тогда принеси мне опиум». Его тогда в аптеке без рецепта продавали, и можно было несколько пузырьков в разных местах взять. Он сразу весь пузырек, оп! И потом очень мучился с желудком. И вот так постепенно он осознал, что нельзя больше никакие наркотики применять.
— Он где-нибудь лечился?
Нет. Он знал, что это неизлечимо. Вот так это постепенно, постепенно и прошло. В общем, веселенькая была жизнь. Я чуть с ума не сошла тогда.
Т.Н. Кисельгоф с. 57 (51)
* * *
И все было бы относительно спокойно, если бы ночью не случалось странное волнение и шум.
Вставала Тася, одевалась, бежала в аптеку.
Просыпались сестры, бежали в комнату к Михаилу.
Почему?
Оказалось, что Михаил был морфистом, и иногда ночью после укола, который он делал себе сам, ему становилось плохо, он умирал. К утру он выздоравливал, но чувствовал себя до вечера плохо. Но после обеда у него был прием, и жизнь восстанавливалась.
Иногда же ночью его давили кошмары. Он вскакивал с постели и гнался за призраками. Может быть, отсюда и стал в своих произведениях смешивать реальную жизнь с фантастической.
Л.С. Карум. Рукопись
Он по-прежнему принимал морфий, вынуждая меня часто бегать в аптеку, находившуюся на Владимирской улице у пожарной каланчи. Тут уже начали интересоваться, почему это доктор так часто выписывает морфий. Я об этом сказала Михаилу, и он, кажется, испугался и стал посылать меня в другие аптеки города. А когда я наотрез отказалась идти в очередной раз в аптеку за этим ужасным зельем, Михаил устроил мне грандиозный скандал... Видя, что ему не справиться с этим недугом, я обратилась за помощью к Ивану Павловичу Воскресенскому. Все рассказала ему, и он посоветовал вместо морфия вводить Михаилу дистиллированную воду. Тогда же Иван Павлович передал мне несколько ампул, которые по внешнему виду ничем не отличались от тех, которые я приносила из аптеки. Я сделала все так, как говорил Иван Павлович. Я уверена, что Михаил понял, в чем дело, но не подал виду и принял «игру». Постепенно он бросил эту страшную привычку. И с тех пор никогда больше не только не употреблял морфий, но и никогда словом не обмолвился об этом.
Т.Н. Кисельгоф с. 287 (9)
* * *
В Киеве было неспокойно, часто менялись правительства. В городе орудовали банды, выдававшие себя за законную власть. И для нас встал вопрос: как жить дальше? Где и к чему приложить руки, чтобы существовать? Так как средств у нас не было никаких, пришлось продать подаренное нам моими родителями столовое серебро, а на вырученные деньги приобрести инструментарий для врачебного кабинета. Михаил хорошо оборудовал его в доме № 13 по Андреевскому спуску в угловой комнате с балконом. В застекленном белом шкафу сверкали никелированные медицинские инструменты и виднелись разные баночки и пузырьки со всевозможными лекарственными препаратами. На двери была табличка, по которой можно было узнать, что здесь принимает доктор М.А. Булгаков. Больных приходило много, и почти вся клиентура — военные. Я и здесь помогала ему на приемах.
Т.Н. Кисельгоф с. 287—288 (9)
* * *
Варвара Михайловна отдала нам свою спальню, а в той комнате, где тетя Ириша с Лелей раньше жили, над входом, там Михаил свой кабинет устроил для частной практики — он стал практиковать как венеролог. Тети Ириши уже не было. То ли она умерла, то ли уехала куда-то. Нади тоже не было, она куда-то с мужем уехала, Андреем Земским. Вера была, Колька с Иваном были, Костя. Потом Варя приехала. Карум где-то пропадал, потом тоже приехал.
Т.Н. Кисельгоф с. 58 (51)
* * *
Работа венерического врача шла успешно. Только в последний месяц, когда большевики объявили поголовную мобилизацию, Булгаков проживал где-то «в нетях» на даче под Киевом. Этим он избежал мобилизации. С появлением добровольцев он опять появился в квартире, но объявил, что оставаться в Киеве больше не намерен, а поедет на Кавказ, где поступит на военную службу. И булгаковская коммуна распалась. Миша хотел ехать со мной.
Л.С. Карум. Рукопись
Иногда у Михаила возникали конфликты с хозяином дома, Василием Павловичем Листовничим, чаще всего из-за наших пациентов, которых он не хотел видеть в своем доме. Наверное, он в первую очередь переживал за свою единственную дочь, Инну. Кроме того, в нашем доме по нечетным субботам устраивались молодежные вечеринки, которые заканчивались далеко за полночь. Теперь я знаю, что и это раздражало хозяина — он занимал под нами этаж. Но частная практика продолжалась недолго.
Т.Н. Кисельгоф с. 288 (9)
* * *
Осенью 1919 года белые мобилизовали Михаила, выдали ему обмундирование, оружие, удостоверение и отправили на юг России для прохождения службы. Некоторое время я находилась в Киеве, потом получила от него телеграмму и сразу же отправилась на Кавказ. С большим трудом осилила дорогу, но благополучно добралась до места назначения. Михаил уже работал во Владикавказском госпитале и, как всегда, был занят.
Т.Н. Кисельгоф с. 288 (9)
* * *
Вскоре его направили в город Грозный, и я также последовала за ним. Там мы долго не задержались, так как часть, где служил Михаил, перебросили в Беслан, а затем снова во Владикавказа Кажется, там он и начал писать по ночам рассказы и фельетоны для местных газет.
Т.Н. Кисельгоф с. 288 (9)
* * *
Это еще зима 1919-го была. Поселили нас очень плохо: недалеко от госпиталя в Слободке, холодная очень комната, рядом еще комната — большая армянская семья жила. Потом в школе какой-то поселили — громадное пустое здание деревянное, одноэтажное... В общем, неуютно было. Тут мы где-то познакомились с генералом Гавриловым и его женой Ларисой. Михаил, конечно, тут же стал за ней ухаживать... Новый год мы у них встречали, 1920-й. Много офицеров было, много очень пили... «кизлярское» там было, водка или разведенный спирт, не помню я уже. Но на этот раз я не напилась.
Т.Н. Кисельгоф с. 11 (51)
* * *
Зимой 1920 года его направили в Пятигорск, откуда он вернулся еле живой — поднялась температура, мучили боли, ничего не ел. В его нижней рубахе я обнаружила вошь и сразу поняла, что это тиф. Я бегала по городу в поисках помощи, с большим трудом нашла врача, который согласился его лечить. В это время белые под натиском большевиков начали отступать из города. Несколько раз к нам врывались вооруженные люди, требуя доктора и предлагая для его эвакуации комфортабельный транспорт. Но лечивший его врач сказал, что его пациент очень болен и не вынесет переезда. Поэтому я не позволила увезти тяжело больного Михаила, хотя рисковала и его, и своей жизнью. Через какое-то время пришли красные. Михаил тяжело переносил болезнь и очень медленно поправлялся. В первое время он с моей помощью передвигался на костылях. А еще через неделю под руку со мной уже начал ходить.
Было туго с продуктами. Нас выручала моя золотая цепочка, которую я получила в подарок от матери. Цепочка была витой, в мизинец толщиной. Мы от нее «отщипывали» кусочки и покупали на них продукты.
Т.Н. Кисельгоф с. 288—289 (9)
* * *
Один раз у него глаза закатились, я думала — умер. Но потом прошел кризис, и он медленно-медленно стал выздоравливать. Это уже когда красные стали.
Т.Н. Кисельгоф с. 79 (51)
* * *
М.А. ...Ты спрашиваешь, как я поживаю. Хорошенькое слово. Именно я поживаю, а не живу...
Мы расстались с тобой приблизительно год назад. Весной я заболел возвратным тифом, и он приковал меня... Чуть не издох, потом летом опять хворал...
Тася служит на сцене выходной актрисой. Сейчас их труппу расформировали, и она без дела. Я живу в скверной комнате... Как одет, что ем... не стоит писать...
Что дальше?
Уеду из Владикавказа весной или летом.
Куда?
Маловероятно, но возможно, что летом буду в Москве.
Стремлюсь далеко... (Из письма двоюродному брату К.П. Булгакову, 1 февраля 1921 г.)
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |